Зарисовки старой Алма-Аты. Часть 4
Продолжение рассказов из сборника «В Алма-Ате моего детства», написанных краеведом и писателем А.Г.Лухтановым
Сорокопут
Мы с сестрой очень переживали из-за того, что у нас в саду почему-то не живут птицы. У соседей, проходишь мимо, из-под камышовой крыши торчат гнезда воробьев, трясогузки бегают во дворе, а у нас нет никого, хоть плачь.
- И не поселятся никогда, - дразня, смеялся Эдька - соседский, уже почти взрослый парень, - где им жить, это под железной что ли крышей? Спекутся там ваши воробьи от жары, да и неудобно: ни щелей, ни дырок, чтобы птице пролезть. Не будет у вас никто жить, даже самый захудалый воробей.
Наверное, прав Эдька, не нравится птицам наш дом, да и сад тоже. Рядом скакуновский сад - заброшенный, с оврагом, заросшим диким кустарником, с буреломом и репьем. Никому в нем птицы не нужны, а их там, как назло, хоть пруд пруди. Нет же, чтобы хоть одна переселилась в наш сад!
Но вот однажды, пробегая по садовой дорожке, по которой все домашние ходили несчетное количество раз, я поднял голову и увидел, что вершинка терна, склонившаяся над самой дорожкой, подозрительно густа. Ветви непонятным и странным образом так сплелись, что не просвечивали, образовав зеленую гущину из листьев, что-то вроде маленькой чащобы. Ну что такого: густо срослись ветки - так, пустяк, но я все же несказанно обрадовался и даже разволновался: ведь там могло что-то скрываться. Поспешно вскарабкавшись на дерево, я с трепетом раздвинул листья и увидел маленькое и очень аккуратное гнездо. Очаровательное птичье гнездышко, свитое из сухих травинок, стебельков и каких-то корешков, ловко запрятанное в самой гущине колючего терновника. Неведомая птица так выбрала место для своего дома, что ни снизу, ни со стороны он был совершенно невидим.
В соломенном лоточке лежали прелестные светло-розовые яички в коричневую крапинку. Почти укрытые свисающими со стенок стебельками, замаскированные зеленой листвой - настоящий птичий клад. Корзиночка - потайка полная драгоценностей.
- Ча-ак! - вкрадчиво и негромко раздалось над головой.
Незнакомая мне птица, сверху коричневая, снизу светлая, сидя на ветке, нервно двигала длинным хвостом.
- Ча-ак! - снова повторила она уже более настойчиво и требовательно.
Экий скрипучий, гнусавый голосок! И хвостом машет грозно. Вверх-вниз, вверх-вниз, как заведенная. Зато птица, какая замечательная птица! О такой мы даже и мечтать не смели. Куда там скворцам и воробьям!
Во мне все пело от радости: поселилась все же у нас дикое пернатое существо! Доверилось, не побоялось. Да еще какая необычная, диковинная птица! Такой ни у кого нет, и никто даже не знает ее названия. Во всяком случае, такую я видел впервые.
Я торопливо спустился с дерева и побежал поделиться радостной новостью с родными.
Мама встретила известие спокойно, но тетка сразу высказала свое предположение:
- Это соловей. Я частенько слышу, как он поет по ночам. И как раз в той стороне.
- Сомневаюсь, - возразила мама, - соловей, скорее всего, живет в саду у Скакуновых. Там заросли подходящие, а у нас один только терн, да живая изгородь.
Все тут же двинулись знакомиться с новоселами. Не удержался даже папа, и за день у гнезда побывали все. Мы же с сестрой готовы были дежурить весь день напролет.
Птицы, опешив от своей популярности, зловеще чакали и судорожно взмахивали хвостами. Одна поярче, цветастей, с темными “очками” вокруг глаз, другая блеклая, зато с яркими пестринами на груди.
- Серьезная птица, - сказал папа и показал на веточку терна.
Там, на остром сучке была наколота большая прозрачная муха.
Слепень. Надо же до такого додуматься!
- Изуверство какое-то! - ужаснулась мама. - К чему такая жестокость? Или, может это для просушки нацеплено?
- Не-ет, - откликнулся папа, - дело тут вовсе не в жестокости. Это, скорее всего, оставлено про запас. Так сказать, кладовка ваших птичек. Когда проголодаются, тогда и съедят.
Это еще больше подогрело интерес к запасливым пернатым разбойникам. А что до слепней, то их жалеть нечего, очень уж больно они кусались, особенно после купания в речке. Мы, ребятня, называли их жигалками и расправлялись с ними жестоко. Поймав, втыкали в брюхо воробьиное перышко и, пожалуйста, лети на все четыре стороны! Всякая охота жалиться пропадет.
