Фантазии об искусстве
Вакенродер Вильгельм Генрих (1773-1798)
...Итак, я беру на себя смелость от глубины души своей высказать, в чем я почитаю истинный смысл искусства.
Коль скоро внутренние колебания всех фибр нашего сердца - трепет радости, буря восторга, бешеное биение всепоглощающего благоговения - и весь словесный язык, эта гробница яростных страстей нашего сердца, взорвутся единым вскриком, они взойдут под иными небесами, в колебаниях прелестных струн арфы, просветленные и прекрасные, как в раю, и в ангельских образах будут праздновать свое воскресение.
Многие сотни музыкальных пьес выражают радость и веселье, но во всякой поет свой гений и всякая из мелодий заставляет трепетать разные струны нашего сердца. Чего хотят они, робкие и исполненные сомнений любомудры, требующие, чтобы им объясняли словами многие сотни музыкальных пьес, и не могущие примириться с тем, что не все имеет выражаемое словами значение? Зачем они стремятся измерить язык более богатый более бедным и перевести в слова то, что выше слов? Неужели они никогда не чувствовали без слов? Неужели они всегда наполняли свое пустое сердце лишь описаниями чувств? Неужели никогда не ощущали они внутри себя безмолвное пение, бал-маскарад невидимых духов? Неужели они не верят в сказки?
Бегущий поток да послужит мне для сравнения. Ни одно человеческое искусство не в состоянии зримо для глаза живописать словами многоликое течение потока со всеми его тысячами отдельных волн, то гладких, то подобных горам, падающих и пенящихся; язык может лишь убого исчислить и назвать их многообразие, но не изобразить последовательные превращения воды. И точно так же обстоит дело с таинственным потоком в глубинах человеческой души: язык исчисляет, и называет и описывает его превращения; музыка же течет, как он. Она мужественно ударяет по струнам таинственной арфы, из загадочного мира ее удары подают нам колдовские знаки, определенные знаки, текущие в определенной последовательности, и струны нашего сердца отзываются, и мы понимаем их звук.
В зеркале звуков человеческое сердце познает себя; именно благодаря им мы научаемся чувствовать чувства; они пробуждают духов, дремлющих в потайных уголках нашей души. и обогащают наш внутренний мир совершенно новыми чудесными чувствами.
И все эти звучащие душевные движения подчинены, как чудодейственным заклинаниям старого чародея, сухой научной системе чисел. Вдобавок эта система способна примечательным образом вызывать новые повороты и превращения чувств, такие, что наша душа удивляется, видя это новое в собственном существе, - так и словесный язык, призванный быть знаком и выражением мыслей, иногда, подобно зеркалу, отбрасывает в наш разум новые мысли и направляет и подчиняет себе повороты рассудка.
Ни одно искусство не умеет изображать чувства столь искусно смело и поэтично и именно оттого столь неестественно с точки зрения холодных людей. Сгущение чувств, разобщенно я одиноко блуждающих по повседневной жизни, в разнообразные прочные массы есть сущность всякой поэзии; она расчленяет соединенное, крепко соединяет расчлененное. В тесных, резких границах бьются более высокие, более бурные волны. И где резче границы, где выше волны, чем в музыке?
Эти волны несут лишь чистую, невещественную сущность, течение и цвет, и прежде всего тысячеликие переходы чувствований идеальное, ангельски чистое искусство в своей невинности не знает ни происхождения, ни цели своих движений, не знает, как соотносятся его чувства с действительным миром.
И однако при всей своей невинности могучими чарами своей чувственной силы оно вызывает к жизни удивительные полчища созданий фантазии, которые населяют звуки волшебными картинами и превращают невещественные движения в отчетливые подобия человеческих аффектов, предстающих нашим органам чувств как магические иллюзии.
