Война на Украине и нищета философии современного русского консерватизма
Источник
Дмитрий Муза в своей статье «Украина и Донбасс как арена цивилизационно-геополитической конфликтности России и Запада» в сборнике «Философия на линии фронта»12 говорит о том, что «именно Донбасс сегодня позволяет России сосредотачиваться и искать ключи к новой Победе в своем цивилизационном пространстве». Но нельзя не заметить, сколько в этом суждении содержится не артикулированных и как бы лишь подразумеваемых тезисов, вызывающих вопросы: о какой именно Победе идет речь, и в чем состоит специфика нашего цивилизационного пространства? Почему именно Донбасс стал тем «батальоном», который оказался брошен на геополитическую передовую и «просит огня»? И разве Россия сейчас использует этот выпавший благодаря Донбассу шанс - «сосредоточиться и искать ключи к новой Победе»? Как это возможно, если ответы на выше поставленные вопросы практически отсутствуют?
В целом, получается, что очень мало кто, несмотря на обилие политической и публицистической риторики, пытается продумать ценностные, геополитические и историософские основания нынешнего конфликта России с атлантическим Западом на пространстве Украины. Это ярко демонстрирует, что, вопреки многочисленным воплям об «агрессии Путина», мы действуем в ситуации глухой обороны, реактивно, почти полностью отдав инициативу противнику. По сути, нашим кричащим testimonium paupertatis (свидетельством бедности) является то, что в то время как сегодня много говорят о новом издании холодной войны, у российской стороны нет своей более или менее эксплицитно проговоренной идеологии в этой войне - в отличие от СССР.
Насчет того, что в цивилизационном плане разделяет сегодняшнюю Россию и Запад, опять-таки есть лишь отдельные не лишенные интереса наблюдения и идеи. Например, в статье того же Бориса Межуева «Есть ли у России свой “цивилизационный код”, и в чем он может заключаться?» говорится, что Россию до сих пор отличает «сознание сверхценности института отцовства, то есть самой патриархальности как социокультурного феномена. При этом “отцовство” рассматривается как бы в трех ипостасях - собственно, семейной, то есть родительской, властной и религиозной. Отец - это, собственно, отец семейства, это царь, то есть отец народа или нации, и это Бог, Бог именно в ипостаси Отца».
Что же касается современного Запада, то, как говорит Борис Межуев, он нацелен в первую очередь на дискредитацию «отцовства» во всех его трех измерениях: семейном, политическом и религиозном. Автор делает вывод: «Если у России и существует некий особый “цивилизационный код”, то он состоит в явном сопротивлении тренду на дискредитацию фигуры Отца-Царя-Бога, то есть в спасении основ патриархальной цивилизации, но в рамках христианства. При всем ясном понимании, что именно христианство, в отличие от других монотеистических религий, наиболее уязвимо для всех тех социокультурных тенденций, которые нацелены на разрушение патриархального общества. Довольно просто в духе новых веяний пойти вслед за Ницше и признать Христа как нового Диониса, как пассивного страдающего бога, отказывающегося от Царства (“Царство Мое не от мира сего”). Философ Дж. Ваттимо назвал подобное инверсивное христианство (нельзя исключать: будущее христианство западной цивилизации) “слабой мыслью”, то есть религиозным оправданием безвластия, своеобразного жертвенного бессилия высшего начала перед лицом торжествующего принципа реальности. Мы видим, что “цивилизационный код” Запада, реальность которого была уже нами эмпирически установлена, осуществляет своеобразную отбраковку всего в европейской культуре XX-XXI вв., что не проходит тест на “слабую мысль”, что несет в себе признаки силы, мощи, рациональной гегемонии. С другой стороны, Россия упрямо сопротивляется “слабой мысли”, столь же определенно отметая любые поползновения против патриархальности как социокультурного принципа, “псевдоморфозно” переформатируя любые идейные течения на Западе в пользу попираемого в европейской культуре принципа “отцовства”»13.
