С ключом на шее - часть 3, глава 9
9.
Она не хотела вспомнить, когда бегала последний раз, - не презрительной рысцой, лишь бы физрук поставил тройку и отвязался, а вот так, по-настоящему, чтобы мокрый ветер хлестал в лицо, чтобы не чуять земли под ногами, чтобы лететь. Воспоминания были рядом, они кружили над головой, шелестели вороньими крыльями, - но Ольга бежала быстрее, и воспоминания не могли догнать ее. Добровольно принятые путы лопались, как гнилой ситец юбки до пят, клочьями опадали за спиной и тут же исчезали за горизонтом - так быстро она бежала. И даже собаки отставали от нее; они неслись позади, растянувшись длинной дугой, и было приятно ощущать спиной их присутствие, - но она бежала быстрее собак.
Из груди рвался восторженный вопль. Она заулюлюкала и вильнула, обходя сбоку того, за кем гналась, и направляя его на тропу. Ей было жаль, что он такой старый, и слабый, с прокуренными легкими и изъеденным страхом нутром, - бежать за ним было почти неинтересно, и она немного боялась, что он упадет, схватившись за сердце и закатив глаза, и все кончится быстро, скучно и обыкновенно. Она чуть замедлила бег, чтобы не прервать погоню раньше времени, - и воспоминания догнали ее, воспоминания о том, как ей было весело и страшно, а потом она сделала все, как положено, и все сломалось. Но до того… до того она бежала.
Ольгу разобрал смех, и она не стала бороться с ним.
- Стооой! - заорала она, хохоча, и дядя Юра, вздергивая зад, прибавил ходу. Попытался свернуть в последний проход между гаражами; Ольга обошла его сбоку, и он шарахнулся, снова рванул по раскатанной тракторами дороге между бесплодными, выкорчеванными участками, на которых так и не развели огороды. Полынь и пижма по обочинам сменились кустиками березы и куртинами шикши, - а впереди неумолимо вставали стланики. Дядь Юра заметался, и Ольга залилась смехом.
- А ну стой! - звонко крикнула она, подаваясь то вправо, то влево, перекрывая все пути, кроме одного. - Тебе же лучше будет!
Дядь Юра оглянулся, загребая воздух скрюченными пальцами. Совсем белый, подумала Ольга, и губы обложены, нет, рано, здесь ты у меня не свалишься, так ты не уйдешь. Она сделала выпад, и дядя Юра, тонко взвизгнув, подпрыгнул на месте и бросился прочь по единственной дороге, которую она ему оставила.
Ольга раздвинула упругие ветки. Длинные кедровые иголки огладили ее руки. Толстый слой влажной хвои под ногами был мягким, как перина. Впереди раздавалось сиплое, жесткое дыхание, хруст сухих веток, сдавленный плач. Наползающий с моря туман глотал звуки, и они удалялись, затихали и вскоре исчезли совсем, - и вместе с ними вдруг затих и ветер.
Ольга постояла, вслушиваясь в шорох оседающих капель, тихо рассмеялась и перешла на плавный, ленивый бег. Она не торопилась. И когда она бежала через марь (через марь бегать нельзя, но не сегодня, сегодня она ни за что не протонет), а впереди уже вставал склон нависающей над Коги сопки, воспоминания снова нагнали ее, - но уже не могли причинить вреда.
…Ольга смотрит, как Янка запирает дверь, и ей кажется, что она запирает что-то еще - запирает навсегда что-то очень важное, без чего и жить нельзя. Филька глупо открыл рот, - наверное, тоже видит, что Янка закрывает не только замок. Сейчас они втроем выйдут из подъезда - и все изменится навсегда. Это последнее, что они сделают втроем, - спустятся по лестнице и выйдут на покрытый коркой соли свет. Дальше они пойдут каждый сам по себе.
- Хочешь, я с тобой в Институт схожу? - предлагает Ольга. - Подожду в коридоре, пока ты с папой разговариваешь.
Ее голос звучит тускло и пусто, будто обглоданный. Янка смотрит на нее круглыми от ужаса глазами, молча трясет головой, и Ольга отворачивается, сложив руки на груди. В последний раз щелкает замок, и Янка, откидываясь назад под весом набитого ранца и балансируя скрипкой, начинает спускаться. Ольга с Филькой идут следом, как почетный караул.
Свет на улице именно такой, каким его представляла Ольга, - бледный, невыразительный, пыльный. Янка плоской серой тенью замирает в дверном проеме, и кристаллики соли, забившие солнечные лучи, разъедают ее контур. Мучительная пауза перед окончательным концом. Ольга не может ее выдержать.
- Чего стоишь столбом? - недовольно говорит она и протягивает руку, чтобы подпихнуть Янку в спину. На серую Янкину тень надвигается другая, высокая, размытая, совсем съеденная. Филька сипло втягивает воздух и перестает дышать: его легкие закрыты на ключ, его дыхание заперто, они все заперты, все трое… Снова - трое.
- Здрасьте, - громко говорит Ольга, оттирает Янку плечом и просовывается вперед.
Увидев ее, дядь Юра досадливо морщится и отворачивается, снова сосредоточившись на Янке - а та смотрит в цементный пол крыльца, будто видит далеко-далеко внизу что-то страшно важное.
- А Янкиного папы дома нет, - еще громче говорит Ольга. - Он на работе. Вы лучше вечером зайдите, он вечером придет.
- Ты еще пораспоряжайся мне, - цедит дядь Юра. - Идите, поиграйте, мне надо с Яной поговорить.
