Хирург с охотничьим ружьем
Зигмунд Бушман - мой хороший знакомый. Вместе с женой Сюзанной (она синолог) он участвует в проекте дрезденского издательства Freiberg. В нём ежегодно выходят томики воспоминаний "свидетелей ХХ-го века": людей, которые могут так описать свой опыт жизни в прошлом веке, чтобы это было интересно читать и другим. Я публикую здесь свой перевод рассказа Зигмунда о том, что он видел в 90-х годах на Урале, куда его послали работать из ГДР на строительстве газовой трассы.
Зигмунд Бушман.
Хирург с охотничьим ружьем
7 августа 1990 года, на Урале, я в двух местах сломал себе сустав правой руки, играя в волейбол. Единственный хирург был в ближней лесной больнице маленького райцентра Октябрьский, Пермской области, но его не оказалось на месте. Он совершенно официально, с разрешения милиции, имел охотничье ружьё, и именно ему выпала очередь отправиться на три дня в лес, который начинался прямо за районной больницей, чтобы настрелять там для врачей и медсестёр чего-нибудь съедобного. Еды в это время там страшно не хватало. До такой степени, что это даже представить себе невозможно у нас, тем более для таких важных людей, как врачи. А здесь врач или медсестра дважды в неделю по очереди отправлялись в лес набрать грибов и ягод, или попытаться купить что-нибудь съестное в одном из разбросанных вокруг колхозных домов. А если никто не видел, то они собирали картошку где-нибудь на чужих грядках...
Раз хирурга не было, то мне не оставлалось ничего другого, кроме как ждать его возвращения. При летних температурах +42°С ночью и, разумеется, без кондиционера, это было трудновато. Персонал и пациенты страдали вместе. Но не это было самое плохое. Было нечто такое, от чего люди страдали ещё больше. Из специальной комнаты для ветеранов Великой отечественной войны вышел сгорбленный старик, в сильно поношенном пиджаке, с орденами и медалями, подошёл ко мне и сказал с горечью: «Ты только посмотри, сынок, что они мне дали. Вот, они дали мне эти рубли, чтобы я мог купить себе какую-нибудь еду. И что мне с ними делать? Здесь же нет никакой еды, которую можно купить! И вот за это я боролся, проливал свою кровь? Какой позор!»
Мне и самому уже давно было понятно, что ежедневное меню не отличалось разнообразием: на завтрак давали солдатский хлеб с кашей из крупы, на обед - каша с солдатским хлебом, а вечером опять солдатский хлеб с кашей. Я без всякого перехода попал из страны изобилия в пустыню. Наш жилой лагерь находился рядом с маленьким уральским селом Ненастье, в нём раньше жили строители газопровода из ГДР. Я был руководителем этого посёлка - на нашем жаргоне меня называли бюргермайстером - и отвечал, в числе прочего, за питание всей нашей команды. Еда для нас не только не была проблемой, её было слишеом много. Изобилие во всем, 4-разовое питание, к тому же ещё и бесплатное! Продукты непрерывно доставляли в контейнерах с родины. Самого лучшего качества и в таких количествах, что мы просто с ними не справлялись. У нас оставались излишки еды. Слово «излишки» легко сказать, но я в то время не знал, что это слово, столь легко произносимое, имело, как оказалось, ещё и буквальное значение, которое внушало страх. Мне только предстояло это узнать. Всё началось весьма безобидно и не предвещало ничего плохого.
В один прекрасный день два молодых шофёра наших мультикаров попросили меня поехать с ними, когда они отвозили на ближайшую свалку остатки еды. Они считали, что я должен это хоть раз увидеть. Больше я от них ничего не мог добиться. Ну я и поехал.