Соглашаясь с высказанными идеями, хочется сделать важное замечание или дополнение: тогда дело заключается в том, чтобы проговорить, в чем же именно состоят «основы нашей патриархальной цивилизации в рамках христианства»? Какие выводы из этого должны следовать для политики, идеологии, экономики, культуры? И не будем ли мы крайне разочарованы, когда в противоречии с высказанными идеями вдруг увидим, как много в нашей политической, культурной и семейной жизни уже далеко отстоит от «принципа отцовства»?
Сам Борис Межуев является сторонником концепции консервативной демократии. Однако патриархальная цивилизация отнюдь не подразумевает политических выборов на демократической основе. Отцов не выбирают. Регулярная выборность и смена отца семейным или квазисемейным коллективом является нонсенсом. Мы, скорее, находимся в промежуточном состоянии, когда выборами отчасти камуфлируется присяга, подтверждение преданности политическому отцу, а отчасти выдается подтверждение, что это политический отец настоящий. Но уже само временное измерение и формальная регулярная сменяемость отцовства подрывают его принцип.
Если брать семейную жизнь в России, то достаточно очевидно, что семья как общественный институт переживает сильный кризис: малодетность, высокое количество абортов и разводов, когда около половины браков распадаются, и т.д. Если брать отражение идущих в обществе процессов в культуре, то бросается в глаза, что многие популярные сериалы сегодня повествуют о сильной женщине, которая всего добивается сама на фоне слабых и вообще «не тех» мужчин. Все это в совокупности скорее признаки уходящей патриархальности. Таковы текущие тренды, если не прятаться от реальности. Самое печальное - это изменение сознания людей. Люди становятся независимее друг от друга, свободнее, богаче и … несчастнее.
О причинах философской нищеты сегодняшних консерваторов
У философской нищеты современного русского консерватизма должны быть свои причины. Я не хочу сказать, что дело лишь в игроках, что они попались какие-то слишком уж ленивые, трусливые или пока просто слишком долго разминаются. Дело в более глубоких и фундаментальных общественно-культурных процессах.
Попробую указать на некоторые из них, как они мне видятся:
1) Отсутствие «госзаказа» на тему
Российская власть сегодня стремится заморозить украинский конфликт, в который Россия вовлечена и не может быть не вовлечена. Задвинуть его на периферию политической повестки дня, лишь выпуская пар через телевизионные ток-шоу. Он настолько серьезен и важен, что решить его она сегодня считает себя не в состоянии, капитулировать - тоже. То или иное решение влечет за собой сильное изменение в ту или иную сторону социально-политической и экономической жизни, самого устройства РФ. Поэтому конфликт подвешен и, в частности, власти не стимулируют связанную с конфликтом проблематику, скажем, в госзаданиях академическим институциям или в грантах. Замороженный, замерший характер войны на Донбассе («ни мира, ни войны») нашел свое отражение и в отсутствии этой проблематики в современной академической русской философии (нет гранта или госзадания по этой теме - нет и занятий по ней).
С другой стороны, отсутствие грантов и госзаказа не должно быть решающей помехой.
Но, опять-таки, а разве философское молчание не влияет на это замораживание? Когда мы действуем большей частью по исторической инерции и инстинкту жизни, но без ясного осознания своих цивилизационных целей и задач?
2) Академизация и специализация современной философии
Современные занятия в философских дисциплинах в значительнейшей степени ушли в нишу «специальных» и профессиональных. Заметная потеря общественной значимости философии, ее сегодняшняя профессиональная аполитичность, на мой взгляд, вызвана тем, что крах СССР по времени примерно совпал (и это неслучайно) с окончательным крахом Модерна. Тогда еще верили, что идеологии (квазинаучные системы идей об обществе и исторических законах) могут управлять исторической реальностью и менять ее в желательную сторону. В наступившую эпоху постмодерна в культуре требуется не столько понимание и отражение реальности, сколько развлечения, информация для развлечений (infotainment) и игра отражений друг в друге.
