Портрет
Сделал новую редакцию старого рассказа
Давным-давно, на самом излете одиннадцатого века, жил в Нормандии юный рыцарь. У него была красавица-жена - хрупкое создание, похожее на удивленного ангела. То, как они встретились и полюбили друг друга, достойно отдельной баллады, завершившейся, как и подобает счастливым историям, пышной и веселой свадьбой. Но недолго молодые прожили вместе. Папа Урбан Второй в далеком Клермоне произнес пламенную речь, отголоски которой заполнили всю Европу, как огромный собор. Рыцарь пришил к плащу широкий красный крест, попрощался с женой и отплыл с немногочисленной своей дружиной в далекие страны, освобождать Гроб Господень под командованием достославного Роберта Куртгёза, заложившего ради этой благородной цели всю свою страну Вильгельму Рыжему, королю Англии.
Супруга осталась в фамильном замке одна. Немногочисленная челядь прислуживала ей, да раз в неделю приезжал старый аббат, бывший исповедником трем поколениям семьи юного рыцаря. Он видел, как тоскует жена по мужу, и жалость мешалась в его сердце со светлой радостью, а уста сами шептали слова утешения. Распоряжения по хозяйству не отнимали много времени. Скука затягивала окна тонкой паутиной, так что каждый день она подолгу вышивала в опочивальне церковные покровы, уносясь мыслями к далекому мужу. Его портрет византийской работы висел на стене. Когда она вглядывалась в знакомые черты, ей зачастую казалось, что нарисованный рыцарь смотрит на нее, и где-то там, в далекой Сирии, на губах мужа вспыхивает та же чуть заметная улыбка, что и у его двойника в золоченой раме.
Паломники приносили противоречивые вести. Говорили, что рыцарь отличился при штурме Никеи, с горсткой храбрецов подведя осадную машину к одной из двухсот башен твердыни и чудом спасшись после ее крушения. Что на пути к Антиохии он отощал и едва держался в седле, пока войско крестоносцев брело через земли, выжженные отступающим Солиманом. А один странник, угощаясь в трапезном зале, поведал, что рыцарь одержал верх в схватке с бешеным псиглавцем, огромным, как святой Христофор, но был тяжело ранен. Сам Петр Пустынник молился всю ночь на коленях у постели умирающего, и к утру смертельные порезы чудесным образом исцелились. Меж бровей баронессы пролегла скорбная складка, но благородное лицо с портрета все так же улыбалось ей, и она верила, что муж ее жив, и он вернется домой.
Однажды она проснулась среди ночи от чувства, будто в опочивальне кто-то есть. Затаив дыхание, баронесса обвела взглядом комнату. Было тихо и темно, лишь дремотно шумела река под стенами замка. Мерцание луны сквозь узкое оконце падало на портрет, и баронессе вдруг почудилось, что он излучает не отраженный, а собственный свет, едва заметный в окружающем мраке. Она зажгла от лампады свечу и босиком подошла к картине. Юный рыцарь смотрел на нее как живой. Грусть и нежность источало бледное лицо его. Пламя свечи трепетало под слабым ночным ветерком, тени метались по портрету, и вдруг баронессе показалось, что лицо мужа вздрогнуло. Крохотные отблески света на зрачках чуть заметно сместились, и нарисованные глаза наполнились жизнью. Щеки побледнели еще сильней, а губы напружинились и слегка приоткрылись, словно это движение стоило рыцарю титанических усилий. Баронесса отпрянула и в страхе выронила свечу. Судорожно крестясь, она отступила на шаг. Уже мелькнула спасительная мысль, что все ей только привиделось, как вдруг портрет медленно произнес глухим и надтреснутым, но таким бесконечно знакомым голосом:
- Здравствуй, Ильза. Вот мы и снова вместе. Больше я никогда тебя не покину.
Баронесса вскрикнула и лишилась чувств.
Когда она очнулась, лучи солнца уже ласкали нарядные гобелены, висящие у дверей. В ясном утреннем свете портрет был всего лишь портретом, однако весь день Ильза была в смятении, и не единожды уколола тонкие руки иглой, когда отводила взгляд от вышивки и всматривалась в нарисованное лицо. Она даже думала попросить кормилицу переночевать в ее покоях, но что-то ее удержало.
На следующую ночь баронесса не смыкала глаз. Ближе к полуночи портрет опять наполнился загадочным светом, рыцарь ожил, вновь приветствовал ее по имени и галантно извинился за то, что невольно напугал ее вчера. Он поведал, что находится в Латакии, отвоеванной его сюзереном у сарацинов. Неустанно уносясь мыслями к жене и томясь неизъяснимой тоской, которую не заглушал даже шум сражений, он свел знакомство с Ихтияром Аль Казимом, знаменитым сарацинским кудесником. Тот сделал так, что ночами, когда тело рыцаря отдыхает от ратных трудов, душа его переселяется в портрет, дабы ни время, ни расстояния не разлучали воина с любимой. Эти сладостные слова развеяли страх баронессы, и она проговорила с мужем до утра.