Нельзя представить себе ничего более горького, чем конраст между тем, что по четыре раза в день происходило в большом столовом зале нашего лагеря, и тем, что ожидало меня на свалке. То, что я там увидел, было столь гротескным, такой нищетой и бедой, что мне это и сегодня, когда вспоминаю, обжигает душу. Оба мультикара подъехали по склону к верхнему краю свалки, подняли кузова и вывалили свой груз. Там было много хлеба и булочек, куски сосисек и колбасы, шницели и котлеты целиком, картошка, макароны, рис, пирожные, фрукты и овощи, и много ещё всего-всего - понятно же, что на 1.200 строителей приходится масса продуктов, особенно если они бесплатные. Но всё это меня сначала не очень интересовало. Что ещё можно делать с пищевыми отходами? Их, в любом случае, следует отвезти на свалку. Неужели ради этого шофёры меня сюда привезли? Не может быть…
Но когда мы оказались на свалке, мне уже не нужно было их спрашивать, зачем. Я сам всё увидел. Со всех сторон к месту отгрузки кинулись люди, мужчины, женщины и дети, в старых, стоптанных туфлях, в сапогах, в домашних тапочках и в шлёпанцах. У всех в руках была посуда, большие или маленькие кастрюли, миски, у некоторых старые котелки, которые я помнил с послевоенных времён, а у некоторых настоящие вёдра. Они бежали со всех сторон к горе пищевых отходов, медленно сползавших вниз по склону свалки, и хватали на ходу всё, что попадалось им под руку или казалось ценным. Это была жуткая картина, настолько нереальная, как будто это всё происходило в театре. Тут была еда! Немцы из ГДРовского жилого лагеря ежедневно подвозили сюда еду, без разбора смешанную в кучу, превратившуюся в кашу, но всё же настоящую еду!
Я испытывал омерзение и стыд. Я даже подумал о том, что надо бы привозить разную еду раздельно, и не сгружать её, а лучше сдавать - это было бы немножко человечнее и достойнее. Но мне тут же стало ясно, насколько нереалистичной была эта мысль. Руководство нашего лагеря ни в коем случае не могло выступить с таким предложением, а местные Советы ни в коем случае не смогли бы допустить такого «дополнительного снабжения» своего населения. Было слишком много серьёзных причин, экономических, гигиенических, и прежде всего политических, которые изначально исключали подобную идею, если бы кто-нибудь с ней выступил: Немецкие рабочие-строители из братской страны ГДР подкармливают своими пищевыми отходами местных жителей, детей и стариков, которым нечего есть… И это происходит не в фавелах Рио де Жанейро, а здесь, в Советском Союзе, который денно и нощно до тошноты превозносил сам себя как самую благородную и высшую цель всего человечества! Пытаться помочь таким образом в этой ужасающей нищете - это, конечно же, была чистой воды иллюзия.
Эта страшная картина была у меня перед глазами, когда старый солдат показал мне маленькую стопку рублей, которую он держал в руке. Как ветеран войны он имел право на дополнительный рацион продовольствия в больнице. И он в нём остро нуждался! На его лице можно было прочесть абсолютное непонимание, боль, явное и глубокое огорчение, а также отвращение к столь несправедливому и постыдному отношению. Но что я мог ему ответить? Он дал мне понять: он знает, что я понимаю русский, и что я понял всё, что он мне сказал. Молодой человек из той Германии, где он боролся и был ранен (это видно было по его орденским планкам), из страны, которую он освобождал вместе с другими солдатами - что мог он ему ответить? Передо мной была дилемма, и я не видел никакого честного выхода из неё. Тогда я просто показал ему жестами, что я разделяю его чувства и его гнев. Я кивнул и покачал головой, пожал плечами, с сожалением воздел вверх руки, а затем опустил их. Больше я ничего не мог сделать.
В полвторого ночи приветливая женщина-врач подняла меня с постели, где я лежал без сна, и попросила пройти с ней в большую общую комнату. Там вокруг длинного стола собрались все, кто дежурил в эту ночь: примерно человек 15 или больше, все в белых халатах. Они явно ждали знака, чтобы всем сразу начать хлебать душистый грибной суп. На столе везде были расставлены тарелки с горками непременного солдатского хлеба. И для меня была поставлена тарелка с ложкой, и я большой радостью принял приглашение, включившись в длинный, детальный разговор о бедах и радостях продовольственного снабжения в обеих наших странах. Мысли, а ещё больше чувства этих внимательных, заботливых людей были такие же, как у старого ветерана войны - это было нетрудно понять…..