Тем не менее, Россия не сможет существовать в условиях идущего противостояния без высказанных смыслов. Смыслов, которые призваны не управлять историей, но выражение которых позволит России искать в них опору и продолжать существовать в истории, сохраниться и занимать в ней одно из важных мест. Как нам сохраниться в истории - вот главный вопрос перед теми, кто считает себя сегодня русскими консерваторами. И именно это на кону противостояния, линия которого проходит сегодня через Донбасс.
3) Россия как цивилизационно расколотая и разорванная страна
Но все-таки главная причина и заморозки конфликта, и его скудной философско-идеологической осмысленности на сегодняшний день состоит в том, что Россия является цивилизационно разорванной или расколотой страной. К традиционно противостоящим идеологическим полюсам западников и «славянофилов» или патриотов добавился еще «красный», просоветский компонент.
И раскол патриотического лагеря на «красных» и «белых», нестроения и война умов по поводу оценки советского периода истории сильно ослабляют русофильский философский лагерь. Как бы ни относиться к советской эпохе, XX век стал для России в ее истории пиком геополитического могущества, а также пиком противостояния России с Западом. Правда, по итогам этого противостояния она сдалась на милость победителям (сказался секулярный и западный характер марксизма как социально-философской теории), но победитель попался негуманный, и пришлось болезненно расставаться с розовыми иллюзиями перестроечного времени.
Признаком мудрости перед новым Drang nach Osten было бы объявить водяное перемирие между «красными» и «белыми». Да, мировоззренческие различия слишком велики. Надеяться на примирение при таком взаимном ожесточении (тон недавних споров вокруг восстановления памятника Дзержинскому на Лубянке лишнее тому подтверждение) вряд ли реалистично. Но перед лицом общего противника можно хотя бы заключить пакт о ненападении, чтобы не трогать святыни и символы друг друга: не сносить памятники советской эпохе с одной стороны, и не нападать ожесточенно, например, на Николая II, с другой стороны.
Соответственно нет единой работающей идеологии. Концепция «русского мира», на которую раньше была определенная ставка, показала свою нежизнеспособность. Русские как народ не могут существовать диаспорами, вне объединяющего их государства.
Еще больший крах потерпела к концу XX века и вступления в НАТО почти всех стран Восточной Европы славянская идея.
Евразийство? Оно говорит о важности идеократического характера власти, но не может предложить собственно скрепляющие разные племена и народы идеи для нового объединения Евразии.
Сэмюэль Хантинтон в своей знаменитой книге «Столкновение цивилизаций» в качестве отдельной цивилизации выделяет православную - с центром в России. Она, скупо и словно с высоты птичьего полета пишет автор, «отлична от западного христианства по причине своих византийских корней, двухсот лет татарского ига, бюрократического деспотизма и ограниченного влияния на нее Возрождения, Реформации, Просвещения и других значительных событий, имевших место на Западе»14.
Хантингтон писал эти строки в начале 1990-х, когда страны православного ареала и Россия как «стержневая страна православной цивилизации» только вышли из коммунистического режима, и можно было вольно фантазировать, чти она без помех вернутся к своим цивилизационным истокам. Но сегодня мы видим, что Россия практически осталась в одиночестве, никакого цивилизационного блока вокруг нее нет, в лучшем случае лавирующие лукавые друзья.
Являемся ли мы как отдельная уже страна сегодня тем, что можно назвать отдельной православной цивилизацией? Скорее нет, чем да. Наша отдельная цивилизационность имеет сегодня что-то вроде остаточного характера. Россия сегодня в каком-то смысле странный микс из ушедшей в небытие советской, постправославной и либеральной цивилизаций, у которой неопределенное лицо, и которую в общем приходится именовать несобственным именем постсоветской страны.