Да, но как называется наша птичка?
Покопавшись в любимом Бреме, быстро нашли нужный рисунок. Все точно совпадало, ну, точно, наши незнакомцы. А вот название странное: сорокопут жулан!
Вот незадача, уж не сорок же пудов в маленькой пичуге!
- Я знаю, - догадалась сестра, - он похож на маленькую сороку, потому и сорокопут.
Что верно, то верно: такие же белые бока, темные крылья и хвост длиннющий. И машет им почти так же. О силуэте и говорить нечего: издалека точно маленькая копия крикливой стрекотухи. Но на этом сходство заканчивалось, а главное, характер совсем другой. Сорокопуты казались угрюмыми, необщительными птицами. Где уж тут до болтливой, как торговка на базаре, громогласной и шумливой сороки!
Но как бы там ни было, а наша мечта сбылась. Теперь мы могли наблюдать за жизнью загадочных для нас лесных диковин не выходя из своего сада. Целыми днями сорокопутиха сидела плотно вжавшись в корзиночку гнезда и посматривала на нас испуганным глазом. Она парила яйца. Охраняя семейный покой, ее супруг храбро вылетал навстречу, яростно стрекотал и зловеще раскачивал хвостом. Все время он находился поблизости и, выбрав присест на сухой макушке яблони, просиживал там часами. Он сидел истуканом, лишь поворачивая голову из стороны в сторону, однако, завидев пролетающую рядом стрекозу или кузнечика, порывисто срывался с места и, подцепив добычу, возвращался назад.
Когда в гнезде требовательно запищали птенцы, сорокопуту-папе было уже не до дремоты на сучке. Обе птицы теперь неустанно кормили детей, обе дружно защищали свой дом, стоило лишь появиться рядом. Они осыпали нас отчаянными воплями, и клювы их почти не закрывались. Казалось, они могли вцепиться в любого, кто посмел бы обидеть их малышей. Отчаянная дерзость, достойная восхищения!
С того момента, как у нас поселились маленькие квартиранты, наш сад стал еще более привлекательным и таинственным, почти как настоящий лес. И хотя мы с сестрой знали тут каждый куст, каждый закоулок, загадки стали возникать и здесь. Кто, например, занимался разбоем, каждое утро оставляя на дорожке кровавые следы своей трапезы? Таинственный злодей да еще и привереда. Съедая мышку, ящерицу или птицу, обязательно бросал внутренности: желудочек, кишочки. Кто разбойничал, кто устраивал кровавый пир?
Пока я размышлял, сорокопуты молча сидели на ветвях, чего-то выжидая. Не думаю, чтобы они меня боялись. Напротив, они чувствовали себя хозяевами. Я это ощущал по тому, как сорокопут-самец, сидя на своем посту, нагло поглядывал на меня с высоты, по его осанке и по интонации голоса, по тому, как дерзко покрикивал на весь сад.
Потом мне показалось, что сорокопут, повесив нос, задремал. И вдруг, о ужас! Наш сорокопут, эта невинная птичка, порывисто сорвался с насеста и, бросившись коршуном, схватил пролетающего мимо воробья. Перышки закружились в воздухе, воробей отчаянно заверещал, а разбойник вспорхнул и, зацепив уже мертвую жертву на сучок, принялся ее теребить и клевать.
Так вот кто таинственный злодей, оставляющий следы своих пиршеств на садовой дорожке! Ничего себе птичка-невеличка! Недаром и клюв с крючком, как у настоящего хищника. И не сорокопут ли причина того, что до сих пор в нашем саду не селились птицы? Не он ли разорил и распугал всех пташек вокруг?
Разбойник, негодяй, вредитель и враг всего живого в саду! Может быть, следовало бы пресечь злодеяния, изгнать сорокопута? Ничуть не бывало! Мы сразу и безоговорочно простили и оправдали пернатого преступника, и он так и остался желанным гостем в нашем саду.
Сорокопуты благополучно выкормили детей, молодые вылетели из гнезда и разбрелись по саду. И еще долго, до середины августа слышались их трескучее и требовательное верещание, перебиваемое вкрадчивым и осторожным чаканьем родителей. Потом они разлетелись, опустел сад, оголились деревья, и в обнажившемся терновом кусту проглянуло гнездо. Оно сиротливо чернело, напоминая о бурной жизни своих хозяев, пока дожди и снег не разрушили его совсем.
Морская глина
- Хочешь, морскую глину дам, - сказал Алька и многозначительно засунул руку в карман.
