Холод
Холод. Холод пронзительный, раздирающий, бьющий в спину каплями резкого осеннего ливня, отнимающий способность двигаться, сопереживать, жить. Город. Город странный, осенний в любое время года, рисующий на запотевших стеклах своих витрин плачущие дорожки тяжелыми, долгими каплями. Их рождало низкое свинцовое небо, рождало лишь для того, чтобы подарить несколько восхитительных минут свободного полета, а затем безжалостно разбрызгать по асфальту, по стеклам, на ощетинившиеся зонтами улицы, полные людей. Шум-шорох шин, шуршащих по шелковистой шкурке шелестящей осенней листвы. Всё умирает, не ты один. Земля усыпана полуразложившимися трупиками детей лета, пожелтевших, покрасневших, то ли от стыда за увиденное, то ли от страха, то ли просто оттого, что осень.
Осень в Питере не пытается быть приветливой и ласковой, не пытается притвориться лапочкой и доказать себе и окружающим, что она - такое же лето, только чуть похолоднее и помокрее. Осень в Питере обволакивает своим дыханием, дает понять, что смерть, именно смерть заложена в ее основу, что скоро-скоро с разверзнутых небес просыплется белая крупа, будет скрипеть, трещать, кричать под ногами… И будет уже не просто умирание, будет нечто большее, погибель в энной степени, смерть после смерти, раздирающий душу грохот безумия, скоро застынут все ледяными статуями, и мы с тобой будем отогревать слабым дыханием замерзшие в перчатках руки, и ветер будет вбивать за воротники бесполезных длинных черных пальто ледяную кашу, и кашель, кашель рудничный, чахоточный, последний раздерет нам легкие и гортань...
Это будет. А пока - осень. Пока мир еще только агонизирует, выгибаются черные хребты мостов, утончаются ажурные стальные плетенки, бьются о камни реки и чайки, но погибло еще не всё, не всё мертво. Пока еще сохраняется ощущение, особенно по утрам, когда откуда-то доносится слабый запах земли и листвы, что это совсем не конец, наоборот - это ранняя-ранняя весна, и скоро мир вновь будет жить, цвести, пахнуть. Но только цветы вокруг другие, и цвета вокруг другие, и запахи вокруг другие, и всё вокруг другое, и мимолетное утреннее заблуждение моментально рассеивается, когда понимаешь, что вокруг тебя тихо делает свою повседневную работу красавица с косой, и хочется нырнуть в Фонтанку, не гулять больше никогда по дамбе, не влезать на вышки, не слушать саксофониста на Дворцовой, не пить коньяк, соскочив с подножки вагона на перрон, никогда, никогда, никогда больше!
Злой, злой, неправильный ветер так и норовит залезть под полу, приподнять, оторвать от земли, пронести, сбросить с Троицкого моста в вылепленную из пластилина воду, в которой, как мухи в липучке, завязли баржи и катера. Они еще тихо жужжат, подергиваются, но уже совсем скоро последние силы оставят их, ударит подкравшийся холод, и так и останутся они страшными черными металлическими трупиками ржаветь в крепких, чутких, ловких пальчиках льда. Лед никогда не отдает своей добычи. Зима никогда не отдает своего снега. Я никогда не отдам свою тебя, последний выдох потрескавшихся обледеневших губ, последний шепот побелевшего рта, да и не понадобится это - ты уйдешь с первым же весенним дождем, если, конечно, сможешь пережить эту зиму. Но до весны еще так далеко, что она кажется всего лишь мифом, придуманным мудрыми предками с единственной целью - дать своим потомкам силу выживать под снегом. Почему же девяносто два дня лета - это так мало, а девяносто один день осени и девяносто один день зимы этого проклятого високосного года тянутся как вечность?
Тебя ведь, в общем-то, и нет, ты - просто плод моей фантазии, придуманное существо, которое я умудрился полюбить заочно, не зная, не видя, полюбить безумно и яростно, так, чтобы каждый день чувствовать: она где-то здесь, рядом. Она живет в этом городе. Вот она уехала в троллейбусе, на который я опоздал. Вот она поправляет волосы у зеркала в театре, где только вчера я весь вечер смотрел - нет, не пьесу, глупую, ненужную пьесу, что я, пьес, что ли, не видел, я смотрел на лица - кресло за креслом, кресло за креслом...