Экономически и идеологически мы слишком не самостоятельны, слишком интегрировались в либеральный миропорядок. Очевидно, что слишком слабые позиции имеет и религия в официально секулярном государстве, причем среди лишь номинально православного по преимуществу населения. Наша самостоятельность, отдельность больше выражается на каком-то полубессознательном, глубинном уровне, который не находит должного выражения в политической надстройке и официальном идеологическом измерении в силу того, что так открыто действовать и говорить уже не принято, в частности потому, что современный человек, проникнутый пресловутым чувством собственного достоинства, этого не поймет и не примет.
Однако таковы глубинные условия существования страны и нас всех, в ней живущих. Так Россия устроена, на таких условиях, и она не может быть устроена иначе.
За что нас не любит Запад и почему началась нынешняя холодная война? Почему глупо надеяться на примирение, и в силу каких причин Запад устроит либо капитуляция России, окончательный ее распад, который удастся сдержать лишь восстановленной и ново обретенной мощью? Понятно, что он опасается возрождения в новом виде старого геополитического конкурента. Понятно, что мы для него лишь еда.
Но почему тут вообще речь заходит о конкуренции и споре по сугубо кулинарному вопросу, кто кого съест? Если посмотреть, какие претензии Запад предъявляет «путинской России», то в них можно заметить византийский след, только в гораздо более слабой и размытой форме. Это, во-первых, авторитаризм власти и ее недемократизм (остаток монархизма и самодержавия) и, во-вторых, недостаточная прогрессивность: пусть слабо, но все же декларируемая приверженность традиционным семейным ценностям, неприятие на официальном уровне ЛГБТ-идеологии, вообще традиционализм и якобы повышенная роль религии в обществе.
Однако на самом деле особенно со вторым пунктом все непросто. Мы все знаем, что в том числе в нашей правящей элите с семейными ценностями тоже явный кризис. С другой стороны, как сказала болгарский историк философии и публицист Дарина Григорова, «когда на военном параде в честь 9 Мая Шойгу осенил себя крестным знамением на весь мир, он не постеснялся показать остальному миру, что вы другие. Для вас это обычно, вы даже не обращаете на это внимания. Это был такой мощный символ, что вы, видимо, просто представить не можете. Западный политик побоится это сделать. Но для вас это нормально, вы этого даже не замечаете».
У нас явный кризис семейной жизни, что также совершенно не стыкуется с тезисом о России как стержневой стране православной цивилизации в терминологии Хантингтона (огромное число разводов и абортов). Однако в то же время у нас нет легализации однополых связей как социальной нормы. Своего рода «подсознание страны» явно противится такой легализации, оно не хочет совсем лишиться «духовных скреп», оставляет их как некий официальный минимум, необходимый для выживания страны как она есть.
В 30-х годах XIX века министром просвещения Сергеем Уваровым была сформулирована знаменитая триада «Православие. Самодержавие. Народность». Ей было суждено стать самой известной формулой русского консерватизма и монархизма, хотя разные направления внутри широко понимаемого русского охранительства делали разные акценты и смысловые ударения на каждой из частей этой триединой формулы. Русское охранительство сегодня, после советского зигзага истории, конечно, не может укладываться в эту почти чеканную идеологическую формулу. Речь может идти лишь о ее остаточном, ослабленном варианте, с учетом крушения монархии в чистом виде и советского периода истории.
Если спроецировать уваровскую триаду на неприязнь Запада к путинской России, то можно увидеть некие аналогии. Православию может соответствовать большая традиционность России и (пока еще?) заметная общественная роль так называемых традиционных для страны религий, Православия и ислама. Самодержавию в ослабленном опять-таки виде соответствует крепкая авторитарная власть и повышенная роль государства. Народность, на наш взгляд, сегодня можно понимать отчасти как большую традиционность и меньшую «продвинутость» жителей России в области житейской и половой морали, а также как сильный запрос на социальную справедливость (и это уже след или наследие советской эпохи).
Понимание и осознание цивилизационной особости России, новое обретение своего лица - необходимое условие для хоть сколько-нибудь успешного ведения (чтобы хотя бы отбиться) так называемой гибридной войны с Западом, горячий фронт которой сегодня проходит по Донбассу, между Украиной прозападной и Украиной пророссийской.