Еще бы не хотеть. Я с завистью посмотрел на друга. Морскую глину ели все ребята, и хотя никто не знал, что это такое, все с удовольствием грызли и сосали белые, грязноватые камешки. Были они не очень твердые, можно даже сказать, мягкие, жирноватые на ощупь, маслянистые на вкус и сосались как леденцы. Только, конечно, не сладкие. Удивительно, эта глина казалась съедобной и даже создавала ощущение сытости. Мама не одобряла моего пристрастия к глине и даже ругалась:
- Нет от нее никакой пользы, вред один. - И добавляла: - Засоряешь желудок всякой гадостью!
Но я потихоньку от мамы иногда все-таки баловался этой «гадостью».
Алька вытащил из кармана рваных штанов грязный комок и положил себе за щеку.
- Эх, и вкусная! Я уже много съел.
Потом хвастливо похлопал себя по карманам:
- У меня еще много есть. Я тебе два куска, а ты мне жменю сухих слив. Ну как, идет?
- Идет, - согласился я, - дай хоть попробовать.
- Держи, да помни мою доброту.
Видно было, что Альки не жалко этой самой морской глины.
- У меня ее сколь хошь, - похвалился он, вытащив целую пригоршню. Я теперь знаю, где ее брать.
- Да, ну! - не поверил я. - Где?
- Так я тебе и сказал.
Альке явно хотелось помытарить меня, но я чувствовал, что его хвастливость все равно заставит выдать тайну. Так оно и случилось.
- Ладно уж, пошли, покажу, - не выдержал он, - только идти далеко.
Мы шли по улицам, приближаясь к заводскому району. Туда, откуда доносились паровозные гудки и шипение пара, где все время что-то ухало и стучало, где несколько раз в день гудел фабричный гудок, созывая людей на работу. Алька, хотя и не местный, знал город гораздо лучше меня. И так как его мать с утра до вечера была на работе, везде где-то рыскал и пропадал по целым дням. Мы шли по пыльным и грязным улицам; пахло гарью, махоркой и еще чем-то непонятным. От того, что за глухим забором что-то громко стучало, было немного страшно.
- Знаешь, что здесь делают? - неожиданно спросил Алька.
Здесь был военный завод, и хотя это держалось в страшной тайне, все знали, что тут делают военное снаряжение.
- Знаю, - ответил я, - торпеды.
Вот то-то, - многозначительно сказал Алька. - Для военных кораблей, броненосцев там, линкоров и крейсеров.
Мне не хотелось уступать Альке в военных познаниях и тайнах, и я добавил:
- Эти торпеды испытывают на Иссык-Куле. Везут туда и пускают в воду, чтобы узнать, годная или нет.
Алька был посрамлен, он не знал таких подробностей. Все же любознательность пересилила его гордость, и он спросил:
- А если по дороге торпеда взорвется?
- Не взорвется, взрывчатку потом закладывают.
Алька понял, что задал глупый вопрос, ведь об этом можно было и самому догадаться, и чтобы хоть как-то оправдаться и поднять свой престиж, вдруг ни с того, ни с сего заявил:
- Вот как прорвется Иссык-Куль и затопит всю Алма-Ату.
О том, что Иссык-Куль может смыть А-Ату, о том, что есть подземное сообщение с озером - об этом знали и говорили все от любого пацана до бабки. Мне ничего не оставалось, как согласиться:
- Да уж, тогда точно смоет. А может, все-таки через горы не прорвется?
- Прорвется, обязательно прорвется, - бодро уверил Алька, - Вот тогда будут дела! Не то, что наводнение на вашей Поганке.
От его слов мне стало как-то невесело. «Ох и вредный этот Алька» - подумалось мне. «Ему-то что, он скоро уедет в свою Москву, а мне здесь оставаться». Попадать под наводнение вовсе не хотелось.
Мы перепрыгивали через какие-то канавы и рвы, перешагивали через рельсы, потом пролезли через доски забора и очутились перед штабелями угля.
- Здесь, - коротко сказал Алька.
Он наклонился к черной куче и вытащив серый, в угольной пыли кусок, обтер его грязными пальцами.
Это было удивительно: в угле каким-то образом оказалось морская глина. Но мы не рассуждали и, набив карманы, отправились обратно.
- Ну, вот, сейчас придем, ты мне сушеных слив дашь.
У Альки было хорошее настроение. Да и я уже забыл про ожидаемое наводнение и вместе с другом весело шагал домой.
Вечер на террасе
Теплый летний вечер. Смолкает дневной шум, спадает жара. Сумерки сгущаются над городом.
- Господи, наконец-то пекло кончилось, - облегченно вздыхает мама. - Хоть вздохнуть теперь можно, а то ведь сил нет от этой духоты.
Летом вся наша жизнь проходит в саду и на террасе. Здесь обедаем, а вечером собираемся всей семьей и пьем чай.
