Рынок и монастырь, 4. Антропология буржуазности
Источник
...Мацейна говорит, что нынешняя беда христианства состоит в его буржуазной форме, это есть главная проблема современного христианства. И именно эта буржуазная форма христианства ныне терпит поражение. И это хорошо, и это прекрасно, и именно это и нужно: поражение буржуазной формы христианства есть спасение христианства. Юридические, застывшие, властные, объективированные, отчужденные формы христианства падут - и христианство, освобожденное от них, возродится в духе и свободе, возродится более живым и духовным. И будет оно тем самым действовать уже не через принудительные, отчужденные формы (то есть через формы антихристианские), а в глубине человеческого духа (антропологически). Именно так, как истинное христианство только и может действовать.
Все неудачи христианства последних веков - от сотрудничества с буржуазией. Буржуа фундаментально не онтологичен, ему спокойно в здешнем бытии, он просто не хочет трансценденции. Христианство может только уничтожить, а не обратить буржуазию, утверждает Мацейна; буржуа не может быть христианином, пока он буржуа. Поэтому нет ничего более выгодного для христианства, чем падение буржуазии. Буржуа не холоден и не горяч, поэтому Агнец изблюет его из уст Своих.
...Капитализм все обуржуазивает. Было уже сказано про кощунство буржуазного миссионерства. Буржуазность в религии - клерикализм: внешняя, мнимая, а не внутренняя, подлинная христианизация. Клерикализм не хочет преобразить мир, он хочет оставить его таким, какой он есть, и подчинить себе. Он гонится за числом: больше храмов, больше икон, больше крещений, больше влияния клира: это не желание спасти мир, а желание устроиться в мире, что и выдает буржуазность клерикализма. Клерикализм есть понимание Церкви как властной структуры, требующей больше и больше власти, или капиталистической корпорации, требующей все больше и больше прибыли. Поэтому падение светской власти Церкви, ее внешнего, мирского влияния - благо для Церкви, шанс на укрепление влияния подлинного, духовного, того, что преображает человека и мир. И поэтому та форма «церковного возрождения», которая возобладала в постсоветской России, есть на деле противоположность подлинному возрождению Церкви.
Обуржуазивается и аскетизм, превращаясь в морализм, ведь буржуа часто бывает моралистом, но никогда - аскетом. Отличие моралиста от аскета: первый хочет получше, поудобнее, побеспроблемней устроиться в здешнем бытии, чем и выдает свою буржуазность. Аскетизм желает преодолеть здешнее бытие, аскетизм есть этическое творчество, преображение, искусство искусств. Морализм просто хранит нормы, предостерегая и от онтологической, и от онтической трансгрессии: поэтому мораль моралиста всегда с приставкой «не»: не делай то-то и то-то. Бог здесь судья и каратель, гарант буржуазной земной нормы - но эту мирскую норму аскеты почитают за грех. Страх и выгода руководят моралистом. Моралист - подвид буржуа-утилитариста; мораль и религия «важны» для него, поскольку это удобно в миру или выгодно в загробной жизни: он не выстраивает себя к Богу ради самого Бога - он вообще не понимает, как такое возможно. Так христианская мораль извращается в юридизм, формализм, казуистику; религия - в магизм. Обряд понимается не как мистическое единство Церкви, а как ритуал, который надо исполнить как предписание или для магической прибыли.
Обуржуазивается семья. Семья - область встречи самого высокого и самого низкого: тут расцветает и высший аскетизм (искусство искусств обожения), и самый гнилой морализм (утопление в быту); здесь любовь, жертвенность, но и духовная спячка, пошлость, накопительство, тяга к комфорту. Буржуазность в любви есть апатия, понимание семьи как социальной необходимости (подход буржуа-утилитариста) или внешнее опьянение чувствами (эротическими или сентиментальными - подход буржуа-гедониста). На глубокую любовь, на брак как таинство, на духовную общность тут нет ни способности, ни желания: любовь понимается как биологическая и психологическая потребность: медикализация, механизация, рационализация брака, отсутствие страсти, стыдливости и целомудрия. Брачный контракт вместо брачных обетов, «партнеры», а не супруги.
