"Книга Иова", эссе, часть 3
Третья ключевая (и завершающая) сцена мифодрамы начинается в пустыне, в которой теперь обитает покинутый и страдающий от проказы Иов. К нему, наконец, приходят друзья, чтобы воззвать к рассудку и сердцу того, кто был для них раньше примером, а тем временем настрой самого Иова колеблется от потрясания кулаками до безразличия к собственной участи. Освобождение от Персоны и девальвация всего достигнутого приводит к инфляции Эго, т. е. к потере способности адекватно оценивать свою значимость и к отказу осознанно подчиниться архетипу Самости (Духу), высшему началу психики. Иов по-прежнему горд в страдании, его жизнь начинает обретать смысл, которого не имела раньше, и этот момент можно отчасти сравнить с эпизодами из «Финиста Ясна Сокола» и «Калинова моста», в которых герои на время поддаются «очарованию мученичества», ненамеренному упоению собственным неизбывным страданием.
А что же друзья и какую метафору в нашей психике они собой представляют?
Елифаз - строгий друг, с одной стороны настаивающий на смирении и раскаянии, увещевающий фразами «бывает и хуже» и «всё закончится хорошо», а с другой - испытывающий дискомфорт от наличия у него «друга-слабака» (ведь это «неправильно»!). Вилдад склонен к пустому многословию и расплывчатым поискам причин, приведших к подобному состоянию. Софар возмущается и кричит, призывая «взять себя в руки» и сетуя на то, как Иов «распустился». Все эти голоса можно считать хорошо узнаваемыми, обычными паттернами того, как действует человек в кризисе (и другие люди по отношению к такому человеку), это набор социальных установок и психологических защит, которые, увы, не действуют, когда человек подходит к личному экзистенциальному «порогу».
Прорывающая время от времени ярость Иова («Вы должны мне объяснить! Вы должны мне показать!») соседствует с внутренней фигурой Плачущего Ребёнка, которую Иов тщится не замечать, продолжая внешне «держаться», цепляясь за свою праведность и одновременно демонстрируя безразличие к близящемуся уходу из жизни. Вероятно, это можно считать ещё одним проявлением всё того же отцовского комплекса - желания ускользнуть, на сей раз «ускользнуть из жизни». Мольба и ярость Иова нарастают, превращаясь во внутренний «гнево-плач», когда появляется четвёртый участник сцены - Елиуй. Это сочувствующая Иову фигура, приносящее «благую весть» (и, возможно, отчасти воплощающая архетип Божественного Ребёнка, ведь по мифу Елиуй - юноша). Эта «благая весть» звучит для Иова фразой «Господь милостив», вызывающей наконец катарсис, очищающие рыдания, возвращающие Иову целостный контакт со всеми своими чувствами.
Наступает короткая пауза, заполненная глубоким ужасом от того, что Бог может вовсе не появиться. Осмысленность самого Мироздания ставится под сомнение в этот момент, но затем к душевно очистившемуся, ждущему Иову приходит фигура «Бога», который и правда милостив и по-доброму рассказывает Иову о сотворении мира, животных, растениях и всём сущем, обращая внимание человека не на «смысл» созданного, а на его красоту. Это совершенно новый подход, и речь идёт как о неисчерпаемой силе спонтанного творчества (со-творения), так и об ином взгляде на себя и других, на весь мир - взгляде «глазами бога», который доступен и человеку. Возможно, так выглядит обучение тому, «как правильно строить отношения с внешней и внутренней фемининностью» (Дж.Холлис), являющееся одной из функций архетипа Отца.
Более глубокое проживание этой сцены на второй день более чётко показало расщеплённость Иова на четыре фигуры: Раненного Ребёнка, Богооставленную часть, Богоборческую часть и Праведника. Можно заметить, что наличие четырёх-частной структуры указывает на приближение и/или присутствие архетипа Самости, и разрешение кризиса (о котором чуть позже) также достигается за счёт четырёх компонентов.
Что же касается друзей Иова, то помимо бесполезности этих «внутренних увещевающих голосов», проявились феномены «веры в справедливый мир» и неотъемлемо связанный с ней виктимблейминг (обвинение жертвы). Ведь друзья были убеждены, что все беды Иова не могли приключиться с ним «просто так» и испытывали определённую долю брезгливости и страх «заразиться несчастьями» от Иова, тем самым демонстрируя те же паттерны отказа признать иррациональность и стремление уцепиться за внешние правила, т. е. паттерны поведения самого Иова. Таким образом, «вера в справедливый мир» - это не «примитивное заблуждение» ряда людей, а часть мифологемы, что объясняет её устойчивость и воспроизводимость в сознании и культуре.