Хирург оказался удачным охотником, он наконец вернулся, и его встретили с полным восторгом. Но операция на моём суставе так и не состоялась. Он объяснил мне извиняющимся тоном, что у него нет необходимых медикаментов. Но он его по крайней мере вправил. И это надолго оставило свои следы. Я проснулся после наркоза весьма необычным путём. Введённое мне обезболивающее средство не оказало ождаемого воздействия. Женщина-врач, участвовавшая в операции, заметила, что я уже почти три четверти минуты не дышу. Она без всяких колебаний отвесила мне две крепкие пощёчины, и они тут же подействовали. Успех подтвердил, что она повела себя правильно: я открыл глаза и задышал… В заключение мне на руку наложили изрядную порцию гипса и отпустили на все четыре стороны. Время моей работы на трассе истекло. Можно было ехать домой.
Моё возвращение было связано с разными трудностями, но оказавшись дома, я немедленно побежал в служебную поликлинику для берлинских рабочих-строителей. Мне была нужна моя правая рука, я хотел опять ею пользоваться! Но оказалось, что всё не так просто. Возникло непредвиденное препятствие: гипс сидел крепко, как бетонная броня, и почти не поддавался никакому воздействию. После долгих бесполезных мучений пришлось позвать главврача. Он выслушал всю историю, бросил взгляд на мою руку, нахмурился и громко воскликнул: «Только этого нам ещё не хватало - русский гипс, который не берёт даже цепная пила!» Потом он обернулся к обеим медсёстрам, подмигнул и сказал: «Раз так, то держите его покрепче!». Он снял со стены большие ножницы для гипса и со всей серьёзностью приступил к делу. Справа и слева меня крепко держали медсёстры, и мне было некуда деться. Когда я сломал руку, боль была детской игрушкой по сравнению с тем, что творилось сейчас. Мне казалось, что моё запястье разлетается на тысячи осколков, а то, что я при этом испытывал, наверняка было слышно далеко вокруг. Но в конце концов весь ужас остался позади, мою руку освободили от твёрдого как сталь гипса. С тех пор я по-новому осознал, что это значит: вздохнуть с облегчением...
Зигмунд Бушман.
Хирург с охотничьим ружьем
7 августа 1990 года, на Урале, я в двух местах сломал себе сустав правой руки, играя в волейбол. Единственный хирург был в ближней лесной больнице маленького райцентра Октябрьский, Пермской области, но его не оказалось на месте. Он совершенно официально, с разрешения милиции, имел охотничье ружьё, и именно ему выпала очередь отправиться на три дня в лес, который начинался прямо за районной больницей, чтобы настрелять там для врачей и медсестёр чего-нибудь съедобного. Еды в это время там страшно не хватало. До такой степени, что это даже представить себе невозможно у нас, тем более для таких важных людей, как врачи. А здесь врач или медсестра дважды в неделю по очереди отправлялись в лес набрать грибов и ягод, или попытаться купить что-нибудь съестное в одном из разбросанных вокруг колхозных домов. А если никто не видел, то они собирали картошку где-нибудь на чужих грядках...
Раз хирурга не было, то мне не оставлалось ничего другого, кроме как ждать его возвращения. При летних температурах +42°С ночью и, разумеется, без кондиционера, это было трудновато. Персонал и пациенты страдали вместе. Но не это было самое плохое. Было нечто такое, от чего люди страдали ещё больше. Из специальной комнаты для ветеранов Великой отечественной войны вышел сгорбленный старик, в сильно поношенном пиджаке, с орденами и медалями, подошёл ко мне и сказал с горечью: «Ты только посмотри, сынок, что они мне дали. Вот, они дали мне эти рубли, чтобы я мог купить себе какую-нибудь еду. И что мне с ними делать? Здесь же нет никакой еды, которую можно купить! И вот за это я боролся, проливал свою кровь? Какой позор!»