Морализм в личной жизни: привычки, удерживающие от эксцессов - морализм понимает как добродетели. Духовная жизнь тут ни при чем, это лишь некая нормировка внешней жизни. Героизм нравственной жизни, жертвенности непонятен буржуа, как и любой героизм вообще. В нормальных условиях буржуа «добродетелен», ибо это удобно и привычно; но вот условия изменились, и мы видим, что это не было ядром его личности, и он оказывается способен на любую подлость и мерзость. Милосердие, самопожертвование - не привычки, не «добропорядочность», а революция духа, которая буржуа кажется совершено излишней и абсолютно ненужной. Истинные добродетели воспринимаются буржуа как эксцессы, кои не нужны, так же, как не нужны и эксцессы греха. Буржуа не любит любых эксцессов, любого выхода за пределы нормы. Буржуазная нравственность - не качество духовного целого, а подсчет добрых дел: принцип числа и внешности, а не духа. СА, анализируя феномены юродства, анахоретства, «эксцессы» восточнохристианской святости, приходит к выводу, что мораль вообще не надо анализировать в русле «норм»: нормы никакой нет, есть разные режимы размыкания человека. «Норма» буржуа есть «нормальный грех», общепринятая греховная, мирская жизнь, для коей и юрод, и панк, и Антоний Великий, и Дон Жуан - все в одинаковой степени эксцессы, нечто ненормальное, ненужное.
Капитализм редуцирует не только дух и добродетели, но даже и сферу греха: все страсти стираются в пользу страсти стяжания. Поэтому буржуа «добродетелен»: в нем не осталось ничего, кроме беса стяжания; недостаточно смотреть, что человек не делает грехов; надо смотреть на всю целостность духа, на всю систему его практик. В человеке есть, конечно, эгоизм, тяга к выгоде и пр., но это лишь отдельные моменты. Homo economicus есть продукт эссенциализации этих моментов, уничтожающей полноту и целостность человека: в нем нет ни добродетелей, ни страстей, кроме страсти сребролюбия.
Обуржуазивается искусство. Реализм есть выражение буржуазного обустройства в здешней действительности. Красота есть сияние духа, преображение мира, совершенство бытия - и все это крайне не буржуазно. Буржуа же сводит красоту или на дизайн, украшательство, психологизм, или же на пользу. «Полезное искусство» (пропаганда морали и пр.) или «искусство ради искусства» равно есть неверие в возможность пришествия красоты в действительность. Для буржуа искусство или полезно как морализм, или полезно как дизайн. Буржуа обживается в этом мире: реалистическое искусство описывает этот мир и обживание в нем. Средневековое искусство не реалистично, потому что не буржуазно. Но гениальность, впрочем, превращала реализм в бессознательный символизм. Кризис реализма говорит о кризисе буржуазной культуры как таковой.
Буржуа лишь поддерживает культуру, но не способен ее создавать, ибо культура есть плод горения страстей и дерзания духа; глубины и высоты, на которых буржуа не бывает. Для буржуа культура - более или менее красивые предметы и более или менее интересный досуг. Он не подключен к глубине, где творится подлинная культура и где можно причаститься тому первичному огню, который есть в великих произведениях культуры. Буржуа не творит, не причащается, не созерцает. Он производит продукт, продает и покупает продукт, потребляет продукт. Он - потребитель, коллекционер, эксплуататор и торговец культуры, но никак не творец. «Буржуазная жизнь - это компиляция из уже существующих начал, идей, чувств», - пишет Мацейна, угадывая постмодернизм (виртуальную антропоформацию в терминах СА).