- Никуда мы не пойдем, - выпаливает Филька и переступает с ноги на ногу, крепче утверждаясь на земле. Дядь Юра криво, заискивающе улыбается. Как собака, на которую прикрикнули.
- Какие у тебя невоспитанные друзья, Яна, - говорит он. - Не понимают, что слушать чужие разговоры невежливо. Наверное, это они подбили тебя написать ту глупую записку? - Его жалкая улыбка становится чуть шире, приоткрывая сероватые зубы. Блуждающий взгляд Янки расплывается, и Ольге хочется врезать ей, чтоб очнулась. - Представляешь, что скажет твой папа, если узнает, что ты сделала? Надеюсь, ты с ним своими выдумками не делилась. Тебя, конечно, выдрать надо, как сидорову козу, но я ему ничего не скажу. Такое врагу не пожелаешь: узнать, что родная дочка - шантажистка и клеветница. Ты знаешь, что такое клевета, Яна? Это подло, недостойно…
На его лбу выступают капли пота, верхняя губа подергивается. Ольга никак не может взять в толк, чего он хочет и зачем пришел. Она только понимает, что двор пуст, их никто не видит, а дядь Юра по-прежнему выглядит, как испуганная собака, - собака, готовая укусить.
- Что ты рассказала отцу? - спрашивает дядь Юра. - Что ему наговорила? Не хочешь по-хорошему - я тобой по-другому поговорю. Что ты ему сказала? А ну отвечай!
Он хватает Янку за плечо. Пальцы впиваются в плоть. Дернувшись, как тряпичная кукла, Янка вскидывает локоть, прикрывая голову, и забытый скрипичный футляр в ее руке бьет дядю Юру по носу. У Ольги вырывается истерический смех; она зажимает рот ладонями. Дядя Юра молча открывает и закрывает рот; Ольга закусывает кулак, чтобы не закатиться от хохота, а потом вдруг понимает, что дядь Юра онемел не от возмущения, а от страха, - он весь серый, и его губы трясутся, как студень. И смотрит он не на саму Янку, а на карман ее обвисшей кофты. Прорвавшийся от резкого движения карман, из которого торчит изогнутое лезвие ножа с глубокой ложбинкой, загаженной бурыми пятнами.
Кровь вскипает шипучими пузырьками и заполняет голову Ольги. Мир становится хрупким и прозрачным, как облизанный до бритвенной остроты леденец.
- Атас! - орет она. Мир взрывается острыми осколками. Янка спрыгивает с крыльца, на бегу прижимая нож чехлом со скрипкой; Филька, чуть помедлив - он всегда медлит, всегда! - тяжелыми прыжками несется за ней. Ольга ухмыляется в лицо дядь Юре и срывается с места.
- А ну стоять! - орет дядь Юра. - Я кому сказал, стоять! Вам же лучше будет!
Она усмехается, представляя его растерянную, возмущенную рожу - так у всех взрослых, когда от них убегаешь; но внезапно ее сердце сбивается, делает кульбит, и только потом до сознания доходит сбивчивый и тяжелый, но ужасающе быстрый топот дядь Юры.
Ранец тяжело бьет Янку по пояснице. Торчащее из дыры в кармане лезвие описывает смертоносные дуги, черкая по бедру. Янка бежит слишком медленно, вскидываясь, как заяц, размахивая скрипкой, которая вот-вот запутается у нее в ногах. Филька раскачивается на бегу, вытягивает руки вперед, как в глупом мультике, - то ли стремясь перехватить Янкину ношу, то ли теряя равновесие. Ольгу душит дурацкий смех; от него колет в боку, и бежать становится все труднее. Янка и Филька скрываются за углом. Топот дядь Юры становится оглушительным. Он не должен догонять ее. Взрослые не умеют бегать…
- Тебе же лучше будет! - выкрикивает дядь Юра, и Ольга хохочет. Надо бы заткнуться, но не получается. Она бежит слишком медленно. Она уже, считай, попалась. Ольга заходится от смеха и сгибается пополам.
Хватаясь за бок, она выбегает на пустырь за Янкиным домом. Над глинистыми рытвинами с воплями кружат чайки - Янка с Филькой вспугнули их, пробегая мимо помойки, и теперь чайки бьются в истерике; только два поморника сидят на куче вываренных костей, огромные, спокойные и опасные, как птеродактили. Янка с Филькой бегут на Коги, снова бегут на Коги, и Ольге остается только бежать вместе с ними. Она догоняет их под птичьи крики, и хриплое дыхание дядь Юры леденит ее спину. Краем глаза она видит, как по дороге ползет мусорка, движется со стороны моря - почему? что она там делала? все свалки с другой стороны города. Янка с Филькой выскакивают на обочину, и мусорка останавливается, перегораживая им путь. Ольга стонет от отчаяния. Янка с Филькой мечутся вдоль брезентового борта, неспособные решить, с какой стороны огибать грузовик, не в силах просто выбрать направление и побежать. Ольга забирает вправо - это дает дядь Юре возможность срезать, но совсем капельку, она успеет… Она рывком вскакивает на насыпь у самой кормы грузовика и, ухватившись за какую-то железную скобу, вбрасывает себя в кузов. Вонь бьет в нос с такой силой, что ее едва не выкидывает обратно на дорогу. Дыша ртом, Ольга падает на колени, перегибается через осклизлый деревянный борт и хватает протянутую руку. Ладонь ледяная и скользкая от пота; Филька тоненько верещит, зажмурив глаза, скребет ногами и вдруг оказывается внутри. Его швыряет вглубь кузова; кажется, он падает мордой прямо в помои, размазанные по полу, кажется, в кузове есть кто-то еще, но Ольге некогда смотреть. Дядь Юра уже вылез на дорогу; он вертит головой, еще не понимая, куда они делись. Она снова перегибается через борт (как же будет вонять от одежды, думает она, что я маме скажу) и протягивает руку.