Шли годы. Христианское воинство отвоевало гроб Господень. Тысячи иудеев и мусульман, оборонявших плечом к плечу стены священного Иерусалима, были сметены, и новые, грозные замки выросли на холмах над скудными землями, по которым когда-то ступали босые ноги Спасителя. Едва узнав о достижении заветной цели, папа Урбан Второй навеки смежил очи. Улыбка застыла на лице его, как знак уверенности в том, что скоро ангелы накинут на его плечи ризы более пышные, нежели мантия, разрезанная на крестные знаки для первых воинов великого похода. Баронесса там временем каждую ночь проводила возле портрета. Невзгоды и битвы напитали голос рыцаря мощью, благородной печалью и мудростью, и она любила его неизмеримо больше, чем прежде.
По замку тем временем ползли странные слухи. Все шептались, что хозяйка, переживавшая первые годы отсутствие супруга с приличествующей положению грустью, ныне выходит по утрам из опочивальни с сияющей улыбкой, а потом часто отсыпается днем. Донеслось это шушуканье и до внимательных ушей аббата. Почтенный старец не на шутку встревожился. Он осторожно расспрашивал баронессу во время исповедей, но та, не видя ничего грешного в беседах с мужем, решила молчать - она знала, что аббату вряд ли понравятся опыты ее супруга с языческой магией, пусть и в благородных целях. Проницательный старик чувствовал, что молодая женщина изменилась, и она теперь - словно яблоня, оживающая после зимы. Он отпускал ее и долго сидел, беззвучно качая головой. В любом случае, думал аббат, ждать осталось недолго. По достоверным сведениям, славный Роберт по прозвищу Куртгёз уже покинул Палестину и пировал в Апулии, празднуя свадьбу с Сибиллой, дочерью графа Жоффруа де Конверсана - мужа столь богатого, что ему не составит труда выкупить герцогство зятя из залога. А баронесса, счастливо улыбаясь, часами рассказывала портрету рыцаря о своих маленьких радостях и огорчениях, и тот, щадя ее, мало говорил о войне, зато, когда нужно, молчал, а когда нужно - давал дельный совет, и уста его пахли сандалом, медом и яичным желтком.
Зябким зимним днем слуга, посланный за покупками, прискакал из города раньше времени, и руки его были пусты.
- Едут, едут! - прокричал он, еще не успев спрыгнуть со взмыленной лошаденки, и замок тут же охватила радостная суета.
Баронесса встречала мужа у ворот, кусая губы от нетерпения. Рыцарь оставил своих воинов пировать в городе и примчался в замок один, в сопровождении оруженосца. Переехав через ров, он спешился, снял с седла тушку подстреленного зайца и бросил его собакам.
- Пусть и у псов будет праздник, - молвил барон и улыбнулся, когда ошалевшие от радости гончие во мгновение ока разодрали зверька и сожрали, не оставив даже костей. Затем он порывисто взбежал по ступеням и обнял жену.
Он сильно изменился за эти годы, прекрасный юный рыцарь. На смену бесшабашной легкости пришла зрелая тяжелая сила. Пухлый рот, который она так любила целовать, огрубел от зычных приказов и яростных кличей. Изящный подбородок скрыла спутанная борода, царапнувшая щеку баронессы. Она проводила его к накрытому столу, и барон, едва сотворив молитву, принялся есть с жадностью изголодавшегося путника. Свиной жир застывал на кончиках его усов.
Покончив с едой, он торопливо отвел жену в опочивальню.
- Я так истосковался по тебе, Ильза, - шептал он, возясь со шнуровкой на лифе. - Столько лет прошло…
- Да, милый, - послушно отвечала она. - Не знаю, как бы я вынесла разлуку, когда бы ты не являлся мне каждую ночь в своем портрете.
- Бедняжка, - вздохнул рыцарь, которому, наконец-то, удалось справиться с застежками. - Вместо живого мужа довольствоваться глазением на портрет…
- Не говори так! - с жаром воскликнула баронесса. - Твой волшебник, Аль Казим, сотворил настоящее чудо, и наши беседы согревали меня не меньше, чем живые объятия, ибо знала я, сколь окрепла и возмужала твоя любовь во время разлуки.
- Аль Казим? - удивленно переспросил рыцарь. - Волшебник?
Но тут платье упало к ногам жены, и он взял ее с голодной яростью воина, да так, что скрипел балдахин, и вши сыпались с его волос на пышные подушки. Он брал ее снова и снова, почти без отдыха. Наступала ночь, и солнце, уходя под землю, истекало кровью. Когда угасли последние лучи, баронесса, разбитая, словно ее топтали сапогами, обратила лицо к портрету и, к своему ужасу, вновь увидела, что тот ожил и смотрит на нее с кротким пониманием, сочувствием и любовью.