полностью
Дмитрий Муза в своей статье «Украина и Донбасс как арена цивилизационно-геополитической конфликтности России и Запада» в сборнике «Философия на линии фронта»12 говорит о том, что «именно Донбасс сегодня позволяет России сосредотачиваться и искать ключи к новой Победе в своем цивилизационном пространстве». Но нельзя не заметить, сколько в этом суждении содержится не артикулированных и как бы лишь подразумеваемых тезисов, вызывающих вопросы: о какой именно Победе идет речь, и в чем состоит специфика нашего цивилизационного пространства? Почему именно Донбасс стал тем «батальоном», который оказался брошен на геополитическую передовую и «просит огня»? И разве Россия сейчас использует этот выпавший благодаря Донбассу шанс - «сосредоточиться и искать ключи к новой Победе»? Как это возможно, если ответы на выше поставленные вопросы практически отсутствуют?
В целом, получается, что очень мало кто, несмотря на обилие политической и публицистической риторики, пытается продумать ценностные, геополитические и историософские основания нынешнего конфликта России с атлантическим Западом на пространстве Украины. Это ярко демонстрирует, что, вопреки многочисленным воплям об «агрессии Путина», мы действуем в ситуации глухой обороны, реактивно, почти полностью отдав инициативу противнику. По сути, нашим кричащим testimonium paupertatis (свидетельством бедности) является то, что в то время как сегодня много говорят о новом издании холодной войны, у российской стороны нет своей более или менее эксплицитно проговоренной идеологии в этой войне - в отличие от СССР.
Насчет того, что в цивилизационном плане разделяет сегодняшнюю Россию и Запад, опять-таки есть лишь отдельные не лишенные интереса наблюдения и идеи. Например, в статье того же Бориса Межуева «Есть ли у России свой “цивилизационный код”, и в чем он может заключаться?» говорится, что Россию до сих пор отличает «сознание сверхценности института отцовства, то есть самой патриархальности как социокультурного феномена. При этом “отцовство” рассматривается как бы в трех ипостасях - собственно, семейной, то есть родительской, властной и религиозной. Отец - это, собственно, отец семейства, это царь, то есть отец народа или нации, и это Бог, Бог именно в ипостаси Отца».
Что же касается современного Запада, то, как говорит Борис Межуев, он нацелен в первую очередь на дискредитацию «отцовства» во всех его трех измерениях: семейном, политическом и религиозном. Автор делает вывод: «Если у России и существует некий особый “цивилизационный код”, то он состоит в явном сопротивлении тренду на дискредитацию фигуры Отца-Царя-Бога, то есть в спасении основ патриархальной цивилизации, но в рамках христианства. При всем ясном понимании, что именно христианство, в отличие от других монотеистических религий, наиболее уязвимо для всех тех социокультурных тенденций, которые нацелены на разрушение патриархального общества. Довольно просто в духе новых веяний пойти вслед за Ницше и признать Христа как нового Диониса, как пассивного страдающего бога, отказывающегося от Царства (“Царство Мое не от мира сего”). Философ Дж. Ваттимо назвал подобное инверсивное христианство (нельзя исключать: будущее христианство западной цивилизации) “слабой мыслью”, то есть религиозным оправданием безвластия, своеобразного жертвенного бессилия высшего начала перед лицом торжествующего принципа реальности. Мы видим, что “цивилизационный код” Запада, реальность которого была уже нами эмпирически установлена, осуществляет своеобразную отбраковку всего в европейской культуре XX-XXI вв., что не проходит тест на “слабую мысль”, что несет в себе признаки силы, мощи, рациональной гегемонии. С другой стороны, Россия упрямо сопротивляется “слабой мысли”, столь же определенно отметая любые поползновения против патриархальности как социокультурного принципа, “псевдоморфозно” переформатируя любые идейные течения на Западе в пользу попираемого в европейской культуре принципа “отцовства”»13.