На столе стоит горячий самовар. Внутри его потихоньку что-то урчит, сердито булькает и клокочет, пар выходит из маленьких дырочек на крышке. Чуть-чуть попахивает саксауловым дымком и ... кипятком. Это трудно объяснить, но это так: вскипевшая в самоваре вода имеет едва уловимый, но замечательный и неповторимый аромат. И чай из него куда вкуснее, не то что из электрического чайника. Мама расставляет на столе малиново-красные чашки из кузнецовского сервиза. В вазочку на тонкой стеклянной ножке кладет урюковое варенье. Где-то внутри его, отражаясь от света керосиновой лампы, горит рубиновый огонек.
С гор тянет прохладный ветерок, который папа называет вечерним бризом. Он приносит с собой запахи душистого табачка и цветущей липы. Но главное, с ним приходит свежесть и избавление от дневного зноя. А между деревьями на фоне мерцающего звездами неба бесшумными хороводами носятся летучие мыши.
Странные это существа - вечерние сумеречницы. Они будто пришельцы потустороннего мира. О них рассказывали разные небылицы, будто садятся они на все белое и даже вцепляются в волоса блондинов. В наступивших сумерках они носились над головами, будто и впрямь готовые с нами пообщаться. Мы пробовали натягивать в темноте белую простыню, но ничего из этого не получилось. Беззвучные немтыри не обращали на нее никакого внимания и, наслаждаясь полетом, уносились в темноту, чтобы через несколько секунд повторить свой маневр. Ассы полета, они ничем не уступали в мастерстве ласточкам и стрижам.
С вершины тополя стрекочет большой зеленый кузнечик, томно и страстно поют на Поганке жабы. Мошка роем кружится над лампой.
Вдруг в полосу света сверкающим метеором врывается большая мохнатая бабочка. От неожиданности все вздрагивают, а мама даже машет руками.
Бабочка носится как угорелая, то исчезая в темноте, то появляясь снова. Я бросаюсь за ней, с грохотом отталкивая стулья, но не так-то просто поймать обезумевшую от света ночную гостью!
- Да зачем она тебе? - говорит мама. - Все равно поиграешь и бросишь. Пускай себе живет.
Мама, конечно, права, тем более что таких бабочек я едва ли не каждое утро нахожу за ставнями, где они прячутся, налетавшись за ночь. Огромные и мохнатые, с толстым мягким брюшком, бабочки бывают двух расцветок: с синими и красными радужными полосками. Назывались они интересно: синие и красные орденские ленты.
Но самый желанный гость - жук носорог. С басовитым гудением он врывается на свет, и ударившись о стенку, камешком падает на пол.
Ну что за панцирь у него! - твердый и жесткий, как латы рыцаря. И сам жук, крепкий и сильный на удивление. Я садил его с вечера в пустой спичечный коробок, но утром он неизменно оказывался пустым. Непостижимым образом пленник умудрялся открыть коробок и удирал.
Звякали ложечки, неторопливо текла беседа. Город давно замер и теперь становилось слышно, как где-то вдали пыхтит паровоз и стучит молот на военном заводе. Воздух все более свежел, ночь вступала в свои права.
- Ну, вот и кончился день, - говорила мама, но я ее уже не слышал, я спал.
Сонька
В Алма-Ате нет ни полноводной реки, ни больших, таких, как в России, лесов. Поэтому, когда мы с сестрой впервые попали в настоящий лес в горах, то он показался нам таинственным и волшебным. На память все время приходили строчки стихов Пушкина:
У лукоморья дуб зеленый;
... Там чудеса: там леший бродит,
....Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей...
В густых зарослях из диких яблонь и колючего барбариса, казавшихся нам джунглями, и на самом деле на разные голоса кричали и пели птицы, что-то мелькало, шуршало, порхало крыльями, но всегда пряталось и скрывалось от глаз. И мы все ждали, что вот-вот оттуда выглянет хищная мордочка какого-нибудь удивительного зверька или в темноте сверкнет глазами круглоголовая и пучеглазая сова.
И чудо действительно произошло, когда мы увидели пушистое гнездо, ввитое в большой куст барбариса. Я его едва заметил, так оно было запрятано в гуще колючих ветвей, вперемежку с целым пучком засохших и уже размочаленных лиан ломоноса. Совершенно незнакомое гнездышко было круглое как шар, без входа и выхода. Гнездо явно обитаемое, но вовсе не птичье. Тогда чье же? В волнении я тронул его рукой, оно вздрогнуло, и вдруг откуда-то сбоку, прямо из пухового клубка высунулась заспанная рожица усатого зверька. Он недовольно уставился на меня черными бусинками огромных глаз, будто говоря: «Ну, что вам от меня нужно? Я так сладко спал, а вы не даете мне отдохнуть.»