Янка медлит. Хуже того - она пятится, не спуская с нее глаз.
- Давай же! - бешено орет Ольга и свешивается из машины, уже догадываясь, что происходит что-то страшное. За спиной Янки топчется расхристанный дядь Юра. Его лицо перекошено от ярости, он вроде как даже тянет руки, пытаясь ухватить Янку, но на самом деле они - пусть всего лишь на время - спасены. Он не будет хватать их на глазах у мусорщика. Он мог бы наврать, что они обзывались, или разбили окно, или швыряли бомбочки из налитых водой шариков, но не хочет, чтобы на него обратили внимание. Он боится.
- Давай залезай, сколько тебя ждать, - говорит Ольга сердито, но Янка не подает руки. Она стоит неестественно спокойно, и в ее глазах - странная, ужасающая жалость. Ольга покрывается мурашками. Ее охватывает уверенность, что она видит Янку в последний раз.
Янка поворачивается к дядь Юре; с торжественной серьезностью, с невыносимой доверчивостью она берет его за руку. Его глаза округляются, рот приоткрывается глупо и безвольно. Ольга хочет заорать Янке, чтоб она перестала, чтоб быстро лезла в машину и не валяла дурака, но горло сдавлено ледяной лапой, и она не может выдавить ни слова.
Янка тянет дядь Юру за руку, и он, как загипнотизированный, послушно идет за ней на ту сторону дороги. Идет с ней на Коги.
Машина медленно трогается, и дорога плывет назад, - рыжая лента, упирающаяся в далекий свинцовый забор моря. Уплывают черные сопки и пыльная полынь на обочинах, пограничные пятиэтажки и жестяные коробки гаражей. С моря наползает туман и поедает все, что оставляет позади мусорка. Ольга смотрит на ускользающую дорогу, которая становится все короче - обрывок ленты, конец которой прячется в пустоте. Ольга смотрит на дорогу, а видит Янкино лицо, полное необъяснимого, ненавистного сочувствия. Когда в поле зрения появляются деревянные домики и нарядные палисадники Японской горки, Ольга слышит тихое поскуливание и частый стук чего-то мягкого по металлическому полу. Она щурится в темноту кузова, пока мрак не начинает распадаться на объемные формы, похожие на плотные клочья тумана. Она видит большую остроухую собаку, белую, с рыжеватыми пятнами, - это Мухтар. Видит человека-ворону в ватнике и больших брезентовых рукавицах, склонившего голову к плечу и посматривающего любопытным круглым глазом то на нее, то на Фильку. Видит Фильку, который сидит прямо на загаженном полу, уткнув лицо в грязные ладони. Его бьет крупная дрожь; из груди вырываются скрипучие стоны, и Ольга морщится.
Филька поднимает голову и обводит кузов безумными глазами. Хватаясь за хлипкий брезент, неуклюже поднимается на ноги.
- Стойте, - тихо говорит он. - Я за ней пойду.
Машина тут же останавливается, и Ольга оседает, словно из ее тела выдернули все кости. Филька поворачивается задом к борту, приседает и, вошкаясь на брюхе, по очереди свешивает ноги. Он извивается, повиснув поперек бортика, и целую секунду Ольга ликует, уверенная, что он не сможет вылезти, - а потом он сползает ниже. Не дожидаясь, пока он рухнет на дорогу, Ольга хватает за шкирку собаку, рывком подтягивает к себе и утыкается лицом в теплую, пахучую, добрую шерсть. Горячий язык проходится по ее щеке. Ольга сжимает пальцы, прочесывая густой воротник вокруг песьего горла; к мокрым рукам липнут шерстинки, и она машинально скатывает их в комочки, чтобы засунуть потом в карман.
Она слышит глухой удар, когда Филька вываливается из кузова. Жалобное бормотание. Шаркающие, почти стариковские шаги удаляются, становятся все тише, и Ольга крепче вжимается лицом в густой мех на собачьей холке. Хочется, чтоб мусорка уже тронулась с места. Но она не решается просить.
С обочины раздается неумелый свист. Мухтар вскидывает голову. Напрягаются под мягкой шкурой железные мышцы, натягиваются прочные, как тросы, жилы. Ольга крепче обхватывает собаку, но Филька свистит снова, и Мухтар, со скрежетом пробуксовав когтями по металлу, легко вырывается из рук, одним скачком оказывается у борта и выпрыгивает из машины. Уронив ватные ладони, Ольга смотрит на серую пустоту, обрамленную грязным брезентом.
- А ты как, тоже пойдешь? - с любопытством спрашивает человек-ворона, и Ольга вздрагивает. Человек-ворона слегка улыбается, и в его нефтяных глаза светится искренний, идиотский интерес. Взрослые вообще не должны так смотреть.
Ольга нагибает голову, продавливая лбом невидимую стену, и сжимает кулаки.
- Не пойду я никуда, - громко говорит она. - Я заманалась уже их защищать, ясно вам?
- Ясно, - легко говорит человек-ворона и отворачивается. Машина трогается с места. Несколько секунд Ольга бешено смотрит на него, а потом высовывает руку за борт и разжимает кулак. Легкие комочки собачьей шерсти, прилипшие к ладони, дрожат на ветру, как белый флаг, и медленно падают на дорогу, превращаясь в туман.
