"Осторожно, люди!": день из жизни - отъезд насовсем
Советский Союз был нерушимым оплотом, как гигантский утес возвышался он над другими странами и государствами. Население - почти 250 миллионов, авиация, армия, флот, ракетные войска, пограничные силы, КГБ, милиция...
Все были уверены, что СССР будет стоять вечно, что такую силу никогда никому не одолеть. Весь остальной мир
был «зарубежьем», находился за неким непреодолимым рубежом.
Всякий, кто его пересекал, исчезал из родного пространства навеки. Мы искренне считали, что родных и близких нам увидеть больше не доведется. Прощались навсегда.
Всей жизнью и всем опытом мы впитали в себя советское почитание чинов и дипломов. У меня был диплом Макаровского училища и диплом переводчика от заочных московских курсов иняза, где учили по программе высшей школы. У Галочки был диплом института имени
Герцена.
Эти заветные корочки, весь наш интеллектуальный багаж вывозу не подлежал, дипломы надо было оставить. С собой можно было брать только перевод содержимого этих корочек на английский, с последующей авторизацией у нотариуса.
Помню, мы переживали, потому что вместо красивого диплома с фотографией, подписями и печатями у нас на руках оказались блеклые листы писчей бумаги с перечнем академических часов по пройденным дисциплинам. Расстраивались мы напрасно. Ни Галочке, ни мне эти бумажки никогда не понадобились.
Мы готовились к новой жизни, забрав из старой приданое, то, что нам разрешили вывозить. Я решил паковать все в небольшие легкие фибровые чемоданы.
Сначала купил два, потом съездил в Гостиный Двор и докупил, по чемодану в руку. Всего получилось семь таких выездов и, как результат, 14 чемоданов. Все эти чемоданы мне предстояло сдать в таможню на досмотр за 10 дней до отъезда.
Таможня не хотела спешить, она желала порыться в нашем багаже обстоятельно и неторопливо. Мы сидели в опустевшей гулкой квартире без мебели, вещей, книг, всего того, с чем жили - людьми без гражданства и паспортов.
Рвались сотни невидимых нитей, связывавших нас с уже бывшей родиной. Мне надо было решить, что делать с саксофоном.
Мне всегда казалось, что можно быть пожилым врачом, пожилым учителем, водопроводчиком, но пожилым саксофонистом быть неприлично. Теперь эмиграция давала возможность избежать подобной участи, перелистнуть страницу, найти новую тропинку. На саксофон никаких надежд я не возлагал и даже не собирался афишировать свое музыкантское прошлое. Но прошлое это невозможно зачеркнуть.
Все эти годы я почти не выпускал свой «Сельмер» из рук. Он висел у меня на плече в мягком кожаном либо лежал на коленях. Он был мне другом, кормильцем, душевной защитой. Я знал все его капризы, прятавшиеся в глубинах соединений, клапанов, пружинных иголочек.
Мысль о том, что он может принадлежать кому-то другому, была нестерпимой. Я понял, что обязан своему саксу большим куском жизни. Он должен ехать со мной, а там - как получится.
Саксофон пришлось везти в ленинградское отделение Министерства культуры, где эксперты дали ему оценку и выставили мне счет, полную продажную его стоимость. Этих последних 900 рублей у меня уже не было, пришлось снова занимать у родителей.
С мамой, отцом и сестрой я простился уже в который раз. Назавтра мы улетали.
Ранним холодным темным утром 18 ноября 1975 года мы прибыли в ленинградский аэропорт Пулково, в его международный отдел, поскольку путь наш лежал за границу.
Провожать Галочку сбежались все ее бывшие сотрудницы и подруги, прекрасно знавшие, что с ней произошло в этом
здании.
Из недр таможни выкатили все 14 чемоданов с опечатанными бирками. По розовым выездным визам нас пропустили в нейтральную полосу, где кончался Советский Союз.
Сзади за барьером стояли друзья, родственники. Они пришли не только проводить. В последний момент таможня
могла что-нибудь изъять из ручной клади, это можно было передать за барьер.
Я почему-то вспомнил гастроли в Волгограде, гигантский монумент Родины-матери из напряженного железобетона,
ее карающий меч, рот, раскрытый в гневном крике.
Мы были уже не ее дети.
