In memoriam
Утрата года
Когда ты ребёнок, то главные праздники - Новый Год и день Рождения.
Когда ты студент - свадьбы.
Далее по жизни идут крестины.
После фазы массовых разводов наступает фаза вторых и третьих свадеб.
Но время беспощадно. Незаметно для себя самой ты оказываешься в той фазе, когда друзья-ровесники один за другим отмечают выходы на пенсию.
И, наконец, последняя точка: похороны. Эмоциональный и философский опыт на склоне лет - прощание с теми, с кем было суждено пройти по жизни в одной поколенческой когорте.
По-немецки поминки - Trauerfeier. Т.е. праздник Скорби. Он напоминает, что оставшиеся тебе на этой земле годы измеряются, возможно, уже не двузначной цифрой. И что ты уже не можешь строить планы даже на пять лет вперёд.
Год назад, в марте 2009 года, я потеряла Ирмтрауд. А ровно за год до этого - поэтессу и художницу Аню Альчук. Она покончила с собой при невыясненных до конца обстоятельствах, её тело было найдено в Шпрее три недели спустя после её исчезновения. Вот запись из моего интернет-дневника: “Почему-то весной два года подряд уходят из жизни близкие люди. Неделю назад умерла моя подруга и коллега по Свободному Университету. Ей только-только исполнилось 64 года. Она вышла на пенсию, и тут же ей был поставлен диагноз: рак. Узнав, что обречена и жить ей осталось считанные недели, Ирмтрауд пошутила: «Вот, придётся подарить государству всю мою пенсию. Но это отвечает духу солидарности». 2 мая в 4 часа будет гражданская панихида. Но вечер 2 мая у меня уже давно занят: Бриллиантовая свадьба у четы Юдович. 60 лет люди прожили вместе. Начало в 6 часов. Придётся мне с панихиды на юбилей, а я даже не знаю, что подарить паре на Бриллиантовую свадьбу? Никогда ещё на такой не была, это мой первый раз.” http://shaherezada.livejournal.com/127956.html (Конец цитаты)
В 2005 году я переехала из Кёльна в Берлин. Ирмтрауд вышла мне навстречу из Берлина, протянула руки и стала моим счастливым приобретением, частью моего нового микромира. Нас познакомила в университете Барбара, уполномоченная по делам женщин. Она мне сказала, что Ирмтрауд прочитала мою статью о поездке в Волгоград на празднование 60-летнего юбилея Сталинградской битвы. Сама Ирмтрауд часто бывает в Волгограде, у неё там и друзья, и долгосрочные проекты. Тема проектов - профсоюзы и образование. На первый взгляд мне показалось, что Ирмтрауд лет 40/ 45. Идеальная джинсовая фигура. Густые светлые волосы до плеч. Открытое, дружелюбное выражение лица. Она спортивно встала с кресла, протянула мне руку, пододвинула нам с Барбарой стулья с такой лёгкостью и естественностью, как будто мы все трое молоды и только накапливаем для будущей жизни встречи, впечатления, дружбы. “Свежий” человек, ещё не набивший шишек от препятствий и ограничений. Но оказалось, что мы с ней - одногодки, и даже день рождения у нас с интервалом всего в две недели, у обеих в марте. Более того, мы соседки! Ирмтрауд живёт в 15-ти минутах ходьбы от моего берлинского дома. Я получила номер её домашнего телефона, рекомендацию к её домашнему врачу, приглашение в гости и чувство, что у меня вырастают корни на берлинской почве.
Моё нетерпение было настолько велико, что в гости я заявилась на день раньше срока. Мы обе посмеялись, и Ирмтрауд предложила посидеть и поговорить, раз уж фишка так упала. Никакого смущения мы обе не испытывали. С Ирмтрауд не возникало чувства неловкости. У неё и её друзей считалось само собой разумеющимся не придавать значения мелочам, иронизировать над формальностями, уважать собеседника, открыто проговаривать то, что вызывает недоумение или несогласие. Всё то же самое, что и в моём кругу друзей.
И гости у Ирмтрауд были похожи на моих: мини-копия ассамблеи ООН. Помимо меня, осколка бывашей великой державы, среди них были испанка и кореянка. Мы говорили о самих себе, о политике и о культуре. Мои друзья тоже любят обсудить эти темы. Когда мы прощались, хотелось как можно скорее опять встретиться. Я пригласила Ирмтрауд и коллег по Институту на борщ и на пельмени. Повод был подходящий: то ли Старый Новый год, то ли русское Рождество. Они раньше никогда не слышали об этом празднике.