Мы видим то бегущее вприпрыжку, танцующее, запыхавшееся веселье, превращающее каждую капельку своего бытия в радость;
то твердую, как скала, спокойную удовлетворенность, которая все свое бытие выводит из цельного гармоничного миросозерцания, ко всем житейским положениям применяет благочестивые помыслы, удовлетворенность, которая всегда неизменна и не знает грубости и резких переходов;
то мужественное ликование, которое порой в многообразных направлениях пробегает весь лабиринт звуков, подобно тому как горячо и быстро протекает по жилам кровь, а порой с благородной гордостью широкими упругими взмахами крыл возносится как бы в победном торжестве;
то сладкое томление любви, вечно сменяющие друг друга нарастание и убывание страсти, когда душа сначала тихо пробирается сквозь сходные звуки, затем, вдруг осмелев, взмывает ввысь и снова опускается, корчась в сладостных муках неудовлетворенной страсти, с наслаждением упиваясь аккордами нежной боли, вечно тоскуя по разрешению и наконец разрешаясь слезами; то глубокое страдание, которое порой влачится словно бы в цепях, издавая прерывистые вздохи и стоны, порой изливается в долгих жалобах, проходит в своем течении все оттенки боли, с любовью придает прекрасную законченную форму своим собственным мукам и лишь изредка видит среди мрачных туч слабое мерцание надежды;
то шаловливый, сбросивший с себя все оковы задор, подобный водовороту, разрушающему все серьезные чувства и в веселом кружении играющему с обломками, или подобный демону карикатуры, который осмеивает всю человеческую возвышенность и всю человеческую боль шутливым подражанием и, кривляясь, передразнивает себя самого, или подобный парящему в воздухе духу, который вырывает все растения из их прочной земной почвы, и разбрасывает в бесконечных воздушных сферах, и хотел бы рассеять таким образом весь земной шар.
Но кто исчислит и назовет их, все эти изменчивые воздушные фантазии, которые звуки вызывают в нашем воображении?
И все же я не могу отказать себе в радости прославить еще и последний, высочайший триумф инструментов: я имею в виду те божественные великие симфонические творения, созданные вдохновенными душами, где изображено не одно отдельное чувствование, а потоком изливается целый мир, целая драма человеческих аффектов. В общих словах я хочу рассказать о том, что представляется при этом моим чувствам.
Душа покидает свою загадочную пещеру легко и радостно, подобно невинному детству, которое со страстным желанием приготовляется к танцу жизни, которое, само того не зная, шутя отметает целый мир и отвечает улыбкой лишь на свою собственную внутреннюю веселость. Но вскоре образы вокруг нее приобретают большую определенность очертаний, она пробует свои силы в более сильном чувстве, вдруг решается броситься прямо в пенящийся поток, познает все высоты и глубины и с отважным восторгом отдается всем чувствам. Но увы! Чтобы насытить свою жажду жизни, она неустрашимо проникает во все более дикие лабиринты, дерзновенно ищет ужасов меланхолии, горьких мук боли... и вот уже с трубным звуком врываются в музыку все кошмары мира, со всех сторон теснят душу мощные полчища горестей, они обрушиваются на нее подобно ливню и устрашающе громоздятся друг на друга, ужасные, как ожившие горные хребты. Посреди этого водоворота отчаяния душа мужественно борется, желая наперекор всему добиться гордого блаженства, - и всякий раз терпит поражение. Вдруг с устрашающими звуками исчезают ужасные призраки, прежняя, дальняя невинность вступает как полное боли воспоминание, как печальное дитя под покрывалом, и зовет назад - тщетно! Фантазия громоздит друг на друга осколки картин, смешанные, как в горя чем бреду, и с тихими вздохами весь звучащий, полный жизни мир, подобно миражу, рассыпается в невидимое ничто.
И тогда, когда я долго еще сижу в мрачной тишине, продолжая прислушиваться, мне кажется, словно бы я видел во сне все человеческие страсти, видел их, лишенные образа, захваченные причудливым, чуть ли не безумным хороводом, видел, как они сливались в танце, гордо, греховно и своенравно, подобно неведомым, загадочным богиням судьбы.
Эта своенравность, с которой в душе человека часто дружат и роднятся между собой радость и боль, природа и искусственность, невинность и неистовство, смех и страх, - какое еще искусство может представить на своей сцене все эти душевные мистерии с такой темной, таинственной, захватывающей значимостью?
Одни и те же звуки всегда отзываются в нашем сердце - и тогда, когда мелодия, презирая все суеты мира, с благородной гордостью стремится к небесам, и когда, презирая все небеса и богов, дерзко стремится к одному лишь земному блаженству. И именно эта греховная невинность, эта ужасная, загадочно-двойственная неясность подлинно превращает музыку в божество для человеческих сердец.
Но зачем пытаюсь я, неразумный, переплавить в слова звуки? Словам ли передать то, что чувствую? Придите же, о звуки, слетайтесь же сюда и спасите меня от этого мучительного земного стремления к словам, окутайте меня своим сиянием, своими сверкающими облаками и вознесите меня в предвечные объятия вселюбящего Отца!