Шло время. Барон жесткой рукой быстро наводил порядок в своих владениях. Он выиграл несколько тяжб с соседями, изловил и посадил на кол разбойников, много лет вселявших страх в горожан. Но он видел, что жена его несчастна, и не мог понять причины.
- Кто ты? - шептала она, оставаясь наедине с портретом. А тот смотрел печально и отвечал:
- Я - муж твой, Ильза.
- Но ты же вернулся!
- И да, и нет, - говорил он и умолкал надолго, так что баронесса часами вглядывалась в застывший лик и не понимала, с ней ли он еще или его душа унеслась в неведомые дали. Барон часто замечал, что, когда они вместе, жена отворачивается, словно ей противно его огрубелое лицо, и неотрывно смотрит на портрет, где он был запечатлен в дни юности и чистоты, и тогда горе и гнев вскипали в его сердце. Ему хотелось поведать ей обо всем, что он видел и пережил, о чем не поют труверы и не пристало рассказывать дамам. Про то, как рыцари ели своих коней, а обезумевшая от голода чернь - трупы сарацинов, их жен и детей. Как Петр Пустынник, приведший в Сирию толпы бродяг, не умевших воевать, зато опускавшихся на завоеванные рыцарской кровью земли, подобно саранче, пытался трусливо бежать из осажденной Антиохии. Как воины Христовы перед каждой битвой проводили время не столько на военных советах, сколько в грязных дрязгах о том, кому достанутся завоеванные земли, и не оставили своих усобиц, даже ступая по Голгофе. Как евреи, которым великодушно предложили выбор между переходом в истинную веру и смертью, в помутнении рассудка убивали друг друга, и жених вонзал нож в невесту, а отец - в сына. И какое право имеет она сожалеть, что его душа отяжелела, а сердце подернулось коростой! Юный рыцарь с портрета насмешливо глядел на барона, положив тонкую ладонь на рукоять меча.
Тем временем хитроумный король Вильгельм Рыжий, так и не отдавший брату Роберту по прозвищу Куртгёз Нормандии, во время охоты на оленя сам стал добычей. Их младший брат Генрих, едва увидев неостывший труп со стрелой в груди, стремглав помчался в Винчестер и завладел сперва королевской казной, а затем и короной Англии, по праву старшинства полагавшейся нормандскому герцогу. Возмущенный Роберт кинул клич, и барон спешно отбыл из замка на зов сюзерена. Вернулся он через три недели, душной сентябрьской ночью. Тучи хмурились, словно предчувствуя злую усобицу, и навстречу им из бледной реки змеились туманы. Они обвивали черные стены замка, беззвучно карабкались по ним, лизали бойницы длинными влажными языками. Но вздохнул осенний ветер, вспугнул белесых призраков, и высоко над рекой блеснул слабый свет в окошке. Рыцарь с удивлением понял, что мерцание идет из спальни жены. Кровь бросилась в лицо барона. Сразу вспомнились скользкие взгляды слуг да осторожные расспросы старого аббата. Не зажигая свечи, он бесшумно прошел по знакомым с детства коридорам и прильнул ухом к массивной двери опочивальни. Так слышался отчетливый шепот - то низкий, то высокий, словно беседовали двое, но слов он разобрать не мог. Наконец, рыцарь не выдержал и настежь распахнул дверь. В испуге Ильза обернулась. Она прильнула к портрету, ища защиты, а перед ней в дверном проеме, будто в дубовой раме, стоял муж - огромный, бородатый, со сверкающими глазами, и страшен показался ей лик его.
В ту ночь она, парализованная страхом, рассказала барону все, без утайки. Послали за аббатом. Старик, проклиная козни диавола, то молился, то отдавал распоряжения. К полудню во дворе замка был сложен огромный костер. На вершину его под звуки очистительного молебна водрузили злополучный портрет. Баронесса, не отрываясь, смотрела в последний раз на родное лицо и видела, что за мгновение до того, как холст разодрали языки пламени, из глаза юного рыцаря скатилась - то ли слеза, то ли капля расплавленной краски.
По совету аббата, рыцарь посадил жену под замок, приставив к двери охрану. Но когда почтенный старец вошел исповедать грешницу, в комнате никого не было. Светлел на стене след от портрета и далеко внизу, под распахнутым окном, река беспечно несла свои воды в северные моря.
Многие недели безутешный барон не прекращал поисков, но тело так и не нашли. Тогда он уединился в замке, распорядившись никого не принимать. Нормандия гудела, как растревоженный улей, но ему было все равно. Устав ждать его к исповеди, аббат пробормотал: “Одиночество входит к тебе как друг, но даже лучший друг не должен заслонять остальной мир. Иначе он хуже злейшего врага”. Затем старик оседлал мула и вновь приехал в замок, но барон приказал поднять мост, и недобрый блеск был в его глазах. Вскоре он бросил все и покинул страну, не взяв даже оруженосца. После отъезда рыцаря монастырь сгорел, и в пламени погиб седой его настоятель.