Осень сорвала меня с места, подбросила, усадила в вагон, вручила в руки флягу с коньяком и лотерейный билетик судьбы, на котором среди мешанины цифр еле-еле заметно “С. Пб.” И теперь я брожу по улицам со своей маленькой тайной в прорезном кармане, со своей смешной и глупой надеждой... Не знаю, сколько еще я смогу здесь прожить. Я должен найти ее, иначе нельзя, иначе беда, такие предчувствия не должны обманывать… Пошел уже восьмой день. Бесполезно. С каждым днем все холоднее и холоднее, к дождям я сумел привыкнуть, но холод, забравшись за пазуху, заставляет усомниться, заставляет задуматься, с чего, с чего я взял, что она вообще существует? «Но ведь она не может не существовать, - говорит нервный я, - я обязательно отыщу ее», - говорит он... «Может. Может и не существовать» - это я мудрый. Только я нервный не слушаю его.
Я пью пиво в парадных и вино - в уютных квартирах, ношу за спиной свой домик и чувствую, что Питер, в общем-то, неплохо ко мне относится. Взаимность за взаимность. Вырвавшись из цепких жадных объятий своей купеческой женушки-Москвы, торопливо пересчитывающей шуршащие в моих карманах, как осенние листья, новенькие купюры, с таким трудом дающиеся и так легко исчезающие, я приезжаю. Дни катятся как-то неопределенно...
***
Ночевать сегодня не довелось... «Извини, сегодня никак не получится» - восемь раз, восемь разных людей. Ок. Я не люблю навязываться. Да и... Может, она тоже любит гулять по ночам?
***
Полчетвертого. Чердачная лестница. Ветер стучится в люк на крышу, ночь напролет просится в дом, скучает, скулит, жалуется - погреться хочет. Находит лазейки, прокрадывается, острыми иголочками щекочет сквозь грубую вязку свитера, тормошит, будоражит - «Не спи! Не спи! Давай поиграем, ты только люк мне открой, слышишь, открой, поиграем, у-ух, поиграем, порезвимся…». Верю-не верю - не важно… Друзья мы, насколько это возможно - быть другом ветру, и открыл бы - замок вот только. Скучает ветер, холодно ему одному.
Спиной к стене - откинувшись, прислонившись; на корточках, полы пальто по пыльному полу, черным на сером, свитер, серая шерсть кусает горло - сижу. Большое пестрое яблоко, напитанное летом и солнцем, пахучее, сочное наверняка, хрустящее, сладкое - в руках. Не бойся, не укушу; единственное яркое пятно в моем черно-белом полумраке.
За стеной - последний этаж - своей непостижимой жизнью живет лифт. Крутятся огромные чугунные колеса, скрипят, наматываясь, промасленные плетеные стальные тросы… Никогда не думал, что лифты - такие самобытные существа: весь дом спит, а он всю ночь пощелкивает, вдруг едет куда-то, хлопает дверцами; никто не выходит. Первые два часа я все вздрагивал, все казалось, что вот-вот подъедет, откроются двери: выйдет, подойдет молча, глаза серые, колючие - не злостью, а от холода, испуганно-промерзшие... Пальто накроют, сплетаясь ... Головой - на грудь, и тихонько плакать от всего, оттого, что холодно, и оттого, что бродила всю ночь, и оттого, что нашла наконец...
Не едет лифт. Господи, как же холодно! Бред привиделся. «Если очень чего-то желать, то это обязательно сбудется». Ну-ну, Ричард, ну-ну.
Ладно, что там во фляге? Дно там во фляге. Так и совсем окоченеть можно... Поднимаюсь, с хрустом потягиваюсь. Кошка где-то мяучит. Есть хочет, наверное. Я бы тоже не прочь, пожалуй... Нет, надо отсюда выбираться. Поброжу еще, потом на первом троллейбусе через весь Невский, через Ваську, там, глядишь, и метро откроется, и что они кольца не построят, так ведь неудобно - не выспаться даже, ну да как-нибудь, а потом к десяти можно будет и в гости, тогда уж никому не помешаю…
Бегом вниз по лестнице - согреться; кулаком по почтовому ящику, со злости, с холода; на улицу, солоноватые разбитые костяшки в рот, зализывать…
Сам воздух напоён пронзительно-холодным запахом. Подняв воротник, бреду. Фонари тусклые, утро. Всего-то полпятого.