Пахнет застоялым табачным дымом, мальчиковой раздевалкой у школьного спортзала и чем-то еще, кислым и безнадежным. Это запах мира, где от тебя ничего не зависит. Взрослого мира, где все решают за тебя. Ольга уже жалеет, что пришла, но и уйти не решается. Невидимые нити действий и событий, сплетенные, наверное, из собачьей шерсти, неумолимо выскальзывают у нее из рук. Перед дежурным милиционером, чья кубическая фигура кажется тревожно-знакомой, Ольга чувствует себя маленькой и глупой. Она не знает, что сказать. Она так привыкла хранить тайну, что теперь не может заставить себя открыть рот.
- Чего тебе, девочка? Случилось что-то? - Дежурный смотрит на нее с брезгливым сочувствием, и Ольга вспоминает, что вылезла из мусорной машины. Из глубины помещения доносятся разочарованные голоса. Шумит вода, бегущая из крана, а потом ее журчание заглушает дикий вопль. Ольга бросает быстрый взгляд на тяжелую дверь и пятится.
- Кууу-да?! - подскакивает дежурный. Ольга покорно останавливается. У нее больше нет сил убегать.
- Кто там у тебя, Кузнецов? - доносится усталый голос кого-то невидимого.
- Да девчонка какая-то мелкая, - машет рукой дежурный, и невидимый настораживается:
- Черненькая?
- Да не, беленькая…
- Все равно…
Дежурный брезгливо морщится.
- Грязная, как бомжиха, аж помойкой несет, - говорит он.
- Я не бомжиха, - буркает Ольга, глядя на вошедшего милиционера. Это тот самый, в джинсах, который арестовывал Жекиного отца. Он на ходу вытирает руки большим клетчатым платком. На костяшках у него ссадины.
- Ну как, Виктор Саныч, колется? - азартно спрашивает дежурный, и милиционер в джинсах хмуро пожимает плечами.
- Какой там… медведей по камере гоняет. Придется ждать.
- Белочка, - со знанием дела заявляет дежурный. - У меня тесть от белочки помер. Как на третье января завязал - ни капли, сказал, больше в рот не возьму - так на пятое начал чертей ловить, а на старый новый год помер, еще салаты не успели доесть. - Он задумчиво жует губами. - Ты бы похмелил его, что ли, а то еще до суда загнется.
- Еще похмелять этого выродка, - лицо Виктора Саныча перекашивает от гнева. - Туда и дорога… Ему же вышку не дадут, скажут - невменяемый… Как тебя зовут, девочка?
- Ольга.
- Ишь, какая серьезная - «Ольга», - усмехается дежурный. - Посмотри-ка на нее!
Ольга сердито дергает носом. Виктор Саныч оглядывает ее с ног до головы. Задерживается на дырке на коленке. Откровенно принюхивается.
- Ты из интерната, Оля? - спрашивает он. - Детдомовская?
Кровь бросается Ольге в лицо.
- Ничего я не детдомовская, - сердито говорит она. - И вообще я пришла сказать, кто убийца, вам не надо, что ли?
Дежурный возмущенно набирает воздуха в грудь, и Виктор Саныч жестом останавливает его.
- Ну, рассказывай, - велит он. - Ты молодец, нам сейчас любые показания на вес золота.
- Этот дядь Юра убивает, - выпаливает она, и Виктор Саныч удивленно задирает брови. - Этот… Аресьев… Арсенев… Юрий… не знаю я его отчества! Он в Институте работает.
Дежурный вдруг всплескивает руками. Торопливо и почти беззвучно шепчет Виктору Санычу, - и удивление на лице следователя сменяется холодным презрением.
- Варсенев, - жестко говорит он. - Юрий Андреевич Варсенев, геолог, кандидат наук, который засек тебя с дружками, когда вы били лампочки в подъезде и которого вы, малолетняя шпана, обложили матом, когда он велел вам прекратить.
- Неправда, - произносит Ольга одними губами.
- Ты хоть понимаешь, что творишь? Хочешь оболгать человека, сломать ему жизнь, чтобы отомстить за подзатыльник?
В голове у Ольги - звон, донесшийся из подъезда за секунду до того, как дядь Юра погнался за ними. Стеклянный звон бьющихся лампочек…
- Я не… мы не били… все не так! - кричит Ольга.
- А как? - ледяным голосом спрашивает Виктор Саныч. - Ну-ка объясни мне, почему ты обвиняешь порядочного человека, когда настоящий преступник уже пойман?
Ольга открывает рот - и молчит. В голове звенит, в голове бродит человек-ворона с колокольчиком, - выходи, выноси ведро, похорони секреты навсегда. Завали мусором черный глаз Коги. Закопай Деню, Егорова и Грушу. Спрячь навеки Голодного Мальчика, который не хочет в детдом, и Янкиного папу, стреляющего ему прямо в живот, и Янку, Янку, которая тоже не хочет в детдом, спрячь… В голове пахнет помойкой.
- Что делать будем? - с отвращением спрашивает дежурный, и Виктор Саныч брезгливо пожимает плечами:
- Родителей вызывай и в детскую комнату, пусть Валентина ей пока объяснит, что такое клевета. А, еще лампочки эти… хулиганство… Надо на учет ставить.
- Нет, ну до чего наглая шпана пошла, - изумленно качает головой дежурный, и Ольга видит, что он в ужасе. Они оба в ужасе - это ясно хотя бы по тому, что на нее даже не орут. - Это до чего же надо быть бессовестной…
- Оформляй, - бросает Виктор Саныч и выходит, обтирая руки платком с таким видом, будто потрогал тухлую рыбу.
Мусорный колокольчик в голове надрывается так, что вот-вот расколется череп. Нити собачьей шерсти выскальзывают из рук и без следа растворяются в тумане.