Долго странствовал рыцарь по свету. Его сюзерен, отважный Роберт по прозвищу Куртгёз, так и не дождавшись помощи вассала, потерпел поражение в борьбе за английскую корону и был заточен в замке Дивайзис, ибо воин, хватающийся за меч, бессилен перед хитрецом, первым делом хватающим казну. Но это уже не волновало барона. Дни и ночи, продвигаясь на юг, он думал о жене, и поздняя мудрость безрадостным дождем проливалась в его душу. Он обращался к ней, как иные обращаются к Богу, и порой ему казалось, что она отвечает. Скорбь, словно плащом, окутала его аурой благородства, и даже сарацины не решались тронуть одинокого путника. Рыцарь вернулся в древнюю Латакию, город мудрецов, пророков и проходимцев. Там, в лабиринте узких улочек, подобных клубку змей, он нашел того, кого долго искал.
Врачеватель и колдун Ихтияр Аль Казим не выказал при виде барона ни малейшего удивления, словно знатные крестоносцы каждый день заходили в его крохотную лавчонку за городским рынком. Кожевенные мастерские насыщали воздух нечеловеческим смрадом, так что лишь чувствительный нос мог различить запах зелья асассинов, тлевшего в трубке, которую старик сжимал в узловатых пальцах. Барон неотрывно глядел на колдуна, пытаясь проникнуть сквозь рыжие, словно подернутые ржавчиной глаза в самую суть этого человека. Аль Казим взял у рыцаря кошель с деньгами, отнятыми у его собратьев, кивнул и передал золото невесть откуда возникшему чумазому ребенку, который моментально исчез, нырнув во внутренний дворик. А кудесник, не говоря ни слова, вновь разлегся на цветных одеялах, сваленных в углу. Его белоснежная борода была поделена на восемь крупных прядей, увенчанных на кончиках рубинами, из-за чего она походила на перевернутую корону. Да и само лицо Аль Казима с тонким безгубым ртом и глубокими морщинами на лбу казалось перевернутым.
Наконец, барон сдался и заговорил с первым. Сбиваясь и путая слова, он поведал свою историю, закончив ее страстным вопросом:
- Скажи, чародей, где моя жена? Жива ли она или сгинула бесследно?
Старый араб сухо усмехнулся:
- Разве ваши священники не учат, что душа бессмертна, и лишь грешников ждет вечная погибель после Страшного суда?
Заметив гнев на лице барона, он добавил:
- Знай же, неверный, я выполню твою просьбу, и ты вновь увидишь свою супругу. Но расплата твоя будет столь же велика, как и награда.
- Назови свою цену, старик! - воскликнул рыцарь. - Верни ее мне, и ты закончишь дни в роскоши, о которой не смел и мечтать!
Колдун поднес к трубке тлеющую лучину, затянулся, и смех его смешался с кашлем:
- Плата, которую ты не внес, уже получена, и не мной. Приходи после полной Луны.
И он кивком отослал гордого барона, как сюзерен отсылает последнего из вассалов.
Ждать оставалось всего две недели, но для барона каждый день растягивался, словно золотая нить под молотком ювелира, и казался длиннее года. Он не спал и не ел, лишь думал неотрывно о жене, и подобно тому, как истощалось его тело, ее образ тоже освобождался от всего лишнего. Высыхали слезы, истаивали обиды, и все ближе, ближе была она в его сознании к той юной девушке, покинутой ради долгого похода, из которого он, в сущности, так и не вернулся. И барон поклялся перед Богом, что никогда больше не причинит ей боли ни в умысле, ни в словах, чего бы ему это ни стоило.
Когда назначенный срок пришел, рыцарь вновь появился на пороге лавки старого колдуна. Тот кинул на него бесстрастный взгляд и хлопнул в ладоши. Грязный мальчишка внес большой сверток. Барон размотал холстину и увидел под нею портрет жены. Она стояла босая, со свечой в руке. Прядь темных волос выбивалась из-под чепца.
- Теперь ступай, - словно издалека, услышал барон голос Ихтияра Аль Казима. - Ты знаешь, что делать.
Ночь, словно темная вуаль, опускалась на город, пряча от глаз неверных его тайны. Крик муэдзинов мешался с пьяным хохотом генуэзских матросов. Рыцарь бережно прижимал к груди портрет и чувствовал, что каждый шаг приближает его не только к жене, но и к пониманию, которого страшилось его сердце. Он поставил картину у изголовья своей лежанки. И скоро, очень скоро язычок пламени на фитиле нарисованной свечи дрогнул. Черты лица жены сдвинулись чуть заметно, она посмотрела сквозь блестящий слой лака прямо на него. И рыцарь, опустившись на колени, приник со своей стороны к холсту. Хриплым от волнения голосом он произнес самые простые слова, вложив в них всю свою боль и всю радость:
- Здравствуй, Ильза. Вот мы и снова вместе. Больше я никогда тебя не покину.