В университете, после моих семинарских часов, мы с Ирмтрауд иногда встречались во французском кафе на углу Garystrasse и Ihnenstrasse. Мы с ней были в Филармонии. Мы гуляли в парке на Густав-Малер-Платц, но всего один раз, а я так хотела, чтобы мы туда бегали вместе два раза в неделю и делали зарядку у озера, в котором вечно тусовались обкормленные булками городские утки, а за ними следила неподвижная бутафорская цапля. Но у Ирмтрауд не было времени на спорт. У неё была сложная, многослойная семья. Она безоговорочно взяла на себя уход за своим бывшим мужем. У него был Альцхаймер, и каких усилий требовал уход за ним, может себе представить только тот, кто сам с этим сталкивался. Помимо семейных дел и работы в университете Ирмтрауд была постоянно занята разными профсоюзными проектами. Она часто ездила на конференции, семинары, встречи и акции. Что могут в обществе сделать профсоюзы, этого, к сожалению, не знает и даже не подозревает никто из тех, кто не пожил хотя бы недолго в какой-нибудь западноевропейской стране. Профсоюзы - это сила. Когда начинается ежегодный раунд профсоюзных переговоров, за ними, затаив дыхание, следит вся страна. Ирмтрауд привыкла к тому, что она может что-то решать через механизмы профсоюзного представительства. Что её слово много значит. И она сожалела, что из-за семейной ситуации и из-за работы в университете ей приходится сокращать свою политическую активность.
Ирмтрауд воплощала для меня тот тип человека, которого в российском обществе не существует как класса. Или хотя бы как малой социальной группы. Для неё политика была одной из центральных ценностей всей её жизни. Именно из-за отсутствия такого типа гражданской позиции как у Ирмтрауд в России никогда никакие реформы не могут иметь шансов на успех. Власть останется такой же бесконтрольно-вертикальной, а исторические Windows of Opportunities будут схлопываться, как произошло в 80-90-х гг. на глазах моего поколения. Российская интеллигенция не может стать политическим классом. У неё другой культурный код, его суть - те техники самосохранения, которые выработались в эпоху брежневского застоя. Для западных интеллектуалов, особенно немцев, эскапизм и аполитичность, уход в “личненькое”, неучастие в выборах и в определении политической стратегии своей страны - это презираемое поведение трусливого обывателя. Символ такой позиции - мелкобуржуазный соглашатель “Бидерман” из пьесы Макса Фриша “Бидерман и поджигатели”. В политическом дискурсе Германии он воплощает пассивного нациста, покладистого пособника Гитлера. Суть пребывания студента в университете (по крайней мере в таком, как Свободный Берлинский) заключается, помимо приобретения профессиональных знаний, ещё и в формировании политических ценностей и активной политической позиции. Впрочем, всё это давно известно и многократно описано.
Ирмтрауд была немецкой шестидесятницей и сохранила на всю жизнь гуманистические ценности этой политической философии. Именно ценности, а не заблуждения. Заблуждения не табуизировались, их можно было обсуждать, и мы это делали. В Свободном Университете в 2006 году ещё профессорствовали многие легендарные протестники 68-го года. Традиции протеста сохранялись, но они были трансформированы в соответствии с вызовами своего времени. Мы с Ирмтрауд много говорили о политике. Об Америке, о Германии, о России. О проводившейся реформе университета, которая превращала его в банальный Макдональдс. У нас был общий язык, общий набор политических и социологических понятий, общие ценности. Ирмтрауд говорила от лица политического класса, как профсоюзный активист, она была политическим актёром. Я говорила как социолог и политолог. Мы были единодушны почти во всем.
Но была и разделительная грань, которую я всегда ощущаю и о которой знаю, что её невозможно преодолеть. Для западных левых интеллектуалов государство всегда союзник. В контексте левой политической культуры на Западе бесполезно ссылаться на наш трагический российский опыт отношений между государством-мерзавцем (которое - вот парадокс! - одновременно и “единственный европеец”) и обществом. Конечно, здешние левые всё знают и про СССР, и про Сталина, и про Путина. Но всё же никто из них никогда не станет поддерживать такую фигуру как Ходорковский: частный капитал для них - это зло по определению, государство - это инструмент общества. Несколько раз я пыталась затронуть больную российскую тему: всё может быть и наоборот, общество может стать инструментом государства. В странах такого типа как Россия власть государства становится тотальной и действует против общества, в то время как власть предпринимателя всегда парциарна, как бы ни был велик его личный капитал. У “олигарха” другая легитимация. Более того, крупные и сильные предприятия могут стать на начальном этапе демократизации атомизированного общества теми структурами, которые диверсифицируют монолит бессубъектного населения, или, как называют его лицемерные демагоги, “народа”. В обществах постсоветского типа нет других социальных актёров, которые могли бы сделать трещины в фундаменте этого монолита. Но никто со мной не соглашается. Ответ всегда один: “Это хорошо и правильно, что отнимают собственность у таких как Ходорковский”. Я не знаю, осудила ли бы меня Ирмтрауд за участие в пикетах в защиту Ходорковского. С ней я этого не обсуждала. Попытка поговорить об этом с другой коллегой оказалась драматичной. Она меня не слушала. “Читай Конституцию, читай Конституцию!” - кричала она, имея в виду немецкую Конституцию. Но я читала немецкую Конституцию. Я знаю наизусть её знаменитый Первый параграф. В нем говорится о том, что достоинство человека неприкосновенно. Как можно на основе этого параграфа встать на сторону российских властей в деле Ходорковского, я и сейчас не понимаю.
(Продолжение следует)