Она не хотела вспомнить, когда бегала последний раз, - не презрительной рысцой, лишь бы физрук поставил тройку и отвязался, а вот так, по-настоящему, чтобы мокрый ветер хлестал в лицо, чтобы не чуять земли под ногами, чтобы лететь. Воспоминания были рядом, они кружили над головой, шелестели вороньими крыльями, - но Ольга бежала быстрее, и воспоминания не могли догнать ее. Добровольно принятые путы лопались, как гнилой ситец юбки до пят, клочьями опадали за спиной и тут же исчезали за горизонтом - так быстро она бежала. И даже собаки отставали от нее; они неслись позади, растянувшись длинной дугой, и было приятно ощущать спиной их присутствие, - но она бежала быстрее собак.
Из груди рвался восторженный вопль. Она заулюлюкала и вильнула, обходя сбоку того, за кем гналась, и направляя его на тропу. Ей было жаль, что он такой старый, и слабый, с прокуренными легкими и изъеденным страхом нутром, - бежать за ним было почти неинтересно, и она немного боялась, что он упадет, схватившись за сердце и закатив глаза, и все кончится быстро, скучно и обыкновенно. Она чуть замедлила бег, чтобы не прервать погоню раньше времени, - и воспоминания догнали ее, воспоминания о том, как ей было весело и страшно, а потом она сделала все, как положено, и все сломалось. Но до того… до того она бежала.
Ольгу разобрал смех, и она не стала бороться с ним.
- Стооой! - заорала она, хохоча, и дядя Юра, вздергивая зад, прибавил ходу. Попытался свернуть в последний проход между гаражами; Ольга обошла его сбоку, и он шарахнулся, снова рванул по раскатанной тракторами дороге между бесплодными, выкорчеванными участками, на которых так и не развели огороды. Полынь и пижма по обочинам сменились кустиками березы и куртинами шикши, - а впереди неумолимо вставали стланики. Дядь Юра заметался, и Ольга залилась смехом.
- А ну стой! - звонко крикнула она, подаваясь то вправо, то влево, перекрывая все пути, кроме одного. - Тебе же лучше будет!
Дядь Юра оглянулся, загребая воздух скрюченными пальцами. Совсем белый, подумала Ольга, и губы обложены, нет, рано, здесь ты у меня не свалишься, так ты не уйдешь. Она сделала выпад, и дядя Юра, тонко взвизгнув, подпрыгнул на месте и бросился прочь по единственной дороге, которую она ему оставила.
Ольга раздвинула упругие ветки. Длинные кедровые иголки огладили ее руки. Толстый слой влажной хвои под ногами был мягким, как перина. Впереди раздавалось сиплое, жесткое дыхание, хруст сухих веток, сдавленный плач. Наползающий с моря туман глотал звуки, и они удалялись, затихали и вскоре исчезли совсем, - и вместе с ними вдруг затих и ветер.
Ольга постояла, вслушиваясь в шорох оседающих капель, тихо рассмеялась и перешла на плавный, ленивый бег. Она не торопилась. И когда она бежала через марь (через марь бегать нельзя, но не сегодня, сегодня она ни за что не протонет), а впереди уже вставал склон нависающей над Коги сопки, воспоминания снова нагнали ее, - но уже не могли причинить вреда.
…Ольга смотрит, как Янка запирает дверь, и ей кажется, что она запирает что-то еще - запирает навсегда что-то очень важное, без чего и жить нельзя. Филька глупо открыл рот, - наверное, тоже видит, что Янка закрывает не только замок. Сейчас они втроем выйдут из подъезда - и все изменится навсегда. Это последнее, что они сделают втроем, - спустятся по лестнице и выйдут на покрытый коркой соли свет. Дальше они пойдут каждый сам по себе.
- Хочешь, я с тобой в Институт схожу? - предлагает Ольга. - Подожду в коридоре, пока ты с папой разговариваешь.
Ее голос звучит тускло и пусто, будто обглоданный. Янка смотрит на нее круглыми от ужаса глазами, молча трясет головой, и Ольга отворачивается, сложив руки на груди. В последний раз щелкает замок, и Янка, откидываясь назад под весом набитого ранца и балансируя скрипкой, начинает спускаться. Ольга с Филькой идут следом, как почетный караул.
Свет на улице именно такой, каким его представляла Ольга, - бледный, невыразительный, пыльный. Янка плоской серой тенью замирает в дверном проеме, и кристаллики соли, забившие солнечные лучи, разъедают ее контур. Мучительная пауза перед окончательным концом. Ольга не может ее выдержать.
- Чего стоишь столбом? - недовольно говорит она и протягивает руку, чтобы подпихнуть Янку в спину. На серую Янкину тень надвигается другая, высокая, размытая, совсем съеденная. Филька сипло втягивает воздух и перестает дышать: его легкие закрыты на ключ, его дыхание заперто, они все заперты, все трое… Снова - трое.
- Здрасьте, - громко говорит Ольга, оттирает Янку плечом и просовывается вперед.
Увидев ее, дядь Юра досадливо морщится и отворачивается, снова сосредоточившись на Янке - а та смотрит в цементный пол крыльца, будто видит далеко-далеко внизу что-то страшно важное.
- А Янкиного папы дома нет, - еще громче говорит Ольга. - Он на работе. Вы лучше вечером зайдите, он вечером придет.
- Ты еще пораспоряжайся мне, - цедит дядь Юра. - Идите, поиграйте, мне надо с Яной поговорить.
- Никуда мы не пойдем, - выпаливает Филька и переступает с ноги на ногу, крепче утверждаясь на земле. Дядь Юра криво, заискивающе улыбается. Как собака, на которую прикрикнули.