Давным-давно, на самом излете одиннадцатого века, жил в Нормандии юный рыцарь. У него была красавица-жена - хрупкое создание, похожее на удивленного ангела. То, как они встретились и полюбили друг друга, достойно отдельной баллады, завершившейся, как и подобает счастливым историям, пышной и веселой свадьбой. Но недолго молодые прожили вместе. Папа Урбан Второй в далеком Клермоне произнес пламенную речь, отголоски которой заполнили всю Европу, как огромный собор. Рыцарь пришил к плащу широкий красный крест, попрощался с женой и отплыл с немногочисленной своей дружиной в далекие страны, освобождать Гроб Господень под командованием достославного Роберта Куртгёза, заложившего ради этой благородной цели всю свою страну Вильгельму Рыжему, королю Англии.
Супруга осталась в фамильном замке одна. Немногочисленная челядь прислуживала ей, да раз в неделю приезжал старый аббат, бывший исповедником трем поколениям семьи юного рыцаря. Он видел, как тоскует жена по мужу, и жалость мешалась в его сердце со светлой радостью, а уста сами шептали слова утешения. Распоряжения по хозяйству не отнимали много времени. Скука затягивала окна тонкой паутиной, так что каждый день она подолгу вышивала в опочивальне церковные покровы, уносясь мыслями к далекому мужу. Его портрет византийской работы висел на стене. Когда она вглядывалась в знакомые черты, ей зачастую казалось, что нарисованный рыцарь смотрит на нее, и где-то там, в далекой Сирии, на губах мужа вспыхивает та же чуть заметная улыбка, что и у его двойника в золоченой раме.
Паломники приносили противоречивые вести. Говорили, что рыцарь отличился при штурме Никеи, с горсткой храбрецов подведя осадную машину к одной из двухсот башен твердыни и чудом спасшись после ее крушения. Что на пути к Антиохии он отощал и едва держался в седле, пока войско крестоносцев брело через земли, выжженные отступающим Солиманом. А один странник, угощаясь в трапезном зале, поведал, что рыцарь одержал верх в схватке с бешеным псиглавцем, огромным, как святой Христофор, но был тяжело ранен. Сам Петр Пустынник молился всю ночь на коленях у постели умирающего, и к утру смертельные порезы чудесным образом исцелились. Меж бровей баронессы пролегла скорбная складка, но благородное лицо с портрета все так же улыбалось ей, и она верила, что муж ее жив, и он вернется домой.
Однажды она проснулась среди ночи от чувства, будто в опочивальне кто-то есть. Затаив дыхание, баронесса обвела взглядом комнату. Было тихо и темно, лишь дремотно шумела река под стенами замка. Мерцание луны сквозь узкое оконце падало на портрет, и баронессе вдруг почудилось, что он излучает не отраженный, а собственный свет, едва заметный в окружающем мраке. Она зажгла от лампады свечу и босиком подошла к картине. Юный рыцарь смотрел на нее как живой. Грусть и нежность источало бледное лицо его. Пламя свечи трепетало под слабым ночным ветерком, тени метались по портрету, и вдруг баронессе показалось, что лицо мужа вздрогнуло. Крохотные отблески света на зрачках чуть заметно сместились, и нарисованные глаза наполнились жизнью. Щеки побледнели еще сильней, а губы напружинились и слегка приоткрылись, словно это движение стоило рыцарю титанических усилий. Баронесса отпрянула и в страхе выронила свечу. Судорожно крестясь, она отступила на шаг. Уже мелькнула спасительная мысль, что все ей только привиделось, как вдруг портрет медленно произнес глухим и надтреснутым, но таким бесконечно знакомым голосом:
- Здравствуй, Ильза. Вот мы и снова вместе. Больше я никогда тебя не покину.
Баронесса вскрикнула и лишилась чувств.
Когда она очнулась, лучи солнца уже ласкали нарядные гобелены, висящие у дверей. В ясном утреннем свете портрет был всего лишь портретом, однако весь день Ильза была в смятении, и не единожды уколола тонкие руки иглой, когда отводила взгляд от вышивки и всматривалась в нарисованное лицо. Она даже думала попросить кормилицу переночевать в ее покоях, но что-то ее удержало.
На следующую ночь баронесса не смыкала глаз. Ближе к полуночи портрет опять наполнился загадочным светом, рыцарь ожил, вновь приветствовал ее по имени и галантно извинился за то, что невольно напугал ее вчера. Он поведал, что находится в Латакии, отвоеванной его сюзереном у сарацинов. Неустанно уносясь мыслями к жене и томясь неизъяснимой тоской, которую не заглушал даже шум сражений, он свел знакомство с Ихтияром Аль Казимом, знаменитым сарацинским кудесником. Тот сделал так, что ночами, когда тело рыцаря отдыхает от ратных трудов, душа его переселяется в портрет, дабы ни время, ни расстояния не разлучали воина с любимой. Эти сладостные слова развеяли страх баронессы, и она проговорила с мужем до утра.
