Мировая тоска
Оригинал взят у buklamang в Мировая тоска
Случай, который будет описан ниже, случился летом то ли 1911, то ли 1912 года.
Денис Федорович Горбушкин в ту пору был еще молод и числился одним из самых завидных женихов города Могилева. И неспроста: вполне хорош собой и в меру изысканных манер, он был единственным сыном купца Федора Осиповича Горбушкина - известного дельца, прославившегося своим торговым талантом, а также тем, что он изобрел и сконструировал хлебопечную машину, прогремевшую на одной из Всероссийских выставок.
В целом Денис Горбушкин был талантлив, любил велосипедный спорт, лихачей и моторы. Последнее было его особенной страстью: несмотря на то, что в семье Горбушкиных из средств перемещения присутствовало лишь восемь лошадей, старинный тарантас, ландо, эгоистка, велосипед и небольшой пароходик "Князь Грязев", Горбушкин-младший постоянно мечтал о выездах в каком-нибудь лимузине или, на худой конец, "Даймлер-Бенце". Поговаривали, что у Горбушкина-младшего широкие связи среди столичных шоффэров, но достоверно никто ничего не знал. Впрочем, к дальнейшему повествованию все это значимого отношения не имеет и приводится лишь для более выпуклого описания фигуры Горбушкина.
Более важным видится то, что в описываемый летний день то ли 1911, то ли 1912 года Горбушкин находился в совершеннейшем расстройстве чувств, а потому заявился к своему давнему знакомому Борису Родкеру - журналисту и писателю, по какому-то мелкому недоразумению оставшемуся в Могилеве.
- Деня, ты опять расстался с женщиной, - произнес Борис Родкер, когда угловатая, но и не лишенная изящности фигура Горбушкина показалась на пороге его съемной квартиры.Борис Родкер, по своему обыкновению в субботу, сидел за столом и писал. Его узкий нос украшали очки замысловатой формы, а черная борода придавала ему сходства не то с богатырем Ратмиром, не то с Чеховым, а не то и с Мартовым. Особое место на лице Родкера занимали глаза: они были черны, как уголь, и смотрели через очки с выражением, удивительно сочетавшим грусть, теплоту и немалую долю ехидства.
- Отнюдь, Боря, - печально, нараспев ответил Горбушкин, присаживаясь на один из венских стульев, в изобилии расставленных по родкеровской комнате, - у меня беда иного масштаба: вселенского.
- Когда ты расставался с женщинами прошлые пять раз, ты заверял то же самое, - позволил себе шутку Борис Родкер, без всякого, впрочем, особого удовольствия: он был большой знаток человеческих душ и чувствовал, что душу Горбушкина на сей раз посетила катастрофа иного, совсем не любовного толка.
- Боря, - проговорил Горбушкин глухим голосом, хватаясь за голову и даже раскачиваясь, - я пришел к тебе не просто так. Я ведь помню тебя еще тогда, когда ты еще был Борух и считался жидом.
Борис Родкер хмыкнул, на всякий случай повертел в руках очинок карандаша, посмотрел в окно и ровным голосом произнес:
- Положим.
- А потом ты стал Борис и начал считаться выкрестом, - продолжил Горбушкин, раскачиваясь на венском стуле, - и ты уже поэтому должен понять мои нынешние метания.
Борис Родкер покатал пресс-папье вокруг лежащего перед ним листа писчей бумаги, внимательно посмотрел на Горбушкина поверх очков, а затем сдержанно улыбнулся и сказал:
- Деня, что ты заходил когда-то в корчму моего отца и я помогал тебе с вещами и даже с женщинами, еще не делает меня таким жидом, для которого стать выкрестом - космогоническая эпопея. Это лестно, но это и не так.
- Все равно лишь один ты во всем Могилеве можешь понять меня, - в отчаянии повторил Горбушкин. - Я тебе все расскажу. Ты не знаешь, но весной у меня произошло грандиозное потрясение: я влюбился без ума (и надеюсь это оставить меж нами) в кафешантанную певичку Зосю Штейнберг. Наш, с позволения сказать, роман длился ровно 100 дней и окончился ничем ровно в мой день рождения; тем не менее, уже через неделю после расставания я бравировал и имел смелость рассказывать своему отцу об окончании этой, как мне казалось, интрижки. И мой отец, мой бедный добрый отец сумел вывести меня в крайнюю степень изумления. Было так.
"Отчего же, - произнес мой отец, - вы расстались с Зосей? Ответь честно: мне это интересно".