- Какие у тебя невоспитанные друзья, Яна, - говорит он. - Не понимают, что слушать чужие разговоры невежливо. Наверное, это они подбили тебя написать ту глупую записку? - Его жалкая улыбка становится чуть шире, приоткрывая сероватые зубы. Блуждающий взгляд Янки расплывается, и Ольге хочется врезать ей, чтоб очнулась. - Представляешь, что скажет твой папа, если узнает, что ты сделала? Надеюсь, ты с ним своими выдумками не делилась. Тебя, конечно, выдрать надо, как сидорову козу, но я ему ничего не скажу. Такое врагу не пожелаешь: узнать, что родная дочка - шантажистка и клеветница. Ты знаешь, что такое клевета, Яна? Это подло, недостойно…
На его лбу выступают капли пота, верхняя губа подергивается. Ольга никак не может взять в толк, чего он хочет и зачем пришел. Она только понимает, что двор пуст, их никто не видит, а дядь Юра по-прежнему выглядит, как испуганная собака, - собака, готовая укусить.
- Что ты рассказала отцу? - спрашивает дядь Юра. - Что ему наговорила? Не хочешь по-хорошему - я тобой по-другому поговорю. Что ты ему сказала? А ну отвечай!
Он хватает Янку за плечо. Пальцы впиваются в плоть. Дернувшись, как тряпичная кукла, Янка вскидывает локоть, прикрывая голову, и забытый скрипичный футляр в ее руке бьет дядю Юру по носу. У Ольги вырывается истерический смех; она зажимает рот ладонями. Дядя Юра молча открывает и закрывает рот; Ольга закусывает кулак, чтобы не закатиться от хохота, а потом вдруг понимает, что дядь Юра онемел не от возмущения, а от страха, - он весь серый, и его губы трясутся, как студень. И смотрит он не на саму Янку, а на карман ее обвисшей кофты. Прорвавшийся от резкого движения карман, из которого торчит изогнутое лезвие ножа с глубокой ложбинкой, загаженной бурыми пятнами.
Кровь вскипает шипучими пузырьками и заполняет голову Ольги. Мир становится хрупким и прозрачным, как облизанный до бритвенной остроты леденец.
- Атас! - орет она. Мир взрывается острыми осколками. Янка спрыгивает с крыльца, на бегу прижимая нож чехлом со скрипкой; Филька, чуть помедлив - он всегда медлит, всегда! - тяжелыми прыжками несется за ней. Ольга ухмыляется в лицо дядь Юре и срывается с места.
- А ну стоять! - орет дядь Юра. - Я кому сказал, стоять! Вам же лучше будет!
Она усмехается, представляя его растерянную, возмущенную рожу - так у всех взрослых, когда от них убегаешь; но внезапно ее сердце сбивается, делает кульбит, и только потом до сознания доходит сбивчивый и тяжелый, но ужасающе быстрый топот дядь Юры.
Ранец тяжело бьет Янку по пояснице. Торчащее из дыры в кармане лезвие описывает смертоносные дуги, черкая по бедру. Янка бежит слишком медленно, вскидываясь, как заяц, размахивая скрипкой, которая вот-вот запутается у нее в ногах. Филька раскачивается на бегу, вытягивает руки вперед, как в глупом мультике, - то ли стремясь перехватить Янкину ношу, то ли теряя равновесие. Ольгу душит дурацкий смех; от него колет в боку, и бежать становится все труднее. Янка и Филька скрываются за углом. Топот дядь Юры становится оглушительным. Он не должен догонять ее. Взрослые не умеют бегать…
- Тебе же лучше будет! - выкрикивает дядь Юра, и Ольга хохочет. Надо бы заткнуться, но не получается. Она бежит слишком медленно. Она уже, считай, попалась. Ольга заходится от смеха и сгибается пополам.
Хватаясь за бок, она выбегает на пустырь за Янкиным домом. Над глинистыми рытвинами с воплями кружат чайки - Янка с Филькой вспугнули их, пробегая мимо помойки, и теперь чайки бьются в истерике; только два поморника сидят на куче вываренных костей, огромные, спокойные и опасные, как птеродактили. Янка с Филькой бегут на Коги, снова бегут на Коги, и Ольге остается только бежать вместе с ними. Она догоняет их под птичьи крики, и хриплое дыхание дядь Юры леденит ее спину. Краем глаза она видит, как по дороге ползет мусорка, движется со стороны моря - почему? что она там делала? все свалки с другой стороны города. Янка с Филькой выскакивают на обочину, и мусорка останавливается, перегораживая им путь. Ольга стонет от отчаяния. Янка с Филькой мечутся вдоль брезентового борта, неспособные решить, с какой стороны огибать грузовик, не в силах просто выбрать направление и побежать. Ольга забирает вправо - это дает дядь Юре возможность срезать, но совсем капельку, она успеет… Она рывком вскакивает на насыпь у самой кормы грузовика и, ухватившись за какую-то железную скобу, вбрасывает себя в кузов. Вонь бьет в нос с такой силой, что ее едва не выкидывает обратно на дорогу. Дыша ртом, Ольга падает на колени, перегибается через осклизлый деревянный борт и хватает протянутую руку. Ладонь ледяная и скользкая от пота; Филька тоненько верещит, зажмурив глаза, скребет ногами и вдруг оказывается внутри. Его швыряет вглубь кузова; кажется, он падает мордой прямо в помои, размазанные по полу, кажется, в кузове есть кто-то еще, но Ольге некогда смотреть. Дядь Юра уже вылез на дорогу; он вертит головой, еще не понимая, куда они делись. Она снова перегибается через борт (как же будет вонять от одежды, думает она, что я маме скажу) и протягивает руку.