...Итак, я беру на себя смелость от глубины души своей высказать, в чем я почитаю истинный смысл искусства.
Коль скоро внутренние колебания всех фибр нашего сердца - трепет радости, буря восторга, бешеное биение всепоглощающего благоговения - и весь словесный язык, эта гробница яростных страстей нашего сердца, взорвутся единым вскриком, они взойдут под иными небесами, в колебаниях прелестных струн арфы, просветленные и прекрасные, как в раю, и в ангельских образах будут праздновать свое воскресение.
Многие сотни музыкальных пьес выражают радость и веселье, но во всякой поет свой гений и всякая из мелодий заставляет трепетать разные струны нашего сердца. Чего хотят они, робкие и исполненные сомнений любомудры, требующие, чтобы им объясняли словами многие сотни музыкальных пьес, и не могущие примириться с тем, что не все имеет выражаемое словами значение? Зачем они стремятся измерить язык более богатый более бедным и перевести в слова то, что выше слов? Неужели они никогда не чувствовали без слов? Неужели они всегда наполняли свое пустое сердце лишь описаниями чувств? Неужели никогда не ощущали они внутри себя безмолвное пение, бал-маскарад невидимых духов? Неужели они не верят в сказки?
Бегущий поток да послужит мне для сравнения. Ни одно человеческое искусство не в состоянии зримо для глаза живописать словами многоликое течение потока со всеми его тысячами отдельных волн, то гладких, то подобных горам, падающих и пенящихся; язык может лишь убого исчислить и назвать их многообразие, но не изобразить последовательные превращения воды. И точно так же обстоит дело с таинственным потоком в глубинах человеческой души: язык исчисляет, и называет и описывает его превращения; музыка же течет, как он. Она мужественно ударяет по струнам таинственной арфы, из загадочного мира ее удары подают нам колдовские знаки, определенные знаки, текущие в определенной последовательности, и струны нашего сердца отзываются, и мы понимаем их звук.
В зеркале звуков человеческое сердце познает себя; именно благодаря им мы научаемся чувствовать чувства; они пробуждают духов, дремлющих в потайных уголках нашей души. и обогащают наш внутренний мир совершенно новыми чудесными чувствами.
И все эти звучащие душевные движения подчинены, как чудодейственным заклинаниям старого чародея, сухой научной системе чисел. Вдобавок эта система способна примечательным образом вызывать новые повороты и превращения чувств, такие, что наша душа удивляется, видя это новое в собственном существе, - так и словесный язык, призванный быть знаком и выражением мыслей, иногда, подобно зеркалу, отбрасывает в наш разум новые мысли и направляет и подчиняет себе повороты рассудка.
Ни одно искусство не умеет изображать чувства столь искусно смело и поэтично и именно оттого столь неестественно с точки зрения холодных людей. Сгущение чувств, разобщенно я одиноко блуждающих по повседневной жизни, в разнообразные прочные массы есть сущность всякой поэзии; она расчленяет соединенное, крепко соединяет расчлененное. В тесных, резких границах бьются более высокие, более бурные волны. И где резче границы, где выше волны, чем в музыке?
Эти волны несут лишь чистую, невещественную сущность, течение и цвет, и прежде всего тысячеликие переходы чувствований идеальное, ангельски чистое искусство в своей невинности не знает ни происхождения, ни цели своих движений, не знает, как соотносятся его чувства с действительным миром.
И однако при всей своей невинности могучими чарами своей чувственной силы оно вызывает к жизни удивительные полчища созданий фантазии, которые населяют звуки волшебными картинами и превращают невещественные движения в отчетливые подобия человеческих аффектов, предстающих нашим органам чувств как магические иллюзии.