Сам понимаешь, Боря, что я в ту пору не мог сказать ему постыдную правду про польского торговца коврами, а потому, продолжая бравировать, сообщил ему неверную причину нашего расставания.
"Папа, - сказал я, - я бросил Зосю по двум причинам: важной и маловажной. Маловажная причина та, что она была певичкой, а важная причина та, что она была иудейского племени".
Мою ложь несколько извиняет, что я бравировал; но, ах, я не ожидал, что мой отец начнет так плакать! Сперва я решил было, что мой отец каким-то образом знает правду и огорчается моей лжи; потому я сказал:
"Папа, не верь людям, они врут про польского торговца коврами".
Но не тут-то было: мой отец продолжал горько плакать, так что слезы текли через его бороду.
"В чем дело, папа?" - уже с испугом спросил я, готовый бежать к доктору.
"Дело, Денис, в том, что ты зря не любишь евреев, - проговорил мой отец тихо-тихо, - ведь в тебе, может, течет их кровь".
"Как так! - вспылил я, позабыв обо всем, - ведь я Горбушкин, ты Горбушкин, один дед мой Мазуркевич, а второй - Горбушкин!"
И тут мой папа утер слезы и сказал то, что перевернуло во мне все на свете:
"Ты прав и не прав. Фамилию "Горбушкин" и имя "Осип" дала деду твоя прабабушка, не желая, чтобы ты знал своего деда под фамилией Левит и под именем Иосиф. Так что в тебе и во мне течет кровь евреев - кровь колена Левитова."
На этих словах Горбушкин как будто проглотил что-то острое и стал кашлять. Борис Родкер участливо подал ему платочек и между прочим заметил:
- Ну, положим, прадедушка по отцовской линии еще ничего не значит.
- Еще как значит, - с жаром проговорил Горбушкин, - и, более того, я это явственно стал чувствовать в себе. Так, я чувствую себе любовь к деньгам - с детства я умел заработать себе на жизнь; я тонко чувствую культуру и типы интересного иудейского народца; заиграет где-нибудь скрипка - у меня слезы; увижу я на улице какого-нибудь раввина - и ощущение, будто увидал далекую родню; я даже выучил написание некоторых слов на идиш - до того легко мне давалась позабытая речь предка.
- И в чем же твоя беда? - поинтересовался Борис Родкер, - Ты боишься погромов? Я бы не ожидал их в этом году.
Борис Родкер засмеялся резковатым, сухим смехом, в ответ на что Горбушкин лишь горестно вздохнул.
- Беда пришла оттуда, откуда я не ожидал: она пришла изнутри меня. Видишь ли, Боря, спустя несколько месяцев после того, как я осознал себя иудеем, я почувствовал себя чужим среди русских своих приятелей. Мне стало невыносимо их общество: когда они читали журнал "Развлечение", я вспоминал тихую мудрость Талмуда; когда они пили крымское вино, я представлял, что сказал бы раввин Берл с рыночной площади; когда они играли в карты - я понимал, что мне более дороги старинные еврейские гадания. Ах, как я страдал; я говорил им, что я не могу жить как они, а они смеялись и называли меня ересью; я почти плакал и называл их слепцами, уличая в невежестве и злобе. Кончилось все тем, что я наименовал каждого из них плохим словом и отправился жить в местечко близь Могилева. Отправился жить к - ты удивишься - жидам.
Горбушкин прервал свою исповедь, чтобы утереть лоб носовым платком. Борис Родкер безмолвно и терпеливо ждал продолжения. Теперь он походил на мудрого орла, смотрящего на закат.
- Пока я шел положенные мне семь верст, начало вечереть. Дорогой я много думал и представлял. Вот, думал я, ждут меня мои новые братья, что живут умно, с расчетом и оглядкой на священные книги. Моему разуму рисовалась форменная пастораль: то я ел с раввинами; то я учил детей счету; то я надевал лапсердак. В моих видениях все улыбались мне, и было в этом что-то от земли обетованной. А потом я пришел в местечко и они... - голос Горбушкина задрожал и сорвался.
- Они не приняли тебя? - тихо промолвил Борис Родкер.
- Они даже не пустили меня на порог, - осипшим голосом произнес Горбушкин, - Они смеялись и называли меня ряженым русским в кипе, а одна женщина, выглянув в окно, захохотала и назвала меня "мещугенер", а другая сказала "поцелуй медведя под фартук". Я был ошеломлен так, что не мог говорить, и лишь прилетевший камень - сперва один, потом второй - заставил меня сдвинуться с места. Я шел обратно, была уже ночь, и я рыдал так, как может рыдать лишь самый несчастный человек на планиде.