Это длилось совсем недолго. Миг, и зверек легко, словно птица, перемахнул на соседнюю ветку. Теперь его можно было и рассмотреть. В светло-желтой шерстке, с черной маскарадной маской через глаза, он был похож одновременно и на большую, но прелестную мышку, и на маленькую изящную белочку.
- Я знаю, это соня, - сказала Леля.
Я тоже вспомнил, что недавно про соню рассказывал отец, а мы читали про нее в книжке. А соня она потому, что весь день спит.
Ну что за прелесть был этот зверек! Легкая, как пушинка, глазастая, милая непоседа. И конечно, нам сразу же захотелось ее поймать. Но как это сделать, когда зверек такой шустрый и быстрый. Я только пошевельнулся, а он уже перепорхнул на ветку повыше, молнией скользнул по стволу и с беспокойством следил за моими действиями. Его длинный, будто расчесанный на пробор, хвост свешивался вниз, словно приманивая: «Возьми меня». Сестра, стоявшая внизу, отчаянно шептала:
- Хватай за хвост! За хвост хватай!
- Сам вижу, - прошипел я и стал тянуть руку вверх.
Хвост все ближе и ближе, а зверек сидит себе, будто чего-то ждет.
Хвать! Я ухватился за хвост с радостным сознанием, что соня у меня в руке. Но что это? В моей ладони всего-навсего клочок рыжеватой шерсти, а нашего зверька и след простыл. Соня ловко меня обманула, пожертвовав кусочком кожи и шерстью со своего хвоста. Ах, как досадно, ведь зверек был уже почти у меня в руках!
- Ротозей! - с досадой сказала Леля. - Какая хорошая была соня, больше такую не найдешь!
Зверек убежал, а нам еще больше, во что бы то ни стало, захотелось его иметь. Уж теперь-то я был ученый и не стал бы ловить за хвост.
И вот опять, уже в другой раз перед нами точно такое же гнездышко-перинка. Но теперь я не стал дожидаться, когда потревоженная соня проснется и умчится, как угорелая, а осторожно, очень осторожно подкрался к заветному гнезду. Рыхлый, ватный шар - вот он, прямо перед глазами. Схватил его, зажав обеими руками. Пощупал пальцем - внутри что-то теплое, мягкое, живое.
- Есть! - радостно завопил я, и тут же вскрикнул от боли. Соня больно тяпнула меня острыми, как бритва, зубами.
Держи крепче! услышав мои стенания, забеспокоилась Леля - сама большая любительница домашних зверушек. - Смотри не выпусти!
Таких советов можно было и не давать. Никакая сила не заставила бы меня разжать руки и выпустить хозяина мягкого ватного домика. Соня наша!
Зверек милый, но очень уж непоседливый и беспокойный. Сколько он доставил нам радости, но в то же время забот, волнений и огорчений! Сразу же возникла проблема клетки. Конечно, лучше всего для сони подошла бы просторная вольера, но где ее взять, если и клетку сделать нам было не по силам. В те времена проволока вовсе не валялась на улице, как сейчас, найти ее было просто невозможно, и даже папа не в силах был помочь. Мы посадили соню в просторный деревянный ящик, затянув одну сторону куском тюлевой шторы, выпрошенной у мамы. Остаток дня мы просидели у клетки, с умилением разглядывая свою пленницу, которая вовсе не разделяла с нами радости по поводу заключения ее за решетку. Она забралась в темный угол, поглядывая на нас печальными глазами, и не собиралась развлекать прыжками и разными другими фокусами. Правда, вечером она оживилась, глазки заблестели, движения стали быстрыми. Но мама нас скоро прогнала.
- Идите-ка спать, - сказала она, - успеете еще насмотреться на свою мышь.
Наша соня не внушала ей никакой симпатии. Ох, уж эти взрослые, они почему-то ничем не интересуются, ничего не понимают в диких животных! Даже наш папа, такой умный и такой добрый, к соне остался равнодушным, а ведь она была такой симпатягой! Такая раскрасавица, что мы часами глазели на нее, насмотреться не могли.
Чего стоила эта усатая мордашка с острым носиком, с округлыми, как у мышки, полупрозрачными ушами-радарами, с розовыми ручками-лапками. А глаза! Вполне даже можно было назвать соню не Сонькой, а Глазастиком. Не глаза. а глазищи, огромные и лучистые, будто у кинозвезды. И эта черная ленточка-полоска через все «лицо», через глаза, делающая портрет зверька таким выразительным и похожим на заморских диковинных зверьков: лемура и енота. За этой маскарадной маской словно спрятана какая-то тайна - загадка дикого леса и волшебных сказок. А что до мыши, то разве можно ее сравнивать с соней: у мыши хвост голый, противный, у сони - совсем беличий, мохнатый, как пушистая меховая кисточка. Нет, конечно же, соня больше белка, чем мышь!