Обуржуазиваются наука и философия. Про фундаментальную буржуазность идеализма уже было сказано. Брат-близнец идеализма - материализм - очевидно буржуазен. Позитивизм есть ограничение внешними фактами без веры в абсолютную истину; хоть какая-то общая связь фактов уже для буржуа немыслима, ведь он знает только то, что непосредственно его касается. Даже факт слишком уже онтологичен для него, говорит о внешней ему реальности, он знает не факты, а ощущения от фактов. Что буржуа не ощущает - то для него не факт. Но мистический опыт - тоже факт. Факты для всех людей и эпох всегда одинаковы, меняются толкования. Нужна была буржуазия, чтобы всю реальность свести к убогому воззрению - есть только то, что я трогаю. Буржуа знает только опыт, но опыт предполагает внеопытную реальность: и вот буржуа, зная только опыт, но не глубину духа, опирается на материю и силу. В его опыте есть только мертвое вещество, и он говорит: есть только оно. Для буржуа есть только его убогий опыт: материализм опирается на данные этого опыта, идеализм - на саму форму этого опыта. Позитивизм, впрочем, не дерзает даже этого: просто груда внешних данных как таковых даже без первичной философской обработки. Позитивизм есть познавательное обживание здешнего бытия, то есть - буржуазность. Здесь нет творчества, активности духа; дух сведен к пассивному ощущению материи. Новоевропейское естествознание и новоевропейская философия буржуазны, ибо отражают опыт буржуа: опыт мертвого вещества и паразитирующего на нем растленного духа.
Позитивистская установка захватывает теологию и рождает традиционализм. В традиционализме, в фундаментализме как данность принимается богословская традиция, и ее нужно держаться как застывшего факта - отрицается живой дух, живое предание, откровение. Устоявшуюся теологию здесь понимают так, как материалист понимает материю, как позитивист понимает факт. Откровение и вправду окончательно, ибо оно есть изначальная жизнь, но устоявшаяся теология не есть откровение, а человеческий способ его восприятия. Традиционализм в теологии означает лишь то, что человек перестал воспринимать откровение как таковое. Живые источники духа здесь больше не бьют - и их даже боятся; предпочитают мертвые формы когда-то живого духа и механическое их воспроизведение.
По этому поводу хорошо писал Гройс: капитализм убивает религию как живой дух, но сохраняет ее мертвую букву. И правда, что остается в эпоху материализма от религии? Ничего, кроме механического («материалистического») воспроизведения текстов и обрядов. Фундаментализм - на чем нужно всегда настаивать - не средневековый пережиток, а модерный феномен. Средневековье читало священные тексты духовно, аллегорически. В модерне явились эти странные люди, которые решили, что священные тексты надо читать буквально, как учебники биологии, астрономии, геологии и пр. Понимание Писания как океана бездонных смыслов («постмодернистское» понимание!) было забыто, настала пора понимания Писания как суммы фактов - чисто модерная, материалистическая установка. Что такое «дух» и как можно что-то понимать «духовно» - это абсолютно непонятно для буржуазной эпохи. Капитализм не убивает религию, но приводит к ее крайней убогости. Материализм, как непременный эффект капитализма, делает и сами религии материалистическими: тот же фундаментализм, мормонизм (со своей чисто материалистической метафизикой), «научные» религии - спиритизм, сайентология.
...Буржуазное отношение к миру - скорее не консерватизм, а потребительство, человек чувствует себя клиентом бытия, и бытие должно его обслуживать, выдавать ему все новые новинки, товары, услуги, развлечения, ощущения. Такому человеку всегда скучно, и скука здесь - топливо для производства и потребления все новых новинок. Здесь крайне сложно представить, как можно всю жизнь перечитывать Писание и Отцов, снова и снова, год за годом читать одни и те же тексты, вмонтировав их в самое свое существо. Нет, здесь прочитал, выкинул, читаешь другую книгу (живешь с новым «половым партнером», живешь в другом месте, работаешь на другой работе; в идеале каждая секунда должна не повторять предыдущую, ибо та уже успела наскучить).
Наша жизнь так «интересна и так разнообразна», потому что насквозь скучна, и ее нужно менять ежесекундно. Здесь все мгновенно надоедает, наскучивает, устаревает, портится. В идеале все должно быть одноразово. Брак на всю жизнь, вера на всю жизнь, дело на всю жизнь - это не «гибко». Человек должен быть гибким, чтобы рыночная стихия гнула из него, что хочет. Христианин тверд и тем для рынка непригоден.