Галя была в слезах. Ринат смотрел на все круглыми глазами и держал ее за руку.
С каждой минутой становилось легче дышать.
Все были уверены, что СССР будет стоять вечно, что такую силу никогда никому не одолеть. Весь остальной мир
был «зарубежьем», находился за неким непреодолимым рубежом.
Всякий, кто его пересекал, исчезал из родного пространства навеки. Мы искренне считали, что родных и близких нам увидеть больше не доведется. Прощались навсегда.
Всей жизнью и всем опытом мы впитали в себя советское почитание чинов и дипломов. У меня был диплом Макаровского училища и диплом переводчика от заочных московских курсов иняза, где учили по программе высшей школы. У Галочки был диплом института имени
Герцена.
Эти заветные корочки, весь наш интеллектуальный багаж вывозу не подлежал, дипломы надо было оставить. С собой можно было брать только перевод содержимого этих корочек на английский, с последующей авторизацией у нотариуса.
Помню, мы переживали, потому что вместо красивого диплома с фотографией, подписями и печатями у нас на руках оказались блеклые листы писчей бумаги с перечнем академических часов по пройденным дисциплинам. Расстраивались мы напрасно. Ни Галочке, ни мне эти бумажки никогда не понадобились.
Мы готовились к новой жизни, забрав из старой приданое, то, что нам разрешили вывозить. Я решил паковать все в небольшие легкие фибровые чемоданы.
Сначала купил два, потом съездил в Гостиный Двор и докупил, по чемодану в руку. Всего получилось семь таких выездов и, как результат, 14 чемоданов. Все эти чемоданы мне предстояло сдать в таможню на досмотр за 10 дней до отъезда.
Таможня не хотела спешить, она желала порыться в нашем багаже обстоятельно и неторопливо. Мы сидели в опустевшей гулкой квартире без мебели, вещей, книг, всего того, с чем жили - людьми без гражданства и паспортов.
Рвались сотни невидимых нитей, связывавших нас с уже бывшей родиной. Мне надо было решить, что делать с саксофоном.
Мне всегда казалось, что можно быть пожилым врачом, пожилым учителем, водопроводчиком, но пожилым саксофонистом быть неприлично. Теперь эмиграция давала возможность избежать подобной участи, перелистнуть страницу, найти новую тропинку. На саксофон никаких надежд я не возлагал и даже не собирался афишировать свое музыкантское прошлое. Но прошлое это невозможно зачеркнуть.
Все эти годы я почти не выпускал свой «Сельмер» из рук. Он висел у меня на плече в мягком кожаном либо лежал на коленях. Он был мне другом, кормильцем, душевной защитой. Я знал все его капризы, прятавшиеся в глубинах соединений, клапанов, пружинных иголочек.
Мысль о том, что он может принадлежать кому-то другому, была нестерпимой. Я понял, что обязан своему саксу большим куском жизни. Он должен ехать со мной, а там - как получится.
Саксофон пришлось везти в ленинградское отделение Министерства культуры, где эксперты дали ему оценку и выставили мне счет, полную продажную его стоимость. Этих последних 900 рублей у меня уже не было, пришлось снова занимать у родителей.
С мамой, отцом и сестрой я простился уже в который раз. Назавтра мы улетали.
Ранним холодным темным утром 18 ноября 1975 года мы прибыли в ленинградский аэропорт Пулково, в его международный отдел, поскольку путь наш лежал за границу.
Провожать Галочку сбежались все ее бывшие сотрудницы и подруги, прекрасно знавшие, что с ней произошло в этом
здании.
Из недр таможни выкатили все 14 чемоданов с опечатанными бирками. По розовым выездным визам нас пропустили в нейтральную полосу, где кончался Советский Союз.
Сзади за барьером стояли друзья, родственники. Они пришли не только проводить. В последний момент таможня
могла что-нибудь изъять из ручной клади, это можно было передать за барьер.
Я почему-то вспомнил гастроли в Волгограде, гигантский монумент Родины-матери из напряженного железобетона,
ее карающий меч, рот, раскрытый в гневном крике.
Мы были уже не ее дети.
Галя была в слезах. Ринат смотрел на все круглыми глазами и держал ее за руку.
С каждой минутой становилось легче дышать.