Мы с сестрой, особенно в первое время, пребывали в каком-то радостно-счастливом затмении и сознанием того, что рядом, вместе с нами живет загадочно-таинственное существо - обитатель лесных дебрей, белочка ночи - соня. Каждый день, ложась спать и вставая утром, мы думали о нашей Соньке: как она там - жива, здорова, не убежала ли из клетки. Сонька оказалась вполне уживчивой и не очень требовательной к пище. Она ела все, или почти все, что давали: овощи, фрукты - свежие и сушеные, сладости, зерно и семечки. Наша пленница не была вегетарианцем, предметом особой ее любви стали насекомые - жуки, стрекозы и мухи. И ведь надо же: после варенья есть такую гадость! Одна беда: соня весь день спала, спрятавшись в своей мягкой колыбели. Нас это, конечно, никак не устраивало. Что толку от сони-засони. Мы то и дело подходили к клетке, чтобы полюбоваться на свою любимицу. Соня выскакивала, осчастливив нас взором черно-карих глаз, и потом долго и неподвижно сидела на своем любимом сучке, который мы догадались поставить в углу клетки. Днем ей вовсе не хотелось бегать.
- Ей бы еще подружку, - мечтала Леля, - наверное, одной скучно. Посиди-ка, весь день в клетке.
Сонька пугалась все меньше, но ручной не становилась. Наши визиты ей совсем не нравились, а мы, что греха таить, ее вовсе не жалели.
- Замучили свою Соньку, - ворчала мама, - не даете ей никакого покоя. Да и сами от рук отбились, ни самовар поставить, ни за козой присмотреть. Одна соня на уме.
А что соня? Днем-то она была паинькой, но можно представить себе, что творилось по ночам! Уже с вечера начиналась ее кипучая деятельность. Цепляясь острыми коготками, Сонька прыгала со стенки на стенку, сновала из угла в угол, словом, вертелась волчком. И произошло то, чего мы больше всего боялись: тюлевая шторка не выдержала, расползлась и соня сбежала. Днем она еще спала в гнездышке, а вечером, когда я пришел ее проведать, увидел только дырку в тряпичной стенке.
Нет Соньки, и след простыл! Наш сад стал для нее диким лесом, джунглями, тугаем. Теперь не найти!
- Может, все-таки поищем? - робко предложил я, сам, нисколько не надеясь на успех. Вечерние сумерки уже спустились на сад.
Леля фыркнула:
- Тоже мне, скажешь! Ищи ветра в поле...
Все же, вооружившись фонариком, мы побродили по темным закоулкам сада. Из-под ног прыгали мерзкие жабы, с веток вспархивали разбуженные птицы. Лишь раз во тьме вспыхнули и погасли крохотные огоньки, но что это было - глаза сони или кого другого - узнать невозможно.
Пропала насовсем Сонька, растворилась в дебрях ночного сада. Удивительно: не ласковый подхалим - кот, не преданный до гроба пес, дорогим для нас стало маленькое лесное существо, похожее на мышь - соня. И чем она нас взяла? Ясно чем: она была частицей дикого леса - зачарованного, влекущего к себе с необъяснимой силой.
Встало утро, безрадостное без Соньки, с тоскливым чувством невосполнимой потери. Все было немилым без веселого пушистого зверька. Мы чувствовали себя осиротевшими. Но что потянуло в сад? Привычка, надежда на чудо? Не знаю. Как всегда, я постучал пальцем по клетке и не поверил своим глазам: из порядком растрепанного гнезда выглянула заспанная рожица Соньки!
Вернулась наша дикарка! Набегалась за ночь по саду, а спать потянуло в родную постельку домой.
- Отпустили бы ее на волю! - настаивала растроганная мама. - Пусть поживет на воле, тем более, что она и не убегает. Жила бы себе в саду.
Расстаться с Соней, которую так любили? Ни за что!