...Капитализм был близок к концу в первой половине XX в., и мещанину для спасения капитализма пришлось стать нацистом. Потом он снова стал мещанином. Земля к XX веку кончилась, и безграничной экспансии был поставлен предел. Экспансия оборачивается на саму себя. «Сердце тьмы» с периферии перемещается в ядро капиталистической мирсистемы: мировые войны, тоталитаризм, лагеря смерти. Безграничное есть Бог. Когда был утерян вектор на вертикаль Бога, на бесконечность Иного бытия, силы, освобожденные христианством, были брошены на безграничную экспансию. Но сущее-то не безгранично, оно конечно, ограниченно. И эта энергия, упершись в тупик, взорвалась в мировых войнах и тоталитаризмах. Нацизм, однако, был побежден, а с помощью социал-демократии, умеренных социалистических реформ в опасности внешней коммунистической угрозы и внутренних рабочих и протестных движений капитализм смог удержать себя, существенно себя перестроив. С гибелью СССР и со спадом рабочих и протестных движений в рамках неолиберальной реакции мы, плюс-минус, вернулись в положение, похожее на эпоху перед мировыми войнами и наступлением тоталитарных режимов.
...Вообще, проблема буржуазности не в мещанстве, успокоенности (напротив, буржуазия невиданно активна), а в том, что ее идеал, ее утопия - мещанство. А это уже в христианском свете чудовищно, это не может быть целью.
Можно сказать, что «сущность» всякого разумного существа - свобода. Что всякое животное, обретя самосознание, вступает в борьбу с природой, чья история есть история смены способов производства, а ее телос - коммунизм, полное вочеловечивание человека и очеловечивание природы. Сначала человек мыслит себя как животное (первобытно-общинный строй), затем как вещь (рабовладение), затем как духовно свободную личность (феодализм), затем как эмпирически свободного субъекта (капитализм): прогресс «вочеловечивания» человека, «освобождения» свободы. Но именно поскольку суть дела в свободе, то ничего не предрешено, история идет разными путями и может вовсе сорваться. И, эсхатологически говоря, коль скоро телос истории - свобода, то конец истории - не некая одна форма, а предельный выбор, конечная альтернатива между Христом и Антихристом. Как и учит нас русская православная мысль: социализм есть не Царство Божье, а предапокалиптическая эпоха окончательной свободы, эпоха крайнего добра и крайнего зла, где человек сможет свершить предельный выбор.
полностью
...Мацейна говорит, что нынешняя беда христианства состоит в его буржуазной форме, это есть главная проблема современного христианства. И именно эта буржуазная форма христианства ныне терпит поражение. И это хорошо, и это прекрасно, и именно это и нужно: поражение буржуазной формы христианства есть спасение христианства. Юридические, застывшие, властные, объективированные, отчужденные формы христианства падут - и христианство, освобожденное от них, возродится в духе и свободе, возродится более живым и духовным. И будет оно тем самым действовать уже не через принудительные, отчужденные формы (то есть через формы антихристианские), а в глубине человеческого духа (антропологически). Именно так, как истинное христианство только и может действовать.
Все неудачи христианства последних веков - от сотрудничества с буржуазией. Буржуа фундаментально не онтологичен, ему спокойно в здешнем бытии, он просто не хочет трансценденции. Христианство может только уничтожить, а не обратить буржуазию, утверждает Мацейна; буржуа не может быть христианином, пока он буржуа. Поэтому нет ничего более выгодного для христианства, чем падение буржуазии. Буржуа не холоден и не горяч, поэтому Агнец изблюет его из уст Своих.
...Капитализм все обуржуазивает. Было уже сказано про кощунство буржуазного миссионерства. Буржуазность в религии - клерикализм: внешняя, мнимая, а не внутренняя, подлинная христианизация. Клерикализм не хочет преобразить мир, он хочет оставить его таким, какой он есть, и подчинить себе. Он гонится за числом: больше храмов, больше икон, больше крещений, больше влияния клира: это не желание спасти мир, а желание устроиться в мире, что и выдает буржуазность клерикализма. Клерикализм есть понимание Церкви как властной структуры, требующей больше и больше власти, или капиталистической корпорации, требующей все больше и больше прибыли. Поэтому падение светской власти Церкви, ее внешнего, мирского влияния - благо для Церкви, шанс на укрепление влияния подлинного, духовного, того, что преображает человека и мир. И поэтому та форма «церковного возрождения», которая возобладала в постсоветской России, есть на деле противоположность подлинному возрождению Церкви.