Борис Родкер хмыкнул, в ответ на что Горбушкин заметил:
- Ты смеешься, но с той поры я потерял все остатки покоя. Приходя в русские круги, я чувствую себя иудеем; но когда я прихожу к иудеям - я чувствую себя самым что ни на есть русским. Я чужой повсюду: я даже пробовал стать социалистом, но почувствовал себя настолько монархически, что ушел и оттуда. Я даже пробовал примкнуть к толстовцам, но не смог выдержать там и минуты.
Борис Родкер улыбнулся и спросил:
- И ты хочешь спросить меня, что нужно делать?
Горбушкин смутился, но ответил:
- Хочу, хотя и не знаю, как ты можешь мне помочь. Я даже не знаю, зачем пришел к тебе; чувствую это все вздором. Чушью и вздором.
Борис Родкер снял очки и посмотрел в окно. Он гладил свой длинный нос, причесывал пальцами бороду и постукивал пальцами по столу. Он думал. Наконец, Борис медленно заговорил:
- Деня, тебя спасет лишь одно: уезжай. Уезжай тотчас же. Уезжай в Австро-Венгрию, а еще лучше - в Англию или Америку; тебя спасет твоя страсть к моторам, а сам ты будешь чувствовать себя хорошо там, где тебя никто не знает и не узнает, а потому ты сможешь слепить из себя того, кем ты хочешь казаться. Ты не станешь тем, кем кажешься, и не будешь им; но ты обретешь спокойствие, поскольку никто не сможет смешать тебя в том котле, который представляют собой иностранные народы. Кажись, кем хочешь, но одно тебя прошу: никогда не ругай свою мать и то место, где ты родился. И тогда ты поймешь то, что не поймешь здесь.
Горбушкин слушал эти слова в глубоких раздумьях и вдруг просиял. Возможно, в душе его что-то повернулось; возможно, мысль об Америке и моторах просто пришлась ему по нутру - кто знает. Как бы то ни было, Горбушкин вскочил, обнял своего старого друга и, толком не попрощавшись, вышел.
- Не вернется, - грустно проговорил Борис Родкер кому-то невидимому, вздохнул, перекрестился на иконы в углу и сел писать книгу об удивительных повадках семейств кабанов Могилевской губернии. Ему предстояло еще много кропотливой работы.
Случай, который будет описан ниже, случился летом то ли 1911, то ли 1912 года.
Денис Федорович Горбушкин в ту пору был еще молод и числился одним из самых завидных женихов города Могилева. И неспроста: вполне хорош собой и в меру изысканных манер, он был единственным сыном купца Федора Осиповича Горбушкина - известного дельца, прославившегося своим торговым талантом, а также тем, что он изобрел и сконструировал хлебопечную машину, прогремевшую на одной из Всероссийских выставок.
В целом Денис Горбушкин был талантлив, любил велосипедный спорт, лихачей и моторы. Последнее было его особенной страстью: несмотря на то, что в семье Горбушкиных из средств перемещения присутствовало лишь восемь лошадей, старинный тарантас, ландо, эгоистка, велосипед и небольшой пароходик "Князь Грязев", Горбушкин-младший постоянно мечтал о выездах в каком-нибудь лимузине или, на худой конец, "Даймлер-Бенце". Поговаривали, что у Горбушкина-младшего широкие связи среди столичных шоффэров, но достоверно никто ничего не знал. Впрочем, к дальнейшему повествованию все это значимого отношения не имеет и приводится лишь для более выпуклого описания фигуры Горбушкина.
Более важным видится то, что в описываемый летний день то ли 1911, то ли 1912 года Горбушкин находился в совершеннейшем расстройстве чувств, а потому заявился к своему давнему знакомому Борису Родкеру - журналисту и писателю, по какому-то мелкому недоразумению оставшемуся в Могилеве.
- Деня, ты опять расстался с женщиной, - произнес Борис Родкер, когда угловатая, но и не лишенная изящности фигура Горбушкина показалась на пороге его съемной квартиры.Борис Родкер, по своему обыкновению в субботу, сидел за столом и писал. Его узкий нос украшали очки замысловатой формы, а черная борода придавала ему сходства не то с богатырем Ратмиром, не то с Чеховым, а не то и с Мартовым. Особое место на лице Родкера занимали глаза: они были черны, как уголь, и смотрели через очки с выражением, удивительно сочетавшим грусть, теплоту и немалую долю ехидства.
- Отнюдь, Боря, - печально, нараспев ответил Горбушкин, присаживаясь на один из венских стульев, в изобилии расставленных по родкеровской комнате, - у меня беда иного масштаба: вселенского.
