Записки инженера. Алма-Ата и Илийск, 40-е годы. Часть 4

[shamrandy]

Окончание повествования - автора призвали в армию и с Алма-Атой он больше не пересекался

1 9 4 3-й ГОД

Новый Год в Алма-Ате все встречали в самом приподнятом настроении, и это было понятно - после долгих военных неудач началось победное шествие наших войск на Запад. Немцев гонят с Северного Кавказа, окружают у Сталинграда, громят под Воронежем, все наши мелкие повседневные хлопоты отступили на задний план, и каждому хотелось слышать о новых наших ус­пехах.

Не в пример предыдущим годам, этот Новый Год алмаатинцы встре­чали большими компаниями не только в семье, но и в клубах и в учреж­дениях. Лично я пошёл на встречу Нового Года в закрытую столовую для работников науки и искусства, к которой с первых месяцев войны был прикреплён и где ежедневно обедал. Столовая была устроена в одном из лучших городских ресторанов, и ещё до войны я нередко заходил в этот ресторан поужинать и послушать неплохой эстрадный концерт.



После превращения ресторана в закрытую столовую никаких концер­тов и эстрадных выступлений в ней, разумеется, не было. Приходили в столовую по дороге домой утомлённые после работы люди в обычной одежде военного времени. Они усаживались за свой столик у знакомой официантки и быстро обедали, чтобы освободить место ожидающим своей очереди людям, прикреплённым к той же столовой.

В этот новогодний вечер всё преобразилось. Записавшиеся на встречу Нового Года приоделись, побрились, дамы хорошо причесались, зави­лись, приукрасились. Официантки надели свежевыглаженные и накрахма­ленные фартуки и наколки. Зал был украшен и хорошо освещён, а на эстраде, как и в довоенное время, играл квартет музыкантов и пианистка. На каждом столике была поставлена бутылка шипучего вина - исключительная редкость в военное время. Даже кушанья, изготовленные из нормирован­ных продуктов, отпускаемые по карточкам, напоминали, что-то прежнее, довоенное. После поздравлений с Новым Годом с эстрады послышалась танцевальная музыка, и начались танцы.

Владимир Вильгельмович Стендер, встречавший Новый год не там, где я, а в одном из театральных клубов для избранных, рассказывал мне потом, что так же шикарно прошла встре­ча и у него. При этом он не мог удержаться от удовольствия похвас­таться тем, что один тур вальса он прошёл с дамой Галиной Сергеевной Улановой.

Каждый день появлялись радостные сводки военных действий и сообщения Информбюро. Хотя второй фронт в Европе ещё не был открыт, союзники уже высаживались в Африке и теснили Роммеля в Ливии. И то, что было сказано Сталиным 6 ноября 1942 года, уже не воспринималось так, как ещё год назад воспринималась пустая похваль­ба о Ворошиловском залпе и войне на чужой земле. Сталин цитировал заявление Гитлера: «Мы уничтожим Россию, чтобы она больше никогда не смогла подняться». И далее Сталин говорил о наших задачах: «Наша первая задача в том именно состоит, чтобы уничтожить гитлеровское государство и его вдохновителей. Наша вторая задача состоит в том, чтобы уничтожить гитлеровскую армию и её руководителей. Наша третья задача состоит в том, чтобы разрушить ненавистный "новый порядок в Европе" и покарать его строителей. Таковы наши задачи».

Моя работа над диссертацией успешно подходила к концу. Я уже докладывал отдельные вопросы, рассмотренные в диссертации, на различных горняцких кафедрах и всюду получал одобрительные отзывы. Оставалось отсинить чертежи и графики, и хоть на очень скверной се­рой бумаге, но диссертация была отпечатана. Удалось даже переплести её. Теперь можно было пере­давать диссертацию моим оппонентам профессору горного дела А.В. Бричкину и профессору теоретической механики И.М.Воронкову.

В это время, поздней весной 43 года Люся очень осторожно, боясь внезапным сообщением нанести мне тяжёлый удар, сказала о полученном ею письме о смерти моей мамы. Это известие, как ни странно, я принял спокойно. Слишком далеко была мама и слишком нереально было всё, что в пос­ледние годы с ней было связано.