Соглашаясь с высказанными идеями, хочется сделать важное замечание или дополнение: тогда дело заключается в том, чтобы проговорить, в чем же именно состоят «основы нашей патриархальной цивилизации в рамках христианства»? Какие выводы из этого должны следовать для политики, идеологии, экономики, культуры? И не будем ли мы крайне разочарованы, когда в противоречии с высказанными идеями вдруг увидим, как много в нашей политической, культурной и семейной жизни уже далеко отстоит от «принципа отцовства»?
Сам Борис Межуев является сторонником концепции консервативной демократии. Однако патриархальная цивилизация отнюдь не подразумевает политических выборов на демократической основе. Отцов не выбирают. Регулярная выборность и смена отца семейным или квазисемейным коллективом является нонсенсом. Мы, скорее, находимся в промежуточном состоянии, когда выборами отчасти камуфлируется присяга, подтверждение преданности политическому отцу, а отчасти выдается подтверждение, что это политический отец настоящий. Но уже само временное измерение и формальная регулярная сменяемость отцовства подрывают его принцип.
Если брать семейную жизнь в России, то достаточно очевидно, что семья как общественный институт переживает сильный кризис: малодетность, высокое количество абортов и разводов, когда около половины браков распадаются, и т.д. Если брать отражение идущих в обществе процессов в культуре, то бросается в глаза, что многие популярные сериалы сегодня повествуют о сильной женщине, которая всего добивается сама на фоне слабых и вообще «не тех» мужчин. Все это в совокупности скорее признаки уходящей патриархальности. Таковы текущие тренды, если не прятаться от реальности. Самое печальное - это изменение сознания людей. Люди становятся независимее друг от друга, свободнее, богаче и … несчастнее.
О причинах философской нищеты сегодняшних консерваторов
У философской нищеты современного русского консерватизма должны быть свои причины. Я не хочу сказать, что дело лишь в игроках, что они попались какие-то слишком уж ленивые, трусливые или пока просто слишком долго разминаются. Дело в более глубоких и фундаментальных общественно-культурных процессах.
Попробую указать на некоторые из них, как они мне видятся:
1) Отсутствие «госзаказа» на тему
Российская власть сегодня стремится заморозить украинский конфликт, в который Россия вовлечена и не может быть не вовлечена. Задвинуть его на периферию политической повестки дня, лишь выпуская пар через телевизионные ток-шоу. Он настолько серьезен и важен, что решить его она сегодня считает себя не в состоянии, капитулировать - тоже. То или иное решение влечет за собой сильное изменение в ту или иную сторону социально-политической и экономической жизни, самого устройства РФ. Поэтому конфликт подвешен и, в частности, власти не стимулируют связанную с конфликтом проблематику, скажем, в госзаданиях академическим институциям или в грантах. Замороженный, замерший характер войны на Донбассе («ни мира, ни войны») нашел свое отражение и в отсутствии этой проблематики в современной академической русской философии (нет гранта или госзадания по этой теме - нет и занятий по ней).
С другой стороны, отсутствие грантов и госзаказа не должно быть решающей помехой.
Но, опять-таки, а разве философское молчание не влияет на это замораживание? Когда мы действуем большей частью по исторической инерции и инстинкту жизни, но без ясного осознания своих цивилизационных целей и задач?
2) Академизация и специализация современной философии
Современные занятия в философских дисциплинах в значительнейшей степени ушли в нишу «специальных» и профессиональных. Заметная потеря общественной значимости философии, ее сегодняшняя профессиональная аполитичность, на мой взгляд, вызвана тем, что крах СССР по времени примерно совпал (и это неслучайно) с окончательным крахом Модерна. Тогда еще верили, что идеологии (квазинаучные системы идей об обществе и исторических законах) могут управлять исторической реальностью и менять ее в желательную сторону. В наступившую эпоху постмодерна в культуре требуется не столько понимание и отражение реальности, сколько развлечения, информация для развлечений (infotainment) и игра отражений друг в друге.