Эгоисты снова заключили свою любимицу в крепость-тюрьму. В новую теперь уже более просторную и надежную клетку. На этот раз папа даже раздобыл для нее проволочную сетку. Здесь было где попрыгать и побегать резвой непоседе. Совсем, как в вольерах зоопарка, куда мы так любили ходить. А по вечерам теперь можно было смотреть целое представление, поставленное нашим веселым жильцом. Спустя час после захода солнца, когда стихал птичий щебет в саду и меркло небо, ватный домик сони вздрагивал и из развороченной стенки высовывалась острая мордочка с розовым носом. Шевелились длинные усы, настороженно топорщились круглые уши - Соня принюхивалась и озиралась. Потом она спрыгивала на ветку, по беличьи присаживалась и начинала прихорашиваться. Она терла лапками нос, щечки, чесала поочередно за каждым ушком, а затем принималась за шубку. Как самая порядочная чистюля, она вылизывала шерстку, перебирала лапками хвост, словно расчесывая его на две половинки, а закончив туалет, спрыгивала на пол. Здесь она осматривала, придирчиво обнюхивая приготовленное для нее угощение, и принималась за завтрак.
Прошло какое-то время и Сонька вдруг вздумала перестроить свое гнездо. Она разворошила его на клочья и перетаскала в дальний угол.
Чудно. И что бы это значило?
А Сонька, оказывается, приготовила сюрприз, да еще какой! Она родила четырех крохотных детенышей.
Вот так Сонька, вот так молодец! Вместо одной у нас стало сразу пять зверушек.
Сонята были крохотными, с розовой почти голой кожицей, слепые и совсем беспомощные. Дней через десять сонята уже выползали наружу, карабкались по гнезду, цепляясь острыми коготками за стенки, а Сонька следила за ними беспокойным и ревнивым взглядом. Наблюдать за ними было так интересно, что мы и днем вытаскивали клетку в сад и, расстелив коврик, пускали малышей ползать и резвиться под присмотром матери. Вцепившись в ворс, они держались так крепко, что не отрывались даже при легком встряхивании ковра. Все-таки, сони были древесными животными, приспособленными для лазания по кустам и деревьям.
Наша счастливая идиллия продолжалась до тех пор, пока не вмешался нелепый случай. Как-то, в очередной раз выпустив сонь порезвиться на воле, Леля отлучилась на несколько минут - ее позвала мама. Я же, проголодавшись, решил закусить яблоком-пеструшкой, росшей в дальнем углу сада. С хрустом раскусывая яблоко, в самом радужном настроении я, не спеша, вернулся назад. Большая белая курица расхаживала возле клетки.
«Толба!» - признал я мамину любимицу. Толба была предводительницей наших кур. Своим видом она напоминала злую деревенскую бабу, мощную, коренастую, на толстых коротких ногах. Ходила она вразвалку, важно и не спеша, но если дело касалось еды, то тут она всегда была первой. Мама дала ей меткое прозвище за то, что она бесперерывно что-то клевала, долбила своим мощным и крепким клювом. Даже петух пасовал перед ней и обходил стороной. Толба держала всех кур в строгом подчинении и жестоко наказывала провинившихся. По праву сильнейшей ей доставались самые лакомые куски. У мамы она пользовалась особым почетом и покровительством за то, что несла самые крупные яйца и никогда не проявляла желания стать наседкой, что высоко ценилось мамой.
И вот эта наглая и злая курица бродит у коврика, где я только что играл с сонятами. Чего ей нужно?
Я подбежал и чуть не заплакал от огорчения. Сонят нет, а убитая горем Сонька залезла на саму верхнюю ветку и смотрит вниз испуганными глазами.
- У-у, гадина! - со злостью замахнулся я на Толбу. На суп бы тебя! Топором башку!
Но разве даст мама в обиду свою любимицу! Да и что толку, сонят уже все равно не вернешь!
Толба закудахтала хриплым басом и грузно побежала, унося в своем ненасытном чреве сонят. А я стоял и все смотрел на то место, где только что развились малыши, и вместе со мной нервничала и суетилась Сонька. Она спустилась вниз и лихорадочно обнюхивала коврик.
Подошла Леля и сразу все поняла. Она слышала, как я гоняю курицу.
- Раззява, проворонил сонят, - упавшим голосом обронила она. - Тебе ничего нельзя доверять.
Я молчал, да и о чем было говорить!
Леля была безутешна.
- Чего уж так переживать, - пробурчал я, - другие выведутся.
- Не выведутся! - сердито почти выкрикнула Леля, - откуда им взяться?
- Эти родились, значит и другие могут.
- Дурак ты, Шурка, - сказала Леля, - разве не понимаешь, самца-то нету.
- Да, действительно. Как это я не догадался.
Я не хотел сдаваться и стоял на своем:
- Не этих, так других поймаем.
Я говорил, а сам не верил своим словам.
Сонька смотрела на нас широко раскрытыми глазами. В них я видел немой укор.
В далекое прошлое кануло детство. Жизнь почти прожита, а я все не могу забыть тот счастливый солнечный день в горах. Память опять и опять рисует незабываемую картинку, и я вновь переживаю охватившие меня тогда чувства.