7 июня 1943 года на Учёном совете состоялась моя защита диссер­тации. Отзывы оппонентов были хорошие. Были выступления нескольких членов совета, также одобривших мою диссертацию. Особенно польсти­ло мне выступление известного математика профессора Н.И. Ахиезера. Он очень хвалил мою работу и даже сказал, что эта диссертация лишь совсем немного не дошла до уровня докторской и что мне необходимо только развить несколько вопросов, чтобы после этого претендовать на учёную степень доктора технических наук. Выступление это было очень приятным, но я, конечно, счёл похва­лы преувеличенными. Учёная степень кандидата технических наук была присуждена мне единогласно. На этом я и остановился и совета профессора Ахиезера не послушался, за докторскую диссертацию не засел. Надо было отдохнуть и вкусить все прелести алма-атинского лета в ожидании знаменательного для меня 20 сентября. В этот день заканчивался срок моей ссылки, и я должен был получить паспорт и права свободного человека.

СЕГОДНЯ ССЫЛКА КОНЧИЛАСЬ!

Лето прошло очень неплохо в таких же, как и в прошлом году, прогул­ках весёлой компанией по горам, в хождении к детям, снова уехавшим с Люсей на стройку каскада гидроэлектростанций. Работать до изнеможе­ния, как в прошлом году, уже не было надобности - диссертация была поза­ди. Но всё же помимо институтских занятий я немного работал по сов­местительству в Институте связи, эвакуированном из Ленинграда. Рабо­тал также на кафедре В.В.Стендера по хоздоговорной теме. Всё это да­вало мне небольшой приработок и заполняло пустоту, образовавшуюся в моём времени. Чаще прежнего ходил в кино и в театр. В кино самое большое впечатление у меня осталось от документальных фильмов об оборо­не Сталинграда, а также от английского документального фильма о войне в Северной Африке.

В оперном театре я пересмотрел все балеты и прослушал все оперы. Не один раз ходил на самые мои любимые оперы "Севильский цирюльник", "Кармен", "Евгений Онегин". Однажды я попал на симфонический концерт под управлением Натана Рахлина и услышал глубоко взволновавшую меня Седьмую сим­фонию Шостаковича, исполнявшуюся в Ленинграде в самые тяжёлые дни бло­кады. Особенно сильное впечатление осталось от надоедливого, наглого бравурного марша победоносной германской армии.

Свою радиоточку я включал, как только приходил домой и забирался в свою нишу. Шли бои на Курской дуге. Новая, последняя попытка немцев победить нас была неудачной, все их хвалёные новейшие танки ничего не могли сделать с нашей армией. И вскоре началось отступление, почти бегство немецких рыцарей на запад. Наши войска дошли уже до Днепра. С жадностью слушал я все сводки Информбюро, гадая, когда же будет освобождён Киев, Одесса, Минск. И лишь о Ленинграде было слыш­но по-прежнему очень мало, и немцы как стояли, так и оставались стоять в непосредственной близости к городу, подвергая его артиллерий­скому обстрелу. Об этом я знал из сводок, но не мог реально представить сейчас, что значит такой вражеский обстрел. Лишь в 1945 году, когда уже по окончании войны я попал в Ленинград, я понял, что пришлось пережить моим близким в осаждённом Ленинграде. На многих улицах я увидел разбитые снарядами дома. Видел целиком отвалив­шуюся после взрыва снаряда фасадную стену четырехэтажного дома на улице Пестеля. Всё, что было внутри этого дома, можно было видеть с улицы - уцелевшие перекрытия, остатки мебели, домашние вещи. Даже ещё висели картины на неразбитых внутренних стенах. И всюду на уцелевших стенах домов виднелись нанесённые несмываемой синей краской надписи: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Менее опасно бы­ло прятаться на противоположной стороне улицы. Эти надписи много лет после окончания войны ещё можно было видеть на ленинградских домах.