Тем не менее, Россия не сможет существовать в условиях идущего противостояния без высказанных смыслов. Смыслов, которые призваны не управлять историей, но выражение которых позволит России искать в них опору и продолжать существовать в истории, сохраниться и занимать в ней одно из важных мест. Как нам сохраниться в истории - вот главный вопрос перед теми, кто считает себя сегодня русскими консерваторами. И именно это на кону противостояния, линия которого проходит сегодня через Донбасс.
3) Россия как цивилизационно расколотая и разорванная страна
Но все-таки главная причина и заморозки конфликта, и его скудной философско-идеологической осмысленности на сегодняшний день состоит в том, что Россия является цивилизационно разорванной или расколотой страной. К традиционно противостоящим идеологическим полюсам западников и «славянофилов» или патриотов добавился еще «красный», просоветский компонент.
И раскол патриотического лагеря на «красных» и «белых», нестроения и война умов по поводу оценки советского периода истории сильно ослабляют русофильский философский лагерь. Как бы ни относиться к советской эпохе, XX век стал для России в ее истории пиком геополитического могущества, а также пиком противостояния России с Западом. Правда, по итогам этого противостояния она сдалась на милость победителям (сказался секулярный и западный характер марксизма как социально-философской теории), но победитель попался негуманный, и пришлось болезненно расставаться с розовыми иллюзиями перестроечного времени.
Признаком мудрости перед новым Drang nach Osten было бы объявить водяное перемирие между «красными» и «белыми». Да, мировоззренческие различия слишком велики. Надеяться на примирение при таком взаимном ожесточении (тон недавних споров вокруг восстановления памятника Дзержинскому на Лубянке лишнее тому подтверждение) вряд ли реалистично. Но перед лицом общего противника можно хотя бы заключить пакт о ненападении, чтобы не трогать святыни и символы друг друга: не сносить памятники советской эпохе с одной стороны, и не нападать ожесточенно, например, на Николая II, с другой стороны.
Соответственно нет единой работающей идеологии. Концепция «русского мира», на которую раньше была определенная ставка, показала свою нежизнеспособность. Русские как народ не могут существовать диаспорами, вне объединяющего их государства.
Еще больший крах потерпела к концу XX века и вступления в НАТО почти всех стран Восточной Европы славянская идея.
Евразийство? Оно говорит о важности идеократического характера власти, но не может предложить собственно скрепляющие разные племена и народы идеи для нового объединения Евразии.
Сэмюэль Хантинтон в своей знаменитой книге «Столкновение цивилизаций» в качестве отдельной цивилизации выделяет православную - с центром в России. Она, скупо и словно с высоты птичьего полета пишет автор, «отлична от западного христианства по причине своих византийских корней, двухсот лет татарского ига, бюрократического деспотизма и ограниченного влияния на нее Возрождения, Реформации, Просвещения и других значительных событий, имевших место на Западе»14.
Хантингтон писал эти строки в начале 1990-х, когда страны православного ареала и Россия как «стержневая страна православной цивилизации» только вышли из коммунистического режима, и можно было вольно фантазировать, чти она без помех вернутся к своим цивилизационным истокам. Но сегодня мы видим, что Россия практически осталась в одиночестве, никакого цивилизационного блока вокруг нее нет, в лучшем случае лавирующие лукавые друзья.
Являемся ли мы как отдельная уже страна сегодня тем, что можно назвать отдельной православной цивилизацией? Скорее нет, чем да. Наша отдельная цивилизационность имеет сегодня что-то вроде остаточного характера. Россия сегодня в каком-то смысле странный микс из ушедшей в небытие советской, постправославной и либеральной цивилизаций, у которой неопределенное лицо, и которую в общем приходится именовать несобственным именем постсоветской страны.
Экономически и идеологически мы слишком не самостоятельны, слишком интегрировались в либеральный миропорядок. Очевидно, что слишком слабые позиции имеет и религия в официально секулярном государстве, причем среди лишь номинально православного по преимуществу населения. Наша самостоятельность, отдельность больше выражается на каком-то полубессознательном, глубинном уровне, который не находит должного выражения в политической надстройке и официальном идеологическом измерении в силу того, что так открыто действовать и говорить уже не принято, в частности потому, что современный человек, проникнутый пресловутым чувством собственного достоинства, этого не поймет и не примет.