- Когда ты расставался с женщинами прошлые пять раз, ты заверял то же самое, - позволил себе шутку Борис Родкер, без всякого, впрочем, особого удовольствия: он был большой знаток человеческих душ и чувствовал, что душу Горбушкина на сей раз посетила катастрофа иного, совсем не любовного толка.
- Боря, - проговорил Горбушкин глухим голосом, хватаясь за голову и даже раскачиваясь, - я пришел к тебе не просто так. Я ведь помню тебя еще тогда, когда ты еще был Борух и считался жидом.
Борис Родкер хмыкнул, на всякий случай повертел в руках очинок карандаша, посмотрел в окно и ровным голосом произнес:
- Положим.
- А потом ты стал Борис и начал считаться выкрестом, - продолжил Горбушкин, раскачиваясь на венском стуле, - и ты уже поэтому должен понять мои нынешние метания.
Борис Родкер покатал пресс-папье вокруг лежащего перед ним листа писчей бумаги, внимательно посмотрел на Горбушкина поверх очков, а затем сдержанно улыбнулся и сказал:
- Деня, что ты заходил когда-то в корчму моего отца и я помогал тебе с вещами и даже с женщинами, еще не делает меня таким жидом, для которого стать выкрестом - космогоническая эпопея. Это лестно, но это и не так.
- Все равно лишь один ты во всем Могилеве можешь понять меня, - в отчаянии повторил Горбушкин. - Я тебе все расскажу. Ты не знаешь, но весной у меня произошло грандиозное потрясение: я влюбился без ума (и надеюсь это оставить меж нами) в кафешантанную певичку Зосю Штейнберг. Наш, с позволения сказать, роман длился ровно 100 дней и окончился ничем ровно в мой день рождения; тем не менее, уже через неделю после расставания я бравировал и имел смелость рассказывать своему отцу об окончании этой, как мне казалось, интрижки. И мой отец, мой бедный добрый отец сумел вывести меня в крайнюю степень изумления. Было так.
"Отчего же, - произнес мой отец, - вы расстались с Зосей? Ответь честно: мне это интересно".
Сам понимаешь, Боря, что я в ту пору не мог сказать ему постыдную правду про польского торговца коврами, а потому, продолжая бравировать, сообщил ему неверную причину нашего расставания.
"Папа, - сказал я, - я бросил Зосю по двум причинам: важной и маловажной. Маловажная причина та, что она была певичкой, а важная причина та, что она была иудейского племени".
Мою ложь несколько извиняет, что я бравировал; но, ах, я не ожидал, что мой отец начнет так плакать! Сперва я решил было, что мой отец каким-то образом знает правду и огорчается моей лжи; потому я сказал:
"Папа, не верь людям, они врут про польского торговца коврами".
Но не тут-то было: мой отец продолжал горько плакать, так что слезы текли через его бороду.
"В чем дело, папа?" - уже с испугом спросил я, готовый бежать к доктору.
"Дело, Денис, в том, что ты зря не любишь евреев, - проговорил мой отец тихо-тихо, - ведь в тебе, может, течет их кровь".
"Как так! - вспылил я, позабыв обо всем, - ведь я Горбушкин, ты Горбушкин, один дед мой Мазуркевич, а второй - Горбушкин!"
И тут мой папа утер слезы и сказал то, что перевернуло во мне все на свете:
"Ты прав и не прав. Фамилию "Горбушкин" и имя "Осип" дала деду твоя прабабушка, не желая, чтобы ты знал своего деда под фамилией Левит и под именем Иосиф. Так что в тебе и во мне течет кровь евреев - кровь колена Левитова."
На этих словах Горбушкин как будто проглотил что-то острое и стал кашлять. Борис Родкер участливо подал ему платочек и между прочим заметил:
- Ну, положим, прадедушка по отцовской линии еще ничего не значит.
- Еще как значит, - с жаром проговорил Горбушкин, - и, более того, я это явственно стал чувствовать в себе. Так, я чувствую себе любовь к деньгам - с детства я умел заработать себе на жизнь; я тонко чувствую культуру и типы интересного иудейского народца; заиграет где-нибудь скрипка - у меня слезы; увижу я на улице какого-нибудь раввина - и ощущение, будто увидал далекую родню; я даже выучил написание некоторых слов на идиш - до того легко мне давалась позабытая речь предка.
- И в чем же твоя беда? - поинтересовался Борис Родкер, - Ты боишься погромов? Я бы не ожидал их в этом году.