С началом учебного года дети вернулись в город, а Люся ещё неко­торое время оставалась на строительстве, и поэтому все заботы о питании сыновей легли на меня, так как заня­тия в институте у меня начались только в октябре, а сентябрь я был в отпуске. Жили мы втроём очень хорошо. Пока сыновья были в школе, я готовил им обед на комнатной печурке и, насколько я помню, обед всегда приходился всем по вкусу. После обеда Андрюша играл во дворе с соседс­кими мальчиками, а Кирюша раза три в неделю уходил ко мне в институт на работу, как он думал. Дело в том, что, замечая интерес Киры ко всякого рода механизмам и машинам, я подговорил заведующего кафедрой электротехники профессора Гескина поручать Кирюше какие-нибудь неслож­ные работы - сборку моделей машин для лаборатории и т.д. А чтобы Кира серьёзно относился к этому делу, я договорился с Гескиным о том, что он скажет Кирюше, что будто бы он взят на временную оплачиваемую работу. И для большей правдоподобности в конце каждого месяца я передавал старшему лаборанту небольшую сумму денег, и тот выдавал её Кирюше как зарплату и даже заставлял его расписываться в какой-то ведомости.

Посещение лаборатории сделалось для Ки­ры в его понимании не простой забавой, а настоящей работой, за кото­рую он получал деньги, которые мог тратить по своему усмотрению и вызывать этим зависть знакомых мальчиков. Недавно, когда я раскрыл тайну инженер-капитану 2 ранга К.Г.Булаху, тот был очень удивлён, так как до этого считал, что он в самом деле работал и получал настоящую зарплату у профессора Гескина.

Наступил долгожданный день конца ссылки - 20 сентября 1943 года. В районном отделении милиции мне выдали паспорт, по виду такой же, как у всех. Но в одной из граф стоял какой-то незнакомый номер какого-то постановления. В.В.Стендер, на два или три месяца раньше меня получивший паспорт, уже выяс­нил значение этого постановления, и от него я узнал, что оно означает запрет жить в, так назы­ваемых, режимных городах. Если я вздумал бы приехать, например, в Ленинград, то меня не прописали бы и выслали из города за 100 километров. Но в Алма-Ате, тоже режимном городе, жить мне не запретили, так как всю ссылку я отбывал именно в нём по ходатайству моего мужественного зятя известного киноартиста Владимира Ростиславовича Гардина.

Утешением от волчьего паспорта было только то, что одновременно я получил и военный билет. Я подал заявление в НКВД и облвоенкомат с насто­ятельной просьбой отправить меня в любом звании в войска, действую­щие против немцев, всё ещё осаждавших Ленинград. Кроме мучений и терза­ний, ничего из этого заявления не вышло. Не только у меня самого, но и у некоторых моих хороших знакомых и друзей старались выпытать при­чину того, что человек уже не молодой, никогда не бывший военным, только что освободившийся из ссылки вдруг решается проситься на фронт, да ещё в любом звании, даже рядовым солдатом.

Так без просвета на призыв для меня прошла вся осень, и наступил 1944 год. По-прежнему я часто ходил в театр, смотрел всё те же оперы и балеты, которые много раз видел и здесь в Алма-Ате, и в прежней моей жизни в Ленинграде. И вот однажды, 19 января 1944 года, выходя из оперного театра, я услышал из уличного репродуктора голос Левитана, говорившего о прорыве Ленинградской блокады, о нашем мощном наступлении по всему фронту немецких войск, окружавших Ленинград. Блокада кончилась, немцы бегут.

ПРИЗЫВ В АРМИЮ

Утром 15 марта 1944 года я читал лекцию студентам второ­го курса Казахского горно-металлургического института. Вдруг отворилась входная дверь, и в аудиторию вошёл солдат с повест­кой в руках.

«Есть тут командир запаса Булах?»

«Это я!» - «Распишитесь здесь! Вы призываетесь в ряды Красной Армии. Срочно явитесь в Сталинский райвоенкомат с военным билетом».

Вручив мне повестку, рассыльный вышел из аудитории. Обрадованный и взволнованный я объявил, что лекция закончена и на ходу натягивая на себя пальто, помчался домой за документа­ми, а оттуда в райвоенкомат. Через полчаса я уже был у Николая Васильевича, старшего писаря райвоенкомата, и сдавал ему свои документы.

«Быстро же Вы явились», - сказал он. «Давайте-ка сюда и паспорт». «Зачем вам мой паспорт?». «Как зачем? Мы же выда­дим вам удостоверение личности офицера Советской Армии взамен паспорта». «А куда же вы денете мой паспорт?». «Будем жечь документы, сожжем и ваш паспорт». «Я боюсь, вдруг вы его забудете сжечь. Дайте его мне, я сам его сожгу!» Понимая в чём дело, Николай Васильевич улыбнулся и отдал мне паспорт вместе с направлениями к врачам для прохождения медицинского обследования.