Мы видим то бегущее вприпрыжку, танцующее, запыхавшееся веселье, превращающее каждую капельку своего бытия в радость;
то твердую, как скала, спокойную удовлетворенность, которая все свое бытие выводит из цельного гармоничного миросозерцания, ко всем житейским положениям применяет благочестивые помыслы, удовлетворенность, которая всегда неизменна и не знает грубости и резких переходов;
то мужественное ликование, которое порой в многообразных направлениях пробегает весь лабиринт звуков, подобно тому как горячо и быстро протекает по жилам кровь, а порой с благородной гордостью широкими упругими взмахами крыл возносится как бы в победном торжестве;
то сладкое томление любви, вечно сменяющие друг друга нарастание и убывание страсти, когда душа сначала тихо пробирается сквозь сходные звуки, затем, вдруг осмелев, взмывает ввысь и снова опускается, корчась в сладостных муках неудовлетворенной страсти, с наслаждением упиваясь аккордами нежной боли, вечно тоскуя по разрешению и наконец разрешаясь слезами; то глубокое страдание, которое порой влачится словно бы в цепях, издавая прерывистые вздохи и стоны, порой изливается в долгих жалобах, проходит в своем течении все оттенки боли, с любовью придает прекрасную законченную форму своим собственным мукам и лишь изредка видит среди мрачных туч слабое мерцание надежды;
то шаловливый, сбросивший с себя все оковы задор, подобный водовороту, разрушающему все серьезные чувства и в веселом кружении играющему с обломками, или подобный демону карикатуры, который осмеивает всю человеческую возвышенность и всю человеческую боль шутливым подражанием и, кривляясь, передразнивает себя самого, или подобный парящему в воздухе духу, который вырывает все растения из их прочной земной почвы, и разбрасывает в бесконечных воздушных сферах, и хотел бы рассеять таким образом весь земной шар.
Но кто исчислит и назовет их, все эти изменчивые воздушные фантазии, которые звуки вызывают в нашем воображении?
И все же я не могу отказать себе в радости прославить еще и последний, высочайший триумф инструментов: я имею в виду те божественные великие симфонические творения, созданные вдохновенными душами, где изображено не одно отдельное чувствование, а потоком изливается целый мир, целая драма человеческих аффектов. В общих словах я хочу рассказать о том, что представляется при этом моим чувствам.
Душа покидает свою загадочную пещеру легко и радостно, подобно невинному детству, которое со страстным желанием приготовляется к танцу жизни, которое, само того не зная, шутя отметает целый мир и отвечает улыбкой лишь на свою собственную внутреннюю веселость. Но вскоре образы вокруг нее приобретают большую определенность очертаний, она пробует свои силы в более сильном чувстве, вдруг решается броситься прямо в пенящийся поток, познает все высоты и глубины и с отважным восторгом отдается всем чувствам. Но увы! Чтобы насытить свою жажду жизни, она неустрашимо проникает во все более дикие лабиринты, дерзновенно ищет ужасов меланхолии, горьких мук боли... и вот уже с трубным звуком врываются в музыку все кошмары мира, со всех сторон теснят душу мощные полчища горестей, они обрушиваются на нее подобно ливню и устрашающе громоздятся друг на друга, ужасные, как ожившие горные хребты. Посреди этого водоворота отчаяния душа мужественно борется, желая наперекор всему добиться гордого блаженства, - и всякий раз терпит поражение. Вдруг с устрашающими звуками исчезают ужасные призраки, прежняя, дальняя невинность вступает как полное боли воспоминание, как печальное дитя под покрывалом, и зовет назад - тщетно! Фантазия громоздит друг на друга осколки картин, смешанные, как в горя чем бреду, и с тихими вздохами весь звучащий, полный жизни мир, подобно миражу, рассыпается в невидимое ничто.
И тогда, когда я долго еще сижу в мрачной тишине, продолжая прислушиваться, мне кажется, словно бы я видел во сне все человеческие страсти, видел их, лишенные образа, захваченные причудливым, чуть ли не безумным хороводом, видел, как они сливались в танце, гордо, греховно и своенравно, подобно неведомым, загадочным богиням судьбы.
Эта своенравность, с которой в душе человека часто дружат и роднятся между собой радость и боль, природа и искусственность, невинность и неистовство, смех и страх, - какое еще искусство может представить на своей сцене все эти душевные мистерии с такой темной, таинственной, захватывающей значимостью?
Одни и те же звуки всегда отзываются в нашем сердце - и тогда, когда мелодия, презирая все суеты мира, с благородной гордостью стремится к небесам, и когда, презирая все небеса и богов, дерзко стремится к одному лишь земному блаженству. И именно эта греховная невинность, эта ужасная, загадочно-двойственная неясность подлинно превращает музыку в божество для человеческих сердец.
Но зачем пытаюсь я, неразумный, переплавить в слова звуки? Словам ли передать то, что чувствую? Придите же, о звуки, слетайтесь же сюда и спасите меня от этого мучительного земного стремления к словам, окутайте меня своим сиянием, своими сверкающими облаками и вознесите меня в предвечные объятия вселюбящего Отца!