Мне и самому уже давно было понятно, что ежедневное меню не отличалось разнообразием: на завтрак давали солдатский хлеб с кашей из крупы, на обед - каша с солдатским хлебом, а вечером опять солдатский хлеб с кашей. Я без всякого перехода попал из страны изобилия в пустыню. Наш жилой лагерь находился рядом с маленьким уральским селом Ненастье, в нём раньше жили строители газопровода из ГДР. Я был руководителем этого посёлка - на нашем жаргоне меня называли бюргермайстером - и отвечал, в числе прочего, за питание всей нашей команды. Еда для нас не только не была проблемой, её было слишеом много. Изобилие во всем, 4-разовое питание, к тому же ещё и бесплатное! Продукты непрерывно доставляли в контейнерах с родины. Самого лучшего качества и в таких количествах, что мы просто с ними не справлялись. У нас оставались излишки еды. Слово «излишки» легко сказать, но я в то время не знал, что это слово, столь легко произносимое, имело, как оказалось, ещё и буквальное значение, которое внушало страх. Мне только предстояло это узнать. Всё началось весьма безобидно и не предвещало ничего плохого.
В один прекрасный день два молодых шофёра наших мультикаров попросили меня поехать с ними, когда они отвозили на ближайшую свалку остатки еды. Они считали, что я должен это хоть раз увидеть. Больше я от них ничего не мог добиться. Ну я и поехал.
Нельзя представить себе ничего более горького, чем конраст между тем, что по четыре раза в день происходило в большом столовом зале нашего лагеря, и тем, что ожидало меня на свалке. То, что я там увидел, было столь гротескным, такой нищетой и бедой, что мне это и сегодня, когда вспоминаю, обжигает душу. Оба мультикара подъехали по склону к верхнему краю свалки, подняли кузова и вывалили свой груз. Там было много хлеба и булочек, куски сосисек и колбасы, шницели и котлеты целиком, картошка, макароны, рис, пирожные, фрукты и овощи, и много ещё всего-всего - понятно же, что на 1.200 строителей приходится масса продуктов, особенно если они бесплатные. Но всё это меня сначала не очень интересовало. Что ещё можно делать с пищевыми отходами? Их, в любом случае, следует отвезти на свалку. Неужели ради этого шофёры меня сюда привезли? Не может быть…
Но когда мы оказались на свалке, мне уже не нужно было их спрашивать, зачем. Я сам всё увидел. Со всех сторон к месту отгрузки кинулись люди, мужчины, женщины и дети, в старых, стоптанных туфлях, в сапогах, в домашних тапочках и в шлёпанцах. У всех в руках была посуда, большие или маленькие кастрюли, миски, у некоторых старые котелки, которые я помнил с послевоенных времён, а у некоторых настоящие вёдра. Они бежали со всех сторон к горе пищевых отходов, медленно сползавших вниз по склону свалки, и хватали на ходу всё, что попадалось им под руку или казалось ценным. Это была жуткая картина, настолько нереальная, как будто это всё происходило в театре. Тут была еда! Немцы из ГДРовского жилого лагеря ежедневно подвозили сюда еду, без разбора смешанную в кучу, превратившуюся в кашу, но всё же настоящую еду!
Я испытывал омерзение и стыд. Я даже подумал о том, что надо бы привозить разную еду раздельно, и не сгружать её, а лучше сдавать - это было бы немножко человечнее и достойнее. Но мне тут же стало ясно, насколько нереалистичной была эта мысль. Руководство нашего лагеря ни в коем случае не могло выступить с таким предложением, а местные Советы ни в коем случае не смогли бы допустить такого «дополнительного снабжения» своего населения. Было слишком много серьёзных причин, экономических, гигиенических, и прежде всего политических, которые изначально исключали подобную идею, если бы кто-нибудь с ней выступил: Немецкие рабочие-строители из братской страны ГДР подкармливают своими пищевыми отходами местных жителей, детей и стариков, которым нечего есть… И это происходит не в фавелах Рио де Жанейро, а здесь, в Советском Союзе, который денно и нощно до тошноты превозносил сам себя как самую благородную и высшую цель всего человечества! Пытаться помочь таким образом в этой ужасающей нищете - это, конечно же, была чистой воды иллюзия.