Янка медлит. Хуже того - она пятится, не спуская с нее глаз.
- Давай же! - бешено орет Ольга и свешивается из машины, уже догадываясь, что происходит что-то страшное. За спиной Янки топчется расхристанный дядь Юра. Его лицо перекошено от ярости, он вроде как даже тянет руки, пытаясь ухватить Янку, но на самом деле они - пусть всего лишь на время - спасены. Он не будет хватать их на глазах у мусорщика. Он мог бы наврать, что они обзывались, или разбили окно, или швыряли бомбочки из налитых водой шариков, но не хочет, чтобы на него обратили внимание. Он боится.
- Давай залезай, сколько тебя ждать, - говорит Ольга сердито, но Янка не подает руки. Она стоит неестественно спокойно, и в ее глазах - странная, ужасающая жалость. Ольга покрывается мурашками. Ее охватывает уверенность, что она видит Янку в последний раз.
Янка поворачивается к дядь Юре; с торжественной серьезностью, с невыносимой доверчивостью она берет его за руку. Его глаза округляются, рот приоткрывается глупо и безвольно. Ольга хочет заорать Янке, чтоб она перестала, чтоб быстро лезла в машину и не валяла дурака, но горло сдавлено ледяной лапой, и она не может выдавить ни слова.
Янка тянет дядь Юру за руку, и он, как загипнотизированный, послушно идет за ней на ту сторону дороги. Идет с ней на Коги.
Машина медленно трогается, и дорога плывет назад, - рыжая лента, упирающаяся в далекий свинцовый забор моря. Уплывают черные сопки и пыльная полынь на обочинах, пограничные пятиэтажки и жестяные коробки гаражей. С моря наползает туман и поедает все, что оставляет позади мусорка. Ольга смотрит на ускользающую дорогу, которая становится все короче - обрывок ленты, конец которой прячется в пустоте. Ольга смотрит на дорогу, а видит Янкино лицо, полное необъяснимого, ненавистного сочувствия. Когда в поле зрения появляются деревянные домики и нарядные палисадники Японской горки, Ольга слышит тихое поскуливание и частый стук чего-то мягкого по металлическому полу. Она щурится в темноту кузова, пока мрак не начинает распадаться на объемные формы, похожие на плотные клочья тумана. Она видит большую остроухую собаку, белую, с рыжеватыми пятнами, - это Мухтар. Видит человека-ворону в ватнике и больших брезентовых рукавицах, склонившего голову к плечу и посматривающего любопытным круглым глазом то на нее, то на Фильку. Видит Фильку, который сидит прямо на загаженном полу, уткнув лицо в грязные ладони. Его бьет крупная дрожь; из груди вырываются скрипучие стоны, и Ольга морщится.
Филька поднимает голову и обводит кузов безумными глазами. Хватаясь за хлипкий брезент, неуклюже поднимается на ноги.
- Стойте, - тихо говорит он. - Я за ней пойду.
Машина тут же останавливается, и Ольга оседает, словно из ее тела выдернули все кости. Филька поворачивается задом к борту, приседает и, вошкаясь на брюхе, по очереди свешивает ноги. Он извивается, повиснув поперек бортика, и целую секунду Ольга ликует, уверенная, что он не сможет вылезти, - а потом он сползает ниже. Не дожидаясь, пока он рухнет на дорогу, Ольга хватает за шкирку собаку, рывком подтягивает к себе и утыкается лицом в теплую, пахучую, добрую шерсть. Горячий язык проходится по ее щеке. Ольга сжимает пальцы, прочесывая густой воротник вокруг песьего горла; к мокрым рукам липнут шерстинки, и она машинально скатывает их в комочки, чтобы засунуть потом в карман.
Она слышит глухой удар, когда Филька вываливается из кузова. Жалобное бормотание. Шаркающие, почти стариковские шаги удаляются, становятся все тише, и Ольга крепче вжимается лицом в густой мех на собачьей холке. Хочется, чтоб мусорка уже тронулась с места. Но она не решается просить.
С обочины раздается неумелый свист. Мухтар вскидывает голову. Напрягаются под мягкой шкурой железные мышцы, натягиваются прочные, как тросы, жилы. Ольга крепче обхватывает собаку, но Филька свистит снова, и Мухтар, со скрежетом пробуксовав когтями по металлу, легко вырывается из рук, одним скачком оказывается у борта и выпрыгивает из машины. Уронив ватные ладони, Ольга смотрит на серую пустоту, обрамленную грязным брезентом.
- А ты как, тоже пойдешь? - с любопытством спрашивает человек-ворона, и Ольга вздрагивает. Человек-ворона слегка улыбается, и в его нефтяных глаза светится искренний, идиотский интерес. Взрослые вообще не должны так смотреть.
Ольга нагибает голову, продавливая лбом невидимую стену, и сжимает кулаки.
- Не пойду я никуда, - громко говорит она. - Я заманалась уже их защищать, ясно вам?
- Ясно, - легко говорит человек-ворона и отворачивается. Машина трогается с места. Несколько секунд Ольга бешено смотрит на него, а потом высовывает руку за борт и разжимает кулак. Легкие комочки собачьей шерсти, прилипшие к ладони, дрожат на ветру, как белый флаг, и медленно падают на дорогу, превращаясь в туман.