Шли годы. Христианское воинство отвоевало гроб Господень. Тысячи иудеев и мусульман, оборонявших плечом к плечу стены священного Иерусалима, были сметены, и новые, грозные замки выросли на холмах над скудными землями, по которым когда-то ступали босые ноги Спасителя. Едва узнав о достижении заветной цели, папа Урбан Второй навеки смежил очи. Улыбка застыла на лице его, как знак уверенности в том, что скоро ангелы накинут на его плечи ризы более пышные, нежели мантия, разрезанная на крестные знаки для первых воинов великого похода. Баронесса там временем каждую ночь проводила возле портрета. Невзгоды и битвы напитали голос рыцаря мощью, благородной печалью и мудростью, и она любила его неизмеримо больше, чем прежде.
По замку тем временем ползли странные слухи. Все шептались, что хозяйка, переживавшая первые годы отсутствие супруга с приличествующей положению грустью, ныне выходит по утрам из опочивальни с сияющей улыбкой, а потом часто отсыпается днем. Донеслось это шушуканье и до внимательных ушей аббата. Почтенный старец не на шутку встревожился. Он осторожно расспрашивал баронессу во время исповедей, но та, не видя ничего грешного в беседах с мужем, решила молчать - она знала, что аббату вряд ли понравятся опыты ее супруга с языческой магией, пусть и в благородных целях. Проницательный старик чувствовал, что молодая женщина изменилась, и она теперь - словно яблоня, оживающая после зимы. Он отпускал ее и долго сидел, беззвучно качая головой. В любом случае, думал аббат, ждать осталось недолго. По достоверным сведениям, славный Роберт по прозвищу Куртгёз уже покинул Палестину и пировал в Апулии, празднуя свадьбу с Сибиллой, дочерью графа Жоффруа де Конверсана - мужа столь богатого, что ему не составит труда выкупить герцогство зятя из залога. А баронесса, счастливо улыбаясь, часами рассказывала портрету рыцаря о своих маленьких радостях и огорчениях, и тот, щадя ее, мало говорил о войне, зато, когда нужно, молчал, а когда нужно - давал дельный совет, и уста его пахли сандалом, медом и яичным желтком.
Зябким зимним днем слуга, посланный за покупками, прискакал из города раньше времени, и руки его были пусты.
- Едут, едут! - прокричал он, еще не успев спрыгнуть со взмыленной лошаденки, и замок тут же охватила радостная суета.
Баронесса встречала мужа у ворот, кусая губы от нетерпения. Рыцарь оставил своих воинов пировать в городе и примчался в замок один, в сопровождении оруженосца. Переехав через ров, он спешился, снял с седла тушку подстреленного зайца и бросил его собакам.
- Пусть и у псов будет праздник, - молвил барон и улыбнулся, когда ошалевшие от радости гончие во мгновение ока разодрали зверька и сожрали, не оставив даже костей. Затем он порывисто взбежал по ступеням и обнял жену.
Он сильно изменился за эти годы, прекрасный юный рыцарь. На смену бесшабашной легкости пришла зрелая тяжелая сила. Пухлый рот, который она так любила целовать, огрубел от зычных приказов и яростных кличей. Изящный подбородок скрыла спутанная борода, царапнувшая щеку баронессы. Она проводила его к накрытому столу, и барон, едва сотворив молитву, принялся есть с жадностью изголодавшегося путника. Свиной жир застывал на кончиках его усов.
Покончив с едой, он торопливо отвел жену в опочивальню.
- Я так истосковался по тебе, Ильза, - шептал он, возясь со шнуровкой на лифе. - Столько лет прошло…
- Да, милый, - послушно отвечала она. - Не знаю, как бы я вынесла разлуку, когда бы ты не являлся мне каждую ночь в своем портрете.
- Бедняжка, - вздохнул рыцарь, которому, наконец-то, удалось справиться с застежками. - Вместо живого мужа довольствоваться глазением на портрет…
- Не говори так! - с жаром воскликнула баронесса. - Твой волшебник, Аль Казим, сотворил настоящее чудо, и наши беседы согревали меня не меньше, чем живые объятия, ибо знала я, сколь окрепла и возмужала твоя любовь во время разлуки.
- Аль Казим? - удивленно переспросил рыцарь. - Волшебник?
Но тут платье упало к ногам жены, и он взял ее с голодной яростью воина, да так, что скрипел балдахин, и вши сыпались с его волос на пышные подушки. Он брал ее снова и снова, почти без отдыха. Наступала ночь, и солнце, уходя под землю, истекало кровью. Когда угасли последние лучи, баронесса, разбитая, словно ее топтали сапогами, обратила лицо к портрету и, к своему ужасу, вновь увидела, что тот ожил и смотрит на нее с кротким пониманием, сочувствием и любовью.