Однако таковы глубинные условия существования страны и нас всех, в ней живущих. Так Россия устроена, на таких условиях, и она не может быть устроена иначе.
За что нас не любит Запад и почему началась нынешняя холодная война? Почему глупо надеяться на примирение, и в силу каких причин Запад устроит либо капитуляция России, окончательный ее распад, который удастся сдержать лишь восстановленной и ново обретенной мощью? Понятно, что он опасается возрождения в новом виде старого геополитического конкурента. Понятно, что мы для него лишь еда.
Но почему тут вообще речь заходит о конкуренции и споре по сугубо кулинарному вопросу, кто кого съест? Если посмотреть, какие претензии Запад предъявляет «путинской России», то в них можно заметить византийский след, только в гораздо более слабой и размытой форме. Это, во-первых, авторитаризм власти и ее недемократизм (остаток монархизма и самодержавия) и, во-вторых, недостаточная прогрессивность: пусть слабо, но все же декларируемая приверженность традиционным семейным ценностям, неприятие на официальном уровне ЛГБТ-идеологии, вообще традиционализм и якобы повышенная роль религии в обществе.
Однако на самом деле особенно со вторым пунктом все непросто. Мы все знаем, что в том числе в нашей правящей элите с семейными ценностями тоже явный кризис. С другой стороны, как сказала болгарский историк философии и публицист Дарина Григорова, «когда на военном параде в честь 9 Мая Шойгу осенил себя крестным знамением на весь мир, он не постеснялся показать остальному миру, что вы другие. Для вас это обычно, вы даже не обращаете на это внимания. Это был такой мощный символ, что вы, видимо, просто представить не можете. Западный политик побоится это сделать. Но для вас это нормально, вы этого даже не замечаете».
У нас явный кризис семейной жизни, что также совершенно не стыкуется с тезисом о России как стержневой стране православной цивилизации в терминологии Хантингтона (огромное число разводов и абортов). Однако в то же время у нас нет легализации однополых связей как социальной нормы. Своего рода «подсознание страны» явно противится такой легализации, оно не хочет совсем лишиться «духовных скреп», оставляет их как некий официальный минимум, необходимый для выживания страны как она есть.
В 30-х годах XIX века министром просвещения Сергеем Уваровым была сформулирована знаменитая триада «Православие. Самодержавие. Народность». Ей было суждено стать самой известной формулой русского консерватизма и монархизма, хотя разные направления внутри широко понимаемого русского охранительства делали разные акценты и смысловые ударения на каждой из частей этой триединой формулы. Русское охранительство сегодня, после советского зигзага истории, конечно, не может укладываться в эту почти чеканную идеологическую формулу. Речь может идти лишь о ее остаточном, ослабленном варианте, с учетом крушения монархии в чистом виде и советского периода истории.
Если спроецировать уваровскую триаду на неприязнь Запада к путинской России, то можно увидеть некие аналогии. Православию может соответствовать большая традиционность России и (пока еще?) заметная общественная роль так называемых традиционных для страны религий, Православия и ислама. Самодержавию в ослабленном опять-таки виде соответствует крепкая авторитарная власть и повышенная роль государства. Народность, на наш взгляд, сегодня можно понимать отчасти как большую традиционность и меньшую «продвинутость» жителей России в области житейской и половой морали, а также как сильный запрос на социальную справедливость (и это уже след или наследие советской эпохи).
Понимание и осознание цивилизационной особости России, новое обретение своего лица - необходимое условие для хоть сколько-нибудь успешного ведения (чтобы хотя бы отбиться) так называемой гибридной войны с Западом, горячий фронт которой сегодня проходит по Донбассу, между Украиной прозападной и Украиной пророссийской.
полностью