- Ваше превосходительство! воля ваша, а я не могу... Извольте же мне по
крайней мере сказать, что же я такое сделал? За что же я должен идти в
военную службу?
- Вы ничего не сделали, - тихо и безгневно отвечал мне генерал. - Но не
думайте, что нам что-нибудь неизвестно: нам все известно, мы на то
поставлены, и мы знаем, что вы ничего не сделали.
- Так за что же-с, за что, - говорю, - меня в военную службу?
- А разве военная служба - это наказание? - Но помилуйте, - говорю, - ваше превосходительство; вы только
извольте на меня взглянуть: ведь я совсем к военной службе неспособен, и я
себя к ней никогда не предназначал, притом же... я дворянин, и по вольности
дворянства, дарованной Петром Третьим и подтвержденной Великой Екатериной...
- Тс! тс! не сметь! молчать! тс! ни слова больше! - замахал на меня
обеими руками генерал, как бы стараясь вогнать в меня назад вылетевшие из
моих уст слова. - Я вам дам здесь рассуждать о вашей Великой Екатерине! Тсс!
Что такое ваша Великая Екатерина? Мы лучше вас знаем, что такое Великая
Екатерина!, черная женщина!., не сметь, не сметь про нее говорить!..
И генерал снова повернул к двери.
Отчаяние мною овладело страшное.
- Но, бога ради! - закричал я, снова догнав и схватив генерала
дерзостно за руку. - Я вам повинуюсь, повинуюсь, потому что не могу не
повиноваться...
- Не можете, да, не можете и не должны! - проговорил мягче прежнего
генерал.
По тону его голоса и по его глазам мне показалось, что он не
безучастлив к моему положению.
Я этим воспользовался.
- Умоляю же, - говорю, - ваше превосходительство, только об одном: не
оставьте для меня вечной тайной, в чем моя вина, за которую я иду в военную
службу?
Генерал, не сердясь, сложил наполеоновски свои руки на груди и,
отступив от меня шаг назад, проговорил:
- Вас прозвали Филимон!
- Знаю, - говорю, - это несчастье; это Трубицын.
- Филимон! - повторил, растягивая, генерал. - И, как вы сами мне здесь
благородно сознались, это больше или меньше соответствует вашим свойствам?
- Внешним, ваше превосходительство, внешним, наружным, - торопливо
лепетал я, чувствуя, что как будто в имени "Филимон" действительно есть
что-то преступное.
- Прекрасно-с! - и с этим генерал неожиданно прискакнул ко мне
петушком, взял меня руками за плечи, подвинул свое лицо к моему лицу, нос к
носу и, глядя мне инквизиторски в глаза, заговорил: - А позвольте спросить
вас, когда празднуется день святого Филимона?
Я вспомнил свой утренний разговор с Постельниковым о моем
тезоименитстве и отвечал:
- Я сегодня случайно узнал, что этот день празднуется четырнадцатого
декабря.
- Четырнадцатого декабря! - произнес вслед за мною в некоем ужасе
генерал и, быстро отхватив с моих плеч свои руки, поднял их с трепетом вверх
над своею головой и, возведя глаза к небу, еще раз прошептал придыханием:
"Четырнадцатого декабря!" и, качая в ужасе головою, исчез за дверью, оставив
меня вдвоем с его адъютантом.
Смех и горе