Борис Родкер засмеялся резковатым, сухим смехом, в ответ на что Горбушкин лишь горестно вздохнул.
- Беда пришла оттуда, откуда я не ожидал: она пришла изнутри меня. Видишь ли, Боря, спустя несколько месяцев после того, как я осознал себя иудеем, я почувствовал себя чужим среди русских своих приятелей. Мне стало невыносимо их общество: когда они читали журнал "Развлечение", я вспоминал тихую мудрость Талмуда; когда они пили крымское вино, я представлял, что сказал бы раввин Берл с рыночной площади; когда они играли в карты - я понимал, что мне более дороги старинные еврейские гадания. Ах, как я страдал; я говорил им, что я не могу жить как они, а они смеялись и называли меня ересью; я почти плакал и называл их слепцами, уличая в невежестве и злобе. Кончилось все тем, что я наименовал каждого из них плохим словом и отправился жить в местечко близь Могилева. Отправился жить к - ты удивишься - жидам.
Горбушкин прервал свою исповедь, чтобы утереть лоб носовым платком. Борис Родкер безмолвно и терпеливо ждал продолжения. Теперь он походил на мудрого орла, смотрящего на закат.
- Пока я шел положенные мне семь верст, начало вечереть. Дорогой я много думал и представлял. Вот, думал я, ждут меня мои новые братья, что живут умно, с расчетом и оглядкой на священные книги. Моему разуму рисовалась форменная пастораль: то я ел с раввинами; то я учил детей счету; то я надевал лапсердак. В моих видениях все улыбались мне, и было в этом что-то от земли обетованной. А потом я пришел в местечко и они... - голос Горбушкина задрожал и сорвался.
- Они не приняли тебя? - тихо промолвил Борис Родкер.
- Они даже не пустили меня на порог, - осипшим голосом произнес Горбушкин, - Они смеялись и называли меня ряженым русским в кипе, а одна женщина, выглянув в окно, захохотала и назвала меня "мещугенер", а другая сказала "поцелуй медведя под фартук". Я был ошеломлен так, что не мог говорить, и лишь прилетевший камень - сперва один, потом второй - заставил меня сдвинуться с места. Я шел обратно, была уже ночь, и я рыдал так, как может рыдать лишь самый несчастный человек на планиде.
Борис Родкер хмыкнул, в ответ на что Горбушкин заметил:
- Ты смеешься, но с той поры я потерял все остатки покоя. Приходя в русские круги, я чувствую себя иудеем; но когда я прихожу к иудеям - я чувствую себя самым что ни на есть русским. Я чужой повсюду: я даже пробовал стать социалистом, но почувствовал себя настолько монархически, что ушел и оттуда. Я даже пробовал примкнуть к толстовцам, но не смог выдержать там и минуты.
Борис Родкер улыбнулся и спросил:
- И ты хочешь спросить меня, что нужно делать?
Горбушкин смутился, но ответил:
- Хочу, хотя и не знаю, как ты можешь мне помочь. Я даже не знаю, зачем пришел к тебе; чувствую это все вздором. Чушью и вздором.
Борис Родкер снял очки и посмотрел в окно. Он гладил свой длинный нос, причесывал пальцами бороду и постукивал пальцами по столу. Он думал. Наконец, Борис медленно заговорил:
- Деня, тебя спасет лишь одно: уезжай. Уезжай тотчас же. Уезжай в Австро-Венгрию, а еще лучше - в Англию или Америку; тебя спасет твоя страсть к моторам, а сам ты будешь чувствовать себя хорошо там, где тебя никто не знает и не узнает, а потому ты сможешь слепить из себя того, кем ты хочешь казаться. Ты не станешь тем, кем кажешься, и не будешь им; но ты обретешь спокойствие, поскольку никто не сможет смешать тебя в том котле, который представляют собой иностранные народы. Кажись, кем хочешь, но одно тебя прошу: никогда не ругай свою мать и то место, где ты родился. И тогда ты поймешь то, что не поймешь здесь.
Горбушкин слушал эти слова в глубоких раздумьях и вдруг просиял. Возможно, в душе его что-то повернулось; возможно, мысль об Америке и моторах просто пришлась ему по нутру - кто знает. Как бы то ни было, Горбушкин вскочил, обнял своего старого друга и, толком не попрощавшись, вышел.
- Не вернется, - грустно проговорил Борис Родкер кому-то невидимому, вздохнул, перекрестился на иконы в углу и сел писать книгу об удивительных повадках семейств кабанов Могилевской губернии. Ему предстояло еще много кропотливой работы.