В первые же дни войны я подал заявление с просьбой отправить меня на фронт. Ответа я не получил ни на это, ни на два последую­щих заявления. Когда срок ссылки окончился и меня взяли на военный учёт, институт включил меня в списки на броню как всех профессоров и доцентов, но я брони не брал. Несколько раз меня вызывали к директору института и его заместителю и требовали, чтобы я зашёл в райвоенкомат и получил на себя броню, но я упорно уклонялся от этого и даже получил за это вы­говор от директора за «халатность».

Как-то на улице я случайно встретил в военной форме Нико­лая Васильевича, который до войны служил счетоводом в Управле­нии строительства Илийского моста, где я был главным инженером. Узнав, где и кем теперь служит Николай Васильевич, я рассказал ему о броне, которую не хочу брать. Он обещал помочь мне, сказав, что при ближайшем призыве специалистов он подсунет комиссару мой мобилизационный листок. И вот теперь он выполнил свое обещание, и я его горячо благодарю за это.

Не теряя времени, я не обошел, а буквально обегал все полагающиеся амбулатории и медпункты, получил какие-то прививки и к вечеру принёс в райвоенкомат все необходимые справки. На следующее утро мне выдали документы и направление на сборный пункт в Ташкенте.

Поезд уходил ночью, и я за день успел распрощаться с ближайшими знакомыми и друзьями и оформить денежный аттестат на имя Люси и сыновей. Успел я даже раздобыть бутылку коньяку, занести её Николаю Васильевичу и ещё раз поблагодарить его за выпол­нение моей просьбы. А перед тем, как уходить из дома на вокзал, я торжественно на свечке сжёг паспорт, тщательно подобрал пе­пел и сдунул его в форточку. Вместо пяти дней, отпущенных мне в военкомате на сборы, я обернулся за полтора дня, торопясь уехать из Алма-Аты, чтобы поскорее попасть в армию.

Больше четырёх лет прошло с того дня, когда я приехал в ссылку в Алма-Ату. С тех пор я ни разу не ездил по железной дороге. И вообще я не имел права без особого разрешения никуда из Алма-Аты отлучаться, если не считать Илийска, от которого до Алма-Аты было всего лишь 70 километров.

И вот я еду в мягком вагоне поезда дальнего следования и уже не в ссылку, а в армию как полноправный гражданин, как призванный из запаса офицер. Я счастлив, хотя на душе трево­га, мешающая полноте счастья. Я опасаюсь, что в Ташкенте на сборном пункте какой-нибудь воинский начальник в моих докумен­тах обнаружит незамеченный мной условный знак и сквозь зубы процедит: «Как это вы сюда проникли? Репрессированным в армии не место. Отправляйтесь обратно!» И мне чудится, что я должен буду вернуться в Алма-Ату, где не один раз меня охватывало чувство стыда за своё, хотя и невольное, но благополучное пребывание в глубоком тылу.

Вместе со мной в купе едет на тот же сборный пункт в Ташкенте техник по виду старше меня. Он жалуется, что в военкомате не учли какие-то его болезни и не обра­тили внимания на то, что на его предприятии вырабатывается что-то такое, что крайне необходимо для нужд фронта. Судя по его рассказу, его призывом в армию нанесён тяжелый удар делу победы над врагом. Но он не отчаивается и надеется разъяснить всё это в Ташкенте и вернуться к своей чрезвычайно важной для фронта работе в Алма-Ате. Ну и бог с ним, думаю я, лишь бы меня не вздумали возвращать в тыл.

На следующее утро наш поезд останавливается на каком-то пустынном степном разъезде. На соседнем пути стоит встречный эшелон товарных вагонов. На площадках теплушек вооруженная охрана, а возле теплушек, тут же на путях оправляются выпущенные из вагонов переселенцы. По бешметам, папахам и башлыкам узнаю ингушей. Вспоминаю раз­говоры о том, что за помощь немцам во время оккупации Северно­го Кавказа калмыков, чеченцев, ингушей и кабардинцев от мала до велика начали переселять в пустынные места Средней Азии. Вероятно, мы и встретили один из таких эшелонов.

Проехали этот невесёлый разъезд, медленно едем дальше, останавливаясь на каждом полустанке, и, наконец, ночью приез­жаем в Ташкент. Сборный пункт рядом с вокзалом; остаток ночи я со своим попутчиком провожу в казарме.