Пахнет застоялым табачным дымом, мальчиковой раздевалкой у школьного спортзала и чем-то еще, кислым и безнадежным. Это запах мира, где от тебя ничего не зависит. Взрослого мира, где все решают за тебя. Ольга уже жалеет, что пришла, но и уйти не решается. Невидимые нити действий и событий, сплетенные, наверное, из собачьей шерсти, неумолимо выскальзывают у нее из рук. Перед дежурным милиционером, чья кубическая фигура кажется тревожно-знакомой, Ольга чувствует себя маленькой и глупой. Она не знает, что сказать. Она так привыкла хранить тайну, что теперь не может заставить себя открыть рот.
- Чего тебе, девочка? Случилось что-то? - Дежурный смотрит на нее с брезгливым сочувствием, и Ольга вспоминает, что вылезла из мусорной машины. Из глубины помещения доносятся разочарованные голоса. Шумит вода, бегущая из крана, а потом ее журчание заглушает дикий вопль. Ольга бросает быстрый взгляд на тяжелую дверь и пятится.
- Кууу-да?! - подскакивает дежурный. Ольга покорно останавливается. У нее больше нет сил убегать.
- Кто там у тебя, Кузнецов? - доносится усталый голос кого-то невидимого.
- Да девчонка какая-то мелкая, - машет рукой дежурный, и невидимый настораживается:
- Черненькая?
- Да не, беленькая…
- Все равно…
Дежурный брезгливо морщится.
- Грязная, как бомжиха, аж помойкой несет, - говорит он.
- Я не бомжиха, - буркает Ольга, глядя на вошедшего милиционера. Это тот самый, в джинсах, который арестовывал Жекиного отца. Он на ходу вытирает руки большим клетчатым платком. На костяшках у него ссадины.
- Ну как, Виктор Саныч, колется? - азартно спрашивает дежурный, и милиционер в джинсах хмуро пожимает плечами.
- Какой там… медведей по камере гоняет. Придется ждать.
- Белочка, - со знанием дела заявляет дежурный. - У меня тесть от белочки помер. Как на третье января завязал - ни капли, сказал, больше в рот не возьму - так на пятое начал чертей ловить, а на старый новый год помер, еще салаты не успели доесть. - Он задумчиво жует губами. - Ты бы похмелил его, что ли, а то еще до суда загнется.
- Еще похмелять этого выродка, - лицо Виктора Саныча перекашивает от гнева. - Туда и дорога… Ему же вышку не дадут, скажут - невменяемый… Как тебя зовут, девочка?
- Ольга.
- Ишь, какая серьезная - «Ольга», - усмехается дежурный. - Посмотри-ка на нее!
Ольга сердито дергает носом. Виктор Саныч оглядывает ее с ног до головы. Задерживается на дырке на коленке. Откровенно принюхивается.
- Ты из интерната, Оля? - спрашивает он. - Детдомовская?
Кровь бросается Ольге в лицо.
- Ничего я не детдомовская, - сердито говорит она. - И вообще я пришла сказать, кто убийца, вам не надо, что ли?
Дежурный возмущенно набирает воздуха в грудь, и Виктор Саныч жестом останавливает его.
- Ну, рассказывай, - велит он. - Ты молодец, нам сейчас любые показания на вес золота.
- Этот дядь Юра убивает, - выпаливает она, и Виктор Саныч удивленно задирает брови. - Этот… Аресьев… Арсенев… Юрий… не знаю я его отчества! Он в Институте работает.
Дежурный вдруг всплескивает руками. Торопливо и почти беззвучно шепчет Виктору Санычу, - и удивление на лице следователя сменяется холодным презрением.
- Варсенев, - жестко говорит он. - Юрий Андреевич Варсенев, геолог, кандидат наук, который засек тебя с дружками, когда вы били лампочки в подъезде и которого вы, малолетняя шпана, обложили матом, когда он велел вам прекратить.
- Неправда, - произносит Ольга одними губами.
- Ты хоть понимаешь, что творишь? Хочешь оболгать человека, сломать ему жизнь, чтобы отомстить за подзатыльник?
В голове у Ольги - звон, донесшийся из подъезда за секунду до того, как дядь Юра погнался за ними. Стеклянный звон бьющихся лампочек…
- Я не… мы не били… все не так! - кричит Ольга.
- А как? - ледяным голосом спрашивает Виктор Саныч. - Ну-ка объясни мне, почему ты обвиняешь порядочного человека, когда настоящий преступник уже пойман?
Ольга открывает рот - и молчит. В голове звенит, в голове бродит человек-ворона с колокольчиком, - выходи, выноси ведро, похорони секреты навсегда. Завали мусором черный глаз Коги. Закопай Деню, Егорова и Грушу. Спрячь навеки Голодного Мальчика, который не хочет в детдом, и Янкиного папу, стреляющего ему прямо в живот, и Янку, Янку, которая тоже не хочет в детдом, спрячь… В голове пахнет помойкой.
- Что делать будем? - с отвращением спрашивает дежурный, и Виктор Саныч брезгливо пожимает плечами:
- Родителей вызывай и в детскую комнату, пусть Валентина ей пока объяснит, что такое клевета. А, еще лампочки эти… хулиганство… Надо на учет ставить.
- Нет, ну до чего наглая шпана пошла, - изумленно качает головой дежурный, и Ольга видит, что он в ужасе. Они оба в ужасе - это ясно хотя бы по тому, что на нее даже не орут. - Это до чего же надо быть бессовестной…
- Оформляй, - бросает Виктор Саныч и выходит, обтирая руки платком с таким видом, будто потрогал тухлую рыбу.
Мусорный колокольчик в голове надрывается так, что вот-вот расколется череп. Нити собачьей шерсти выскальзывают из рук и без следа растворяются в тумане.