Обуржуазивается и аскетизм, превращаясь в морализм, ведь буржуа часто бывает моралистом, но никогда - аскетом. Отличие моралиста от аскета: первый хочет получше, поудобнее, побеспроблемней устроиться в здешнем бытии, чем и выдает свою буржуазность. Аскетизм желает преодолеть здешнее бытие, аскетизм есть этическое творчество, преображение, искусство искусств. Морализм просто хранит нормы, предостерегая и от онтологической, и от онтической трансгрессии: поэтому мораль моралиста всегда с приставкой «не»: не делай то-то и то-то. Бог здесь судья и каратель, гарант буржуазной земной нормы - но эту мирскую норму аскеты почитают за грех. Страх и выгода руководят моралистом. Моралист - подвид буржуа-утилитариста; мораль и религия «важны» для него, поскольку это удобно в миру или выгодно в загробной жизни: он не выстраивает себя к Богу ради самого Бога - он вообще не понимает, как такое возможно. Так христианская мораль извращается в юридизм, формализм, казуистику; религия - в магизм. Обряд понимается не как мистическое единство Церкви, а как ритуал, который надо исполнить как предписание или для магической прибыли.
Обуржуазивается семья. Семья - область встречи самого высокого и самого низкого: тут расцветает и высший аскетизм (искусство искусств обожения), и самый гнилой морализм (утопление в быту); здесь любовь, жертвенность, но и духовная спячка, пошлость, накопительство, тяга к комфорту. Буржуазность в любви есть апатия, понимание семьи как социальной необходимости (подход буржуа-утилитариста) или внешнее опьянение чувствами (эротическими или сентиментальными - подход буржуа-гедониста). На глубокую любовь, на брак как таинство, на духовную общность тут нет ни способности, ни желания: любовь понимается как биологическая и психологическая потребность: медикализация, механизация, рационализация брака, отсутствие страсти, стыдливости и целомудрия. Брачный контракт вместо брачных обетов, «партнеры», а не супруги.
Морализм в личной жизни: привычки, удерживающие от эксцессов - морализм понимает как добродетели. Духовная жизнь тут ни при чем, это лишь некая нормировка внешней жизни. Героизм нравственной жизни, жертвенности непонятен буржуа, как и любой героизм вообще. В нормальных условиях буржуа «добродетелен», ибо это удобно и привычно; но вот условия изменились, и мы видим, что это не было ядром его личности, и он оказывается способен на любую подлость и мерзость. Милосердие, самопожертвование - не привычки, не «добропорядочность», а революция духа, которая буржуа кажется совершено излишней и абсолютно ненужной. Истинные добродетели воспринимаются буржуа как эксцессы, кои не нужны, так же, как не нужны и эксцессы греха. Буржуа не любит любых эксцессов, любого выхода за пределы нормы. Буржуазная нравственность - не качество духовного целого, а подсчет добрых дел: принцип числа и внешности, а не духа. СА, анализируя феномены юродства, анахоретства, «эксцессы» восточнохристианской святости, приходит к выводу, что мораль вообще не надо анализировать в русле «норм»: нормы никакой нет, есть разные режимы размыкания человека. «Норма» буржуа есть «нормальный грех», общепринятая греховная, мирская жизнь, для коей и юрод, и панк, и Антоний Великий, и Дон Жуан - все в одинаковой степени эксцессы, нечто ненормальное, ненужное.
Капитализм редуцирует не только дух и добродетели, но даже и сферу греха: все страсти стираются в пользу страсти стяжания. Поэтому буржуа «добродетелен»: в нем не осталось ничего, кроме беса стяжания; недостаточно смотреть, что человек не делает грехов; надо смотреть на всю целостность духа, на всю систему его практик. В человеке есть, конечно, эгоизм, тяга к выгоде и пр., но это лишь отдельные моменты. Homo economicus есть продукт эссенциализации этих моментов, уничтожающей полноту и целостность человека: в нем нет ни добродетелей, ни страстей, кроме страсти сребролюбия.
