У нас прошел конкурс. Годовщина победы над фашизмом. В двух номинациях - чтецы и...
И песня. Участники - студенты и работники.
Песня была всего одна.
А чтецы удивили.
Вот, например, стихи, которые читал первокурсник:
В Сибири не было войны,
Но бесконечны павших списки.
В Сибири не было войны,
Но в каждом парке обелиски.
Сибирь, кормившая страну,
Ждала нас, мучась, печалясь.
Из ста, ушедших на войну
Всего лишь трое возвращались.
В Сибири не было войны,
Но ширилась Сибирь полками,
И лучших воинов страны
С тех пор зовут сибиряками.
И. Краснов
Друг начал свое выступление с того, что напомнил словам Сталина во время войны: "У нас нет военнопленных. У нас есть предатели Родины".
И... прочел поэму Евтушенко. Без запинки.
Итальянские слёзы.Возле Братска в поселке Анзёба
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба - мужик.
И глаза беззащитными были,
и кричали о боли своей,
голубые, насквозь голубые,
как у пьяниц и малых детей.
Он опять подливал, выпивая,
усмехался: "А,- всё это блажь!"
и жена его плакала: "Ваня,
лучше выпей, да только не плачь".
Говорил он, тяжелый, поникший,
как, попав под Смоленском в полон,
девятнадцатилетним парнишкой
был отправлен в Италию он.
"Но лопата, браток, не копала
в огражденной от всех полосе,
а роса на шоссе проступала,
понимаешь, роса - на шоссе!
И однажды с корзинкою мимо
итальянка-девчушечка шла,
и что люди голодные - мигом,
будто русской была, поняла.
Вся чернявая, словно грачонок,
протянула какой-то их фрукт
из своих семилетних ручонок,
как из бабьих жалетельных рук.
Ну а этим фашистам проклятым,
что им дети, что люди кругом,
и солдат её вдарил прикладом,
и вдобавок ещё - сапогом.
И упала, раскинувши руки,
и затылок,- весь в кровь на шоссе,
и заплакала, горько, по-русски,
так, что сразу мы поняли все.
Сколько наша братва отстрадала,
оттерпела от дома вдали,
но чтоб эта девчушка рыдала,
мы уже потерпеть не могли.
И овчарок, солдат мы - в лопаты,
рассекая их сучьи хрящи,
ну а после уже - в автоматы.
Оказались они хороши.
И свобода нам хлынула в горло
и, вертлявая, словно юла,
к партизанам их тамошним в горы
та девчушечка нас повела.
Были там и рабочие парни,
и крестьяне - дрались на ять!
Был священник, по-ихнему падре
(так что бога я стал уважать).
Мы делили затяжки и пули,
и любой сокровенный секрет,
и порою, ей-богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто нет.
Что оливы, браток, что берёзы,
это, в общем, почти все равно.
Итальянские, русские слёзы
и любые - всё это одно..."
"А потом?" - "А потом при оружьи
мы входили под музыку в Рим.
Гладиолусы плюхались в лужи,
и шагали мы прямо по ним.
Развевался и флаг партизанский,
и французский, и английский был,
и зебрастый американский...
Лишь про нашенский Рим позабыл.
Но один старичишка у храма
подошел и по-русски сказал:
"Я шофёр из посольства Сиама.
Наш посол был фашист... Он сбежал...
Эмигрант я, но родину помню.
Здесь он, рядом - тот брошенный дом.
Флаг, взгляните-ка, алое поле,
только лев затесался на нём".
И тогда, не смущаясь нимало,
финкарими спороли мы льва,
но чего-то ещё не хватило:
мы не поняли даже сперва.
А чернявый грачонок - Мария
(да простит ей сиамский посол!)
хвать-ка ножницы из барберии,
да и шварк от юбчонки подол!
И чего-то она верещала,
улыбалась - хитрехонько так,
и чего-то она вырезала,
а потом нашивала на флаг.
И взлетел - аж глаза стали мокнуть
у братвы загрубелой, лютой -
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той..."
"А потом?" Похмурел он, запнувшись,
дернул спирта под сливовый джем,
а лицо было в детских веснушках,
и в морщинах - недетских совсем.
"А потом через Каспий мы плыли,
улыбались, и в пляс на борту.
Мы героями вроде как были,
но героями лишь до Баку.
Гладиолусами не встречали,
а встречали, браток, при штыках.
По-немецки овчарки рычали
на отечественных поводках.
Конвоиров безусые лица
с подозреньем смотрели на нас,
и кричали мальчишки нам: "Фрицы!" -
так, что слёзы вставали у глаз.
Весь в прыщах, лейтенант-необстрелок
в форме новенькой, так его мать,
нам спокойно сказал: "Без истерик!" -
и добавил: "Оружие сдать!"
Мы на этот приказ наплевали,
мы гордились оружьем своим:
"Нам без боя его не сдавали,
и без боя его не сдадим".
Но солдатики нас по-пастушьи
привели, как овец, сосчитав,
к так знакомой железной подружке
в так знакомых железных цветах.
И куда ты негаданно делась
в нашей собственной кровной стране
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?
Опустили мы головы низко
и оружие сдали легко.
До Италии было неблизко,
до свободы совсем далеко.
Я, сдавая оружье и шмотки,
под рубахою спрятал тот флаг,
но его отобрали при шмоне:
"Недостоин,- сказали,- ты враг..."
И лежал на оружье безмолвном,
что досталось нам в битве святой,
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той..."
"А потом?" Усмехнулся он желчно,
после спирту еще пропустил,
да и ложкой комкастого джема,
искривившись, его подсластил.
Вновь лицо он сдержал через силу
и не знал его спрятать куда:
"А, не стоит... Что было - то было.
Только б не было так никогда.
Завтра рано вставать мне - работа.
Ну а будешь в Италии ты,-
где-то в городе Монте-Ротонда,
там живут партизаны-браты.
И Мария - вся в черных колечках,
А теперь уж в седых - столько лет.
Передай, если помнит, конечно,
ей от рыжего Вани привет.
Ну не надо про лагерь, понятно.
Как сказал - что прошло, то прошло.
Ты скажи им - им будет приятно:
в общем, Ваня живёт хорошо..."
Ваня, все же я в Монте-Ротонде
побывал, как просил меня ты.
Там крестьяне, шофёр и ремонтник
обнимали меня, как браты.
Не застал я синьоры Марии.
На минуту зашел в её дом,
и взглянули твои голубые
с фотографии - рядом с Христом.
Меня спрашивали и крестьяне,
и священник, и дровосек:
"Как там Ванья, как Ванья, как Ванья?" -
и вздыхали: "Какой человек!"
Партизаны стояли рядами -
столько их для расспросов пришло,
и твердил я, скрывая рыданья:
"В общем, Ваня живет хорошо".
Были мы ни пьяны, ни тверезы -
просто пели и пили вино.
Итальянские, русские слёзы
и любые - все это одно.
Что ж ты плачешь, опять наливая,
что ж ты цедишь: "А, всё это блажь!"?
Тебя помнит Италия, Ваня,
и запомнит Россия - не плачь.1964
http://ev-evt.net/stihi/i/italia.php