Я - мальчик восьми лет. Передо мною тот самый куст, переплетенный желтыми космами разлохмаченной лианы-ломоноса и запрятанное в его глубине пушистое, ватное гнездышко. Какие загадки хранит зеленый полумрак колючего барбариса? Неизведанность рождает жгучее, неодолимое желание проникнуть в тайну незнакомых мне урюково-яблочных дебрей. Я протягиваю руку к шару-гнезду и вижу удивительного зверька. Полумышь-полубелка, лупоглазая соня, словно по волшебству возникает передо мной. В ее черных бусинках-глазах испуг и любопытство, озорство и какая-то тайна.
Если бы можно было снова вернуться в детство! И почему так неодолимы чары дикого леса?
Неказистая, вовсе скромная зверушка, но как чудно волнует одно лишь воспоминание о ней!
Бутылка шампанского
В нашем доме вино бывало только в дни вечеринок, которые изредка устраивали родители еще до войны. Тогда бывало очень весело, и мы с сестрой очень любили такие праздники. Приходили нарядно одетые гости, пахло духами, играла музыка, а мама готовила разные вкусные кушанья, самым любимым из которых для нас был торт «Наполеон». Потом гости танцевали под патефон и выпивали за столом вино, звонко чокаясь хрустальными рюмками.
Но вот началась война, теперь уже было не до вечеринок, и вдруг обнаружилось, что в буфете стоит бутылка шампанского. Красивая большая бутылка с пробкой, залитой сургучом, и горлышком, обернутым серебряной фольгой. Наверное, еще раньше отец купил ее для какого-то праздника и забыл. Конечно, никто даже и не подумал распивать ее сейчас, когда погибали люди и над страной нависла страшная беда, поэтому на семейном совете было решено спрятать бутылку подальше и распить ее после победы.
Удивительно, что никто не сомневался в нашей победе, а ведь враг стоял у самой Москвы!
О том, где хранить заветную бутылку, двух мнений не могло и быть. Где же еще, как не в мамином сундуке!
О, этот старинный хранитель семейных реликвий! О нем впору писать отдельный рассказ. Был он большой и деревянный, оббит блестящими металлическими пластинками и полосками жести. Когда его открывали, внутри что-то щелкало и раздавался мелодичный звон, словно это был не сундук, а музыкальная шкатулка. Там хранились совершенно удивительные и чудесные, на мой взгляд, вещи: мамины, еще девичьи платья, какие-то старинные украшения с блестками и кружевами, антикварный коврик очень старой работы, женские туфельки такой красоты, что впору было носить самой Золушке.
Но самыми замечательными были две шкурки соболей, сделанные так, будто это вовсе не воротники, а совершенно живые зверьки. Протягивая когтистые лапы, они смотрели горящими бусинками глаз и скалили острые, как иголки, зубы. Один раз в году мама открывала сундук, чтобы проветрить, а мы с сестрой, свесив вниз головы, заглядывали внутрь, с жадностью вдыхая остатки довоенных запахов: душистого мыла, духов и нафталина, гладили руками атласные отрезы или пугали друг друга хищными мордочками соболей.
И вот в этот-то сундук, запрятав на самое дно, положили бутылку и потом всю войну, долгих четыре года помнили о ней, мечтая о дне, когда можно будет ее вскрыть. И хотя ни я, ни Леля, никогда в жизни вина еще не пробовали, мы уже предвкушали, какой это замечательный должен быть напиток. Одно только нас беспокоило: не испортится ли он от долгого лежания.
- Что вы! - заверил нас папа. - Вино, чем дольше выдерживается, тем оно вкуснее и ценится дороже.
Все эти годы наша бутылка шампанского служила напоминанием о мирном счастливом времени, и в то же время она была путеводной звездочкой, ведущей ко дню победы. В победу верили все и все ее ждали. И вот этот день настал 9 мая 1945 года.
В Алма-Ате стояла замечательная весенняя погода. Цвели сады, воздух был напоен запахами цветущей сирени и белой акации. Уже с утра люди высыпали из домов и запрудили улицы. Лица сияли счастьем, все поздравляли друг друга, смеялись и плакали от радости, знакомые и незнакомые, все вдруг стали родными и близкими.
А вечером вспыхнули огни фейерверка. Никогда еще небо Алма-Аты не расцветало такими яркими разноцветными огнями. Город ликовал. Каждый залп встречался бурей восторгов и радостных возгласов.
Когда отгремел праздничный салют, папа напомнил:
- А про шампанское не забыли?
Все засмеялись. Разве такое забудешь! Мама уже накрывала стол белой праздничной скатертью.
Пробка ударила в потолок, шампанское забурлило и полилось в бокалы...
Ни до, ни после не было у людей праздника более великого, чем праздник Победы.