Обуржуазивается искусство. Реализм есть выражение буржуазного обустройства в здешней действительности. Красота есть сияние духа, преображение мира, совершенство бытия - и все это крайне не буржуазно. Буржуа же сводит красоту или на дизайн, украшательство, психологизм, или же на пользу. «Полезное искусство» (пропаганда морали и пр.) или «искусство ради искусства» равно есть неверие в возможность пришествия красоты в действительность. Для буржуа искусство или полезно как морализм, или полезно как дизайн. Буржуа обживается в этом мире: реалистическое искусство описывает этот мир и обживание в нем. Средневековое искусство не реалистично, потому что не буржуазно. Но гениальность, впрочем, превращала реализм в бессознательный символизм. Кризис реализма говорит о кризисе буржуазной культуры как таковой.
Буржуа лишь поддерживает культуру, но не способен ее создавать, ибо культура есть плод горения страстей и дерзания духа; глубины и высоты, на которых буржуа не бывает. Для буржуа культура - более или менее красивые предметы и более или менее интересный досуг. Он не подключен к глубине, где творится подлинная культура и где можно причаститься тому первичному огню, который есть в великих произведениях культуры. Буржуа не творит, не причащается, не созерцает. Он производит продукт, продает и покупает продукт, потребляет продукт. Он - потребитель, коллекционер, эксплуататор и торговец культуры, но никак не творец. «Буржуазная жизнь - это компиляция из уже существующих начал, идей, чувств», - пишет Мацейна, угадывая постмодернизм (виртуальную антропоформацию в терминах СА).
Обуржуазиваются наука и философия. Про фундаментальную буржуазность идеализма уже было сказано. Брат-близнец идеализма - материализм - очевидно буржуазен. Позитивизм есть ограничение внешними фактами без веры в абсолютную истину; хоть какая-то общая связь фактов уже для буржуа немыслима, ведь он знает только то, что непосредственно его касается. Даже факт слишком уже онтологичен для него, говорит о внешней ему реальности, он знает не факты, а ощущения от фактов. Что буржуа не ощущает - то для него не факт. Но мистический опыт - тоже факт. Факты для всех людей и эпох всегда одинаковы, меняются толкования. Нужна была буржуазия, чтобы всю реальность свести к убогому воззрению - есть только то, что я трогаю. Буржуа знает только опыт, но опыт предполагает внеопытную реальность: и вот буржуа, зная только опыт, но не глубину духа, опирается на материю и силу. В его опыте есть только мертвое вещество, и он говорит: есть только оно. Для буржуа есть только его убогий опыт: материализм опирается на данные этого опыта, идеализм - на саму форму этого опыта. Позитивизм, впрочем, не дерзает даже этого: просто груда внешних данных как таковых даже без первичной философской обработки. Позитивизм есть познавательное обживание здешнего бытия, то есть - буржуазность. Здесь нет творчества, активности духа; дух сведен к пассивному ощущению материи. Новоевропейское естествознание и новоевропейская философия буржуазны, ибо отражают опыт буржуа: опыт мертвого вещества и паразитирующего на нем растленного духа.
Позитивистская установка захватывает теологию и рождает традиционализм. В традиционализме, в фундаментализме как данность принимается богословская традиция, и ее нужно держаться как застывшего факта - отрицается живой дух, живое предание, откровение. Устоявшуюся теологию здесь понимают так, как материалист понимает материю, как позитивист понимает факт. Откровение и вправду окончательно, ибо оно есть изначальная жизнь, но устоявшаяся теология не есть откровение, а человеческий способ его восприятия. Традиционализм в теологии означает лишь то, что человек перестал воспринимать откровение как таковое. Живые источники духа здесь больше не бьют - и их даже боятся; предпочитают мертвые формы когда-то живого духа и механическое их воспроизведение.