Шло время. Барон жесткой рукой быстро наводил порядок в своих владениях. Он выиграл несколько тяжб с соседями, изловил и посадил на кол разбойников, много лет вселявших страх в горожан. Но он видел, что жена его несчастна, и не мог понять причины.
- Кто ты? - шептала она, оставаясь наедине с портретом. А тот смотрел печально и отвечал:
- Я - муж твой, Ильза.
- Но ты же вернулся!
- И да, и нет, - говорил он и умолкал надолго, так что баронесса часами вглядывалась в застывший лик и не понимала, с ней ли он еще или его душа унеслась в неведомые дали. Барон часто замечал, что, когда они вместе, жена отворачивается, словно ей противно его огрубелое лицо, и неотрывно смотрит на портрет, где он был запечатлен в дни юности и чистоты, и тогда горе и гнев вскипали в его сердце. Ему хотелось поведать ей обо всем, что он видел и пережил, о чем не поют труверы и не пристало рассказывать дамам. Про то, как рыцари ели своих коней, а обезумевшая от голода чернь - трупы сарацинов, их жен и детей. Как Петр Пустынник, приведший в Сирию толпы бродяг, не умевших воевать, зато опускавшихся на завоеванные рыцарской кровью земли, подобно саранче, пытался трусливо бежать из осажденной Антиохии. Как воины Христовы перед каждой битвой проводили время не столько на военных советах, сколько в грязных дрязгах о том, кому достанутся завоеванные земли, и не оставили своих усобиц, даже ступая по Голгофе. Как евреи, которым великодушно предложили выбор между переходом в истинную веру и смертью, в помутнении рассудка убивали друг друга, и жених вонзал нож в невесту, а отец - в сына. И какое право имеет она сожалеть, что его душа отяжелела, а сердце подернулось коростой! Юный рыцарь с портрета насмешливо глядел на барона, положив тонкую ладонь на рукоять меча.
Тем временем хитроумный король Вильгельм Рыжий, так и не отдавший брату Роберту по прозвищу Куртгёз Нормандии, во время охоты на оленя сам стал добычей. Их младший брат Генрих, едва увидев неостывший труп со стрелой в груди, стремглав помчался в Винчестер и завладел сперва королевской казной, а затем и короной Англии, по праву старшинства полагавшейся нормандскому герцогу. Возмущенный Роберт кинул клич, и барон спешно отбыл из замка на зов сюзерена. Вернулся он через три недели, душной сентябрьской ночью. Тучи хмурились, словно предчувствуя злую усобицу, и навстречу им из бледной реки змеились туманы. Они обвивали черные стены замка, беззвучно карабкались по ним, лизали бойницы длинными влажными языками. Но вздохнул осенний ветер, вспугнул белесых призраков, и высоко над рекой блеснул слабый свет в окошке. Рыцарь с удивлением понял, что мерцание идет из спальни жены. Кровь бросилась в лицо барона. Сразу вспомнились скользкие взгляды слуг да осторожные расспросы старого аббата. Не зажигая свечи, он бесшумно прошел по знакомым с детства коридорам и прильнул ухом к массивной двери опочивальни. Так слышался отчетливый шепот - то низкий, то высокий, словно беседовали двое, но слов он разобрать не мог. Наконец, рыцарь не выдержал и настежь распахнул дверь. В испуге Ильза обернулась. Она прильнула к портрету, ища защиты, а перед ней в дверном проеме, будто в дубовой раме, стоял муж - огромный, бородатый, со сверкающими глазами, и страшен показался ей лик его.
В ту ночь она, парализованная страхом, рассказала барону все, без утайки. Послали за аббатом. Старик, проклиная козни диавола, то молился, то отдавал распоряжения. К полудню во дворе замка был сложен огромный костер. На вершину его под звуки очистительного молебна водрузили злополучный портрет. Баронесса, не отрываясь, смотрела в последний раз на родное лицо и видела, что за мгновение до того, как холст разодрали языки пламени, из глаза юного рыцаря скатилась - то ли слеза, то ли капля расплавленной краски.
По совету аббата, рыцарь посадил жену под замок, приставив к двери охрану. Но когда почтенный старец вошел исповедать грешницу, в комнате никого не было. Светлел на стене след от портрета и далеко внизу, под распахнутым окном, река беспечно несла свои воды в северные моря.
Многие недели безутешный барон не прекращал поисков, но тело так и не нашли. Тогда он уединился в замке, распорядившись никого не принимать. Нормандия гудела, как растревоженный улей, но ему было все равно. Устав ждать его к исповеди, аббат пробормотал: “Одиночество входит к тебе как друг, но даже лучший друг не должен заслонять остальной мир. Иначе он хуже злейшего врага”. Затем старик оседлал мула и вновь приехал в замок, но барон приказал поднять мост, и недобрый блеск был в его глазах. Вскоре он бросил все и покинул страну, не взяв даже оруженосца. После отъезда рыцаря монастырь сгорел, и в пламени погиб седой его настоятель.