Два дня приходится толкаться в Ташкенте в ожидании сбора остальных мобилизованных. После этого в специальном для воен­ных жёстком вагоне, прицепленном к пассажирскому поезду, мы отправляемся в Красноводск. Весь вагон занят мобилизованными инженерами и техниками различных специальностей, но главным образом имеющими отношение к строительству, к механизмам и двигателям внутреннего сгорания. Есть мобилизованные из Казахстана, Киргизии, Таджикистана, из многих-многих среднеазиатских городов. Никто ещё не знает, куда его направят из Красноводска, все строят самые различные предположения.

Некоторые уверяют, что нас отправят на один из Западных фрон­тов. Другие утверждают со знающим видом, что мы будем вторгать­ся в Турцию. Ведь в то время фон Папен, посол Гитлера в Турции, уси­ленно втягивал Турцию в войну против нас и даже добился ареста нескольких наших дипломатов в Анкаре. Третьи считают, что мы едем восстанавливать разрушенные немцами города - Сталинград, Харьков, Киев. Часть сидит молча, с убитым видом, вероятно, как мой алма-атинский попутчик, думая о том, как бы освободиться от опасностей военной службы, но большинство очень оживлённо разговаривает и спорит друг с другом.

Я не принадлежу ни к меньшинству, ни к большинству и беспокоюсь только об одном, о том, чтобы теперь уже не из Ташкента, а из Красноводска меня не отправили бы обратно в Алма-Ату. Если бы мне представилась возможность выбора, то мне думает­ся, что я выбрал бы один из Западных фронтов, и уж, во всяком случае, не восстановительные работы в разрушенных городах. К храбрецам и отчаянным сорвиголовам я себя не относил и боль­ше того, думаю, что я бы трусил, если бы мне пришлось под обстрелом бежать в атаку на немцев. Хотя я сознавал это, но почему-то совершенно не боялся попасть в действующую армию, и даже желал этого. Я думал, что как инженер, я не буду всё же на передовой, где так страшно свистят пули, разрываются снаряды, а снайперы стреляют по живой цели. А, кроме того, теперь мы наступаем, а немцы обороняются или бегут. Наверное, быть в рядах нашей отступающей армии я бы так не рвался! Как бы то ни было, не понимая опасностей или по ошибке не боясь их, но я больше всего хотел бы попасть на Запад и участвовать в разгроме немцев, увидеть их разбомблённые города и сожжённые сёла, насмотреться на их горе. Нехорошие чувства? Но ведь шла война!

В Красноводске нас направили на далекую окраину на седь­мом километре железнодорожного пути, где на песчаной отмели залива было несколько деревянных казарм. Там уже собралось немало мобили­зованных офицеров и солдат. Через несколько дней, когда, видимо, собрали всех, нам объявили, что мы войдём в состав четырёх новых военно-дорожных отрядов. Они будут направлены в Северный Иран, окку­пированный СССР в первые же дни войны. Наша задача - строи­тельство автомобильной дороги от Тегерана до города Астара на нашей границе. Дорога предназначена для доставки американ­ского оборудования, вооружений и продовольствия по ленд-лизу. Южную часть дороги от Тегерана до Персидского залива будут строить англичане.

Как только я узнал об этом, меня охватило такое беспокой­ство, что я не знал, что же мне и делать. Я боялся, что меня, как бывшего ссыльного, не выпустят за границу. Но, к счастью, всё обошлось, никто меня не задержал и не вздумал отправлять обратно в Алма-Ату. Через полторы недели после моего приезда в Красноводск я в неуклю­жих кирзовых сапогах и в безобразной шинели шагал вместе со своим 83-м военно-дорожным отрядом на пристань для погрузки на старый сухогруз­ный пароход.

Пассажирских кают не было. В трюме было так тесно, что улечься было невозможно, и приходилось полулежать, полусидеть, опираясь спиной на борта или переборки. К счастью путь был недалекий, и, отчалив перед заходом солнца в один из последних мартовских дней, мы на следующее утро уже были на рейде иранского порта Пехлеви.

На фронт я не попал, но побывать заграницей тоже было неплохо, тем более, что мы вошли в состав дорожных частей Кавказского фронта, до сих пор не ликвидированного. Немцы уже полтора года как были выбиты с Кавказа, а фронт всё ещё оста­вался и мог сделаться действующим в случае войны с Турцией.