Эта страшная картина была у меня перед глазами, когда старый солдат показал мне маленькую стопку рублей, которую он держал в руке. Как ветеран войны он имел право на дополнительный рацион продовольствия в больнице. И он в нём остро нуждался! На его лице можно было прочесть абсолютное непонимание, боль, явное и глубокое огорчение, а также отвращение к столь несправедливому и постыдному отношению. Но что я мог ему ответить? Он дал мне понять: он знает, что я понимаю русский, и что я понял всё, что он мне сказал. Молодой человек из той Германии, где он боролся и был ранен (это видно было по его орденским планкам), из страны, которую он освобождал вместе с другими солдатами - что мог он ему ответить? Передо мной была дилемма, и я не видел никакого честного выхода из неё. Тогда я просто показал ему жестами, что я разделяю его чувства и его гнев. Я кивнул и покачал головой, пожал плечами, с сожалением воздел вверх руки, а затем опустил их. Больше я ничего не мог сделать.
В полвторого ночи приветливая женщина-врач подняла меня с постели, где я лежал без сна, и попросила пройти с ней в большую общую комнату. Там вокруг длинного стола собрались все, кто дежурил в эту ночь: примерно человек 15 или больше, все в белых халатах. Они явно ждали знака, чтобы всем сразу начать хлебать душистый грибной суп. На столе везде были расставлены тарелки с горками непременного солдатского хлеба. И для меня была поставлена тарелка с ложкой, и я большой радостью принял приглашение, включившись в длинный, детальный разговор о бедах и радостях продовольственного снабжения в обеих наших странах. Мысли, а ещё больше чувства этих внимательных, заботливых людей были такие же, как у старого ветерана войны - это было нетрудно понять…..
Хирург оказался удачным охотником, он наконец вернулся, и его встретили с полным восторгом. Но операция на моём суставе так и не состоялась. Он объяснил мне извиняющимся тоном, что у него нет необходимых медикаментов. Но он его по крайней мере вправил. И это надолго оставило свои следы. Я проснулся после наркоза весьма необычным путём. Введённое мне обезболивающее средство не оказало ождаемого воздействия. Женщина-врач, участвовавшая в операции, заметила, что я уже почти три четверти минуты не дышу. Она без всяких колебаний отвесила мне две крепкие пощёчины, и они тут же подействовали. Успех подтвердил, что она повела себя правильно: я открыл глаза и задышал… В заключение мне на руку наложили изрядную порцию гипса и отпустили на все четыре стороны. Время моей работы на трассе истекло. Можно было ехать домой.
Моё возвращение было связано с разными трудностями, но оказавшись дома, я немедленно побежал в служебную поликлинику для берлинских рабочих-строителей. Мне была нужна моя правая рука, я хотел опять ею пользоваться! Но оказалось, что всё не так просто. Возникло непредвиденное препятствие: гипс сидел крепко, как бетонная броня, и почти не поддавался никакому воздействию. После долгих бесполезных мучений пришлось позвать главврача. Он выслушал всю историю, бросил взгляд на мою руку, нахмурился и громко воскликнул: «Только этого нам ещё не хватало - русский гипс, который не берёт даже цепная пила!» Потом он обернулся к обеим медсёстрам, подмигнул и сказал: «Раз так, то держите его покрепче!». Он снял со стены большие ножницы для гипса и со всей серьёзностью приступил к делу. Справа и слева меня крепко держали медсёстры, и мне было некуда деться. Когда я сломал руку, боль была детской игрушкой по сравнению с тем, что творилось сейчас. Мне казалось, что моё запястье разлетается на тысячи осколков, а то, что я при этом испытывал, наверняка было слышно далеко вокруг. Но в конце концов весь ужас остался позади, мою руку освободили от твёрдого как сталь гипса. С тех пор я по-новому осознал, что это значит: вздохнуть с облегчением...