Долго странствовал рыцарь по свету. Его сюзерен, отважный Роберт по прозвищу Куртгёз, так и не дождавшись помощи вассала, потерпел поражение в борьбе за английскую корону и был заточен в замке Дивайзис, ибо воин, хватающийся за меч, бессилен перед хитрецом, первым делом хватающим казну. Но это уже не волновало барона. Дни и ночи, продвигаясь на юг, он думал о жене, и поздняя мудрость безрадостным дождем проливалась в его душу. Он обращался к ней, как иные обращаются к Богу, и порой ему казалось, что она отвечает. Скорбь, словно плащом, окутала его аурой благородства, и даже сарацины не решались тронуть одинокого путника. Рыцарь вернулся в древнюю Латакию, город мудрецов, пророков и проходимцев. Там, в лабиринте узких улочек, подобных клубку змей, он нашел того, кого долго искал.
Врачеватель и колдун Ихтияр Аль Казим не выказал при виде барона ни малейшего удивления, словно знатные крестоносцы каждый день заходили в его крохотную лавчонку за городским рынком. Кожевенные мастерские насыщали воздух нечеловеческим смрадом, так что лишь чувствительный нос мог различить запах зелья асассинов, тлевшего в трубке, которую старик сжимал в узловатых пальцах. Барон неотрывно глядел на колдуна, пытаясь проникнуть сквозь рыжие, словно подернутые ржавчиной глаза в самую суть этого человека. Аль Казим взял у рыцаря кошель с деньгами, отнятыми у его собратьев, кивнул и передал золото невесть откуда возникшему чумазому ребенку, который моментально исчез, нырнув во внутренний дворик. А кудесник, не говоря ни слова, вновь разлегся на цветных одеялах, сваленных в углу. Его белоснежная борода была поделена на восемь крупных прядей, увенчанных на кончиках рубинами, из-за чего она походила на перевернутую корону. Да и само лицо Аль Казима с тонким безгубым ртом и глубокими морщинами на лбу казалось перевернутым.
Наконец, барон сдался и заговорил с первым. Сбиваясь и путая слова, он поведал свою историю, закончив ее страстным вопросом:
- Скажи, чародей, где моя жена? Жива ли она или сгинула бесследно?
Старый араб сухо усмехнулся:
- Разве ваши священники не учат, что душа бессмертна, и лишь грешников ждет вечная погибель после Страшного суда?
Заметив гнев на лице барона, он добавил:
- Знай же, неверный, я выполню твою просьбу, и ты вновь увидишь свою супругу. Но расплата твоя будет столь же велика, как и награда.
- Назови свою цену, старик! - воскликнул рыцарь. - Верни ее мне, и ты закончишь дни в роскоши, о которой не смел и мечтать!
Колдун поднес к трубке тлеющую лучину, затянулся, и смех его смешался с кашлем:
- Плата, которую ты не внес, уже получена, и не мной. Приходи после полной Луны.
И он кивком отослал гордого барона, как сюзерен отсылает последнего из вассалов.
Ждать оставалось всего две недели, но для барона каждый день растягивался, словно золотая нить под молотком ювелира, и казался длиннее года. Он не спал и не ел, лишь думал неотрывно о жене, и подобно тому, как истощалось его тело, ее образ тоже освобождался от всего лишнего. Высыхали слезы, истаивали обиды, и все ближе, ближе была она в его сознании к той юной девушке, покинутой ради долгого похода, из которого он, в сущности, так и не вернулся. И барон поклялся перед Богом, что никогда больше не причинит ей боли ни в умысле, ни в словах, чего бы ему это ни стоило.
Когда назначенный срок пришел, рыцарь вновь появился на пороге лавки старого колдуна. Тот кинул на него бесстрастный взгляд и хлопнул в ладоши. Грязный мальчишка внес большой сверток. Барон размотал холстину и увидел под нею портрет жены. Она стояла босая, со свечой в руке. Прядь темных волос выбивалась из-под чепца.
- Теперь ступай, - словно издалека, услышал барон голос Ихтияра Аль Казима. - Ты знаешь, что делать.
Ночь, словно темная вуаль, опускалась на город, пряча от глаз неверных его тайны. Крик муэдзинов мешался с пьяным хохотом генуэзских матросов. Рыцарь бережно прижимал к груди портрет и чувствовал, что каждый шаг приближает его не только к жене, но и к пониманию, которого страшилось его сердце. Он поставил картину у изголовья своей лежанки. И скоро, очень скоро язычок пламени на фитиле нарисованной свечи дрогнул. Черты лица жены сдвинулись чуть заметно, она посмотрела сквозь блестящий слой лака прямо на него. И рыцарь, опустившись на колени, приник со своей стороны к холсту. Хриплым от волнения голосом он произнес самые простые слова, вложив в них всю свою боль и всю радость:
- Здравствуй, Ильза. Вот мы и снова вместе. Больше я никогда тебя не покину.