По этому поводу хорошо писал Гройс: капитализм убивает религию как живой дух, но сохраняет ее мертвую букву. И правда, что остается в эпоху материализма от религии? Ничего, кроме механического («материалистического») воспроизведения текстов и обрядов. Фундаментализм - на чем нужно всегда настаивать - не средневековый пережиток, а модерный феномен. Средневековье читало священные тексты духовно, аллегорически. В модерне явились эти странные люди, которые решили, что священные тексты надо читать буквально, как учебники биологии, астрономии, геологии и пр. Понимание Писания как океана бездонных смыслов («постмодернистское» понимание!) было забыто, настала пора понимания Писания как суммы фактов - чисто модерная, материалистическая установка. Что такое «дух» и как можно что-то понимать «духовно» - это абсолютно непонятно для буржуазной эпохи. Капитализм не убивает религию, но приводит к ее крайней убогости. Материализм, как непременный эффект капитализма, делает и сами религии материалистическими: тот же фундаментализм, мормонизм (со своей чисто материалистической метафизикой), «научные» религии - спиритизм, сайентология.
...Буржуазное отношение к миру - скорее не консерватизм, а потребительство, человек чувствует себя клиентом бытия, и бытие должно его обслуживать, выдавать ему все новые новинки, товары, услуги, развлечения, ощущения. Такому человеку всегда скучно, и скука здесь - топливо для производства и потребления все новых новинок. Здесь крайне сложно представить, как можно всю жизнь перечитывать Писание и Отцов, снова и снова, год за годом читать одни и те же тексты, вмонтировав их в самое свое существо. Нет, здесь прочитал, выкинул, читаешь другую книгу (живешь с новым «половым партнером», живешь в другом месте, работаешь на другой работе; в идеале каждая секунда должна не повторять предыдущую, ибо та уже успела наскучить).
Наша жизнь так «интересна и так разнообразна», потому что насквозь скучна, и ее нужно менять ежесекундно. Здесь все мгновенно надоедает, наскучивает, устаревает, портится. В идеале все должно быть одноразово. Брак на всю жизнь, вера на всю жизнь, дело на всю жизнь - это не «гибко». Человек должен быть гибким, чтобы рыночная стихия гнула из него, что хочет. Христианин тверд и тем для рынка непригоден.
...Капитализм был близок к концу в первой половине XX в., и мещанину для спасения капитализма пришлось стать нацистом. Потом он снова стал мещанином. Земля к XX веку кончилась, и безграничной экспансии был поставлен предел. Экспансия оборачивается на саму себя. «Сердце тьмы» с периферии перемещается в ядро капиталистической мирсистемы: мировые войны, тоталитаризм, лагеря смерти. Безграничное есть Бог. Когда был утерян вектор на вертикаль Бога, на бесконечность Иного бытия, силы, освобожденные христианством, были брошены на безграничную экспансию. Но сущее-то не безгранично, оно конечно, ограниченно. И эта энергия, упершись в тупик, взорвалась в мировых войнах и тоталитаризмах. Нацизм, однако, был побежден, а с помощью социал-демократии, умеренных социалистических реформ в опасности внешней коммунистической угрозы и внутренних рабочих и протестных движений капитализм смог удержать себя, существенно себя перестроив. С гибелью СССР и со спадом рабочих и протестных движений в рамках неолиберальной реакции мы, плюс-минус, вернулись в положение, похожее на эпоху перед мировыми войнами и наступлением тоталитарных режимов.
...Вообще, проблема буржуазности не в мещанстве, успокоенности (напротив, буржуазия невиданно активна), а в том, что ее идеал, ее утопия - мещанство. А это уже в христианском свете чудовищно, это не может быть целью.
Можно сказать, что «сущность» всякого разумного существа - свобода. Что всякое животное, обретя самосознание, вступает в борьбу с природой, чья история есть история смены способов производства, а ее телос - коммунизм, полное вочеловечивание человека и очеловечивание природы. Сначала человек мыслит себя как животное (первобытно-общинный строй), затем как вещь (рабовладение), затем как духовно свободную личность (феодализм), затем как эмпирически свободного субъекта (капитализм): прогресс «вочеловечивания» человека, «освобождения» свободы. Но именно поскольку суть дела в свободе, то ничего не предрешено, история идет разными путями и может вовсе сорваться. И, эсхатологически говоря, коль скоро телос истории - свобода, то конец истории - не некая одна форма, а предельный выбор, конечная альтернатива между Христом и Антихристом. Как и учит нас русская православная мысль: социализм есть не Царство Божье, а предапокалиптическая эпоха окончательной свободы, эпоха крайнего добра и крайнего зла, где человек сможет свершить предельный выбор.
полностью