Интересны проявления новых фигур - Торы и Сердца Иова, где Тора, вероятно, является частью позитивного, обучающего архетипа Отца, изо всех сил намекающей Иову в его мучениях, что даже «прочитанные» им «законы» истолкованы не совсем верно, да и прочитаны тоже не до конца. Сердце одновременно обозначало присутствие Материнского архетипа (тема которого Жизнь и Смерть), и вносило аспект реальной телесности в происходящее, давая понять, что - осознанное или нет - но «стремление ускользнуть» и упорство в страданиях могут закончится вполне физической и совершенно неотвратимой смертью.
Елиуй, как и следовало по тексту мифа, сначала потерпел неудачу в своих «излишне высоколобых», наукообразных рассуждениях, хотя в итоге одним из ключей к выходу из кризиса стала фраза «Когда же вы наконец поймёте, что бог - это не дедушка!» (Не «дедушка на облачке», как принято юмористически изображать Иегову).
В итоге, решение находится в сочетании четырёх следующих вещей: фразы-осознания «Господь милостив», ужаса перед возможным отсутствием «бога» (как идеи; ужас перед бессмысленностью мира и существования), физической угрозы жизни и принятия/осознания факта, что «я не знаю всего». Две последние составляющие появились в том числе за счёт обращения не к тексту мифа, а к собственному над-личностному опыту участников мифодрамы, как это уже бывало в моменты «застревания» и «остановки» мифодраматических сюжетов. Этот опыт касается моментов явственного соприкосновения со смертью и «возвращения назад» по необъяснимым с точки зрения логики самого человека причинам, и как следствие, осознание того факта, что есть в нашем мире те вещи, которыми не управляет сам человек, как, например, не он назначает себе время собственной смерти. Подобный над-личностный опыт - эта основа «опоры на себя самого», физической, проживаемой опоры, необходимой «пост-индустриальному Иову», чьи сомнения стали ещё более глубокими за счёт расширения «граней мира», появления таких новшеств, о которых «ветхозаветный Иов» и помыслить не мог.
«Финалом истории становится глубочайшая трансформация Иова, проживание Бога, как великой непостижимой силы жизни, принятие всех чувств и ощущений самого себя, потрясение, которое может быть описано как пиковое трансцендентное понимание Высшего начала», - добавляет наша несравненная ведущая Марина Владимировна.
В завершении описания мифодрамы необходимо упомянуть ещё два важных аспекта: телесное проживание и роль личного выбора. Весь ход действия (как это уже упоминалось в начале) был наполнен множеством телесных, физических ощущений, и само понятие осознанности обрело вполне чёткий физический компонент. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что на необходимости интеграции тела и духа настаивал ещё Юнг: «Только когда дух существует как реальность, только когда психическая реальность имеет объективное значение, тогда и только тогда отождествление с телом приводит к преображению, к переживанию соматического бессознательного» (цит. по Д. Мак-Нили "Прикосновение: глубинный анализ и телесная терапия")
Личный выбор заключается, во-первых, в осознанном «подчинении» Эго высшему началу личности - архетипу Самости, так как «Архетип духа (…) возникает в тех ситуациях, когда крайне необходимы благоразумие, понимание, добрый совет, решимость, замысел, которые, однако, не могут быть порождены собственными силами. Архетип компенсирует такое состояние духовного изъяна, заполняя этот пробел своими содержаниями». (Юнг, «Бог и бессознательное»).
А во-вторых, выбор - это принятие на себя взрослой, зрелой ответственности за то, чему лично я буду верить, и во что я буду вкладывать свои силы - и здесь будет уместно вспомнить притчу о двух волках, Добром и Злом, и победе того из них, которого сам человек выбирает кормить. Длить ли свои сомнения или открыться навстречу трансцендентному, новому опыту и поверить собственным чувствам - это и есть основной выбор, стоящий перед современным Иовом. Сами же по себе сомнения, как часть мифологемы, никуда не исчезнут, т. к. являются гранью нашей натуры и неотъемлемой составляющей архетипа: «Мифы о Небесном Отце связаны с вечным поиском, странствием от наивности к опыту, от темноты к свету, от дома к горизонту», - пишет Дж. Холлис. Так что готовность «начать сначала» и пуститься в новое путешествие также всегда присутствуют в нашей психике.