Утро в день нашего прибытия в Пехлеви было великолепное, солнечное, теплое. Пока длилась наша выгрузка, я стоял на палубе и глаз не спускал с невиданного до сих пор зрелища. Огромные иранские фелюги подходили к нашему пароходу, забирали солдат, грузы и нашу, так называемую, технику, т.е. старые полуторки и трёхтонки, и перевозили их на берег. А на молу и на мачтах стоящих у мола судов сидели огромные чёрные бакланы. Время от времени они взлетали и, немного покружившись в воздухе, бросались в море, ныряли и опять взлетали с рыбиной в клюве. Вода в море была синего цвета, изумительно прозрачная, и с палубы были хоро­шо видно, как в глубине плавали какие-то крупные рыбины, за которыми и охотились бакланы.

Наконец, подошла и моя очередь переправляться на берег. По окончании выгрузки нас построили, и мы повзводно зашагали по улицам Пехлеви к северной окраине, где нам было приготовлено помещение в больших трёхэтажных кирпичных зданиях, ранее принадлежащих какой-то школе. Помещение было, но ни столов, ни стульев, ни кроватей в ней не было, и нам, как в трюме парохода и как в красноводских казармах, предстояло спать на голом полу.

Как только мы разместились, командир каждого военно-дорожного отряда вызвал к себе весь офицерский и сержантский состав и проинструктировал, как мы должны вести себя и что должны требовать от рядовых. Поодиночке по городу ходить мы не имели права. Обязательно надо было на улицах появляться, по меньшей мере, вдвоём. С мест­ными жителями общаться и разговаривать было нельзя; разговоры допускались лишь в магазинах, с продавцами. При выходе из ка­зарм надо было иметь щёгольской военный вид, хорошую выправку и быть чисто выбритыми.

Все это было, как говорится, разговоры в пользу бедных и почти ничего из сказанного нельзя было выполнить. Щёгольского воинского вида в наших шинелях б/у, не по росту, разномастных, трёпаных, и в наших кирзовых сапогах у нас не было и не могло быть. Подстать нашему внешнему виду были наша, так называемая, техника, привезённая из Красноводска. Это были ви­давшие виды, облезшие, со стертой резиной, с двигателями, год­ными лишь в утиль, автомашины - полуторки и трёхтонки. Кое-как ездить на них, конечно, было ещё можно, и недели две или три по приезде в Пехлеви приходилось ими пользоваться на посме­шище иранцам.

Но через месяц у нас уже были прекрасные американские машины - доджи, виллисы и студебеккеры. Да и мы сами немного приоделись, частью по­лучив приличную казённую одежду взамен старья, частью приоб­ретя кое-что из одежды и обуви в иранских магазинах.

Вторым мероприятием начальства после инструктажа по пово­ду внешнего вида и поведения было освидетельствование поголов­но всех нас по части вшей. Нас выстроили, заставили расстегнуть штаны и снять гимнастёрки. После этого женщина-батальонный врач (старший лейтенант медицинской службы) с ротными фельд­шерами обходила строй и, не передоверяя ничего фельдшерам, лич­но сама резиновой грушей вдувала каждому из нас дуст во все волосистые и вообще подозрительные места. Через несколько ча­сов, когда врач объявила, что вши, если не сдохли, то, на ху­дой конец, парализованы, нас повели в иранскую баню. С непри­вычки мыться в этой бане было очень трудно. В холодном предбаннике мы раздевались, после чего голые и босиком входили в баню и тут то начинались мучения. Под решётчатый пол подво­дился страшно горячий воздух из какой-то рядом устроенной печи. Пол поэтому был разогрет настолько, что босиком стоять на нём было нельзя, и иранцы, заходя в баню, оказывается, одевали сан­далии на толстых деревянных подошвах. Так как ни у кого из нас сандалий не было, то можно представить себе, что за мытьё было в этой бане. Кое-как ополоснувшись и смыв с себя дуст, мы опрометью выбегали в холодный предбанник, и на этом мытьё в иранской бане заканчивалось. Впоследствии мы уже мылись в полевой походной бане, курсировавшей между нашими подразде­лениями.

После инструктажа и бани нас сочли уже годными к несению военной службы в Иране.

Всё