***
Промятый жестяной короб для писем покачивается на сорванной петле, поскрипывая тихонько, жалобно…
***
Тонкие длинные пальцы с перламутром, грубый черный свитер под горло, растрепанные волосы... Да, это ты. Здравствуй. Это должна быть ты! Вот, послушай: «Ты - это…» Стоп. Я не могу описывать тебя! Я боюсь привлекать силы, которые не должно человеку знать, в свою жизнь, силы, необходимые, чтобы удержать хоть на миг образ подобных существ! Только что на листе бумаги перед собой я набросал ее портрет, только штрихи, контурами, пользуясь словами как кистью, гласные - тягучие и округлые, согласные - забавно-твердые и раскатистые, как будто выплюнутые пулеметной очередью сквозь неохотно разжимающиеся зубы, сквозь губы, стиснутые так плотно, что слово должно быть очень, очень желанно, пребывать под очень, очень большим давлением, чтобы прорваться сквозь них, вырваться наружу, и губы тотчас смыкаются, откусывая хвостик последнего звука, и новое слово зреет внутри, набирается сил, соков, злости, чтобы прорваться наружу, сыграть свою первую и последнюю в жизни игру, вырваться, пулей вонзиться в слушателя и - умереть там, но давление внутри так сильно, что промежутков между словами уже почти не остается, все чаще и чаще щелкает затвор губ, слова - речь - нет, это не речь, это просто поток отдельных выплюнутых остреньких слов - летят одно за одним, отрывистые, как хлопки петард. Серебряными иголочками они втыкаются в мозг и остаются торчать, покачиваясь, резонируя под гулкими сводами черепной коробки, серебряными иголочками для иглоукалывания… Если бы мне хоть раз довелось услышать ее! Придумывая все дальше и дальше, я придаю ей то те, то другие черты, но со временем каждая мельчайшая черточка будет обрисована, займет свое место, как квадратик в игрушке-паззле, и что тогда? Или я найду ее, или меня найдут. Или же просто - я потеряю интерес, придуманный образ будет бледнеть и растворяться перед глазами, а я сяду и буду молча бездумно смотреть…
***
...Мы идем по разным сторонам улицы.
Что у меня есть? Ничего.
Что я знаю о ней? Ничего...
Она появится, когда я смогу представить ее.
***
Странно... Как рано я сегодня проснулась... Лифт, зараза, за стенкой громыхает - и кому в такую рань не спится? За окном еще темно, серая грязь. Последние дни состоят насквозь из утра, оно никогда не заканчивается, длинное, тягучее, дремотное, пока вдруг не выпрыгнет кошкой следующая ночь и - день пойман и скушан. Тоненький писк и капельки крови на усах. Довольно мурлыча, облизывается. Мыши в этом доме не заживаются... Четыре утра. Что же случилось? Я ведь проснулась оттого, что почувствовала, что что-то случилось. Тянет внутри, крутит. Ну да ладно... Нет! Не ладно. Ой, совсем неладно... Встать, подойти к зеркалу в пояс, всмотреться внимательно... кошку можно не кормить сегодня, кстати... И где она только их находит... Какие синяки под глазами... пора перестать думать по ночам... все равно без толку... не буду думать... сейчас пойду и усну... сейчас... только вот в окошко покурю... вот ведь нечего делать - гулять в такое время... и куда он идет? Холодно ведь, небось. В таком-то пальтишке тоненьком... Как у меня, прямо. Боже, как же плохо! ГОСПОДИ! Не могу так больше!
...Кошка перестала вылизывать лапу, насторожилась, прислушалась к глухим всхлипам за дверью... отвернулась, буркнула что-то сыто, спать пошла. Всего-то пол-пятого...
***
Вернувшись в столицу, я еще некоторое время тосковал, рвался на кусочки, плакал ночами. Успокоился. Успокоился потом, позже, когда затянула, поглотила, завертела ежедневная канитель, серым небом бросающаяся в окна под вой будильника в семь-тридцать, рано, рано... Да и дружочки о себе забывать не давали, все звали, звали. Гости, прогулки, вино и пиво, смех, привычные песни поются безо всякого эмоционального наполнения, ничего не происходит в душе, пуст, пусто. Страшненько. Хотя нет, не страшненько было, эмоции не работали, выключены. Ее не существует, я все придумал. Питер - просто город, ничего там особенного, дороги разбитые, погода дрянь, и вообще в Москве работать лучше, денег больше дают, да и спокойней как-то... Ну что со мной может случиться? Ужимки и прыжки, не более того.
Сбой случился на какой-то очередной свадьбе, пока гости рубали салатики и пели пьяными голосами, а по жениху с невестой было видать, как их все достали, но нельзя было этого явно показывать, ибо ведь обряд, правила не дают возможности не притворяться... И в то же время они были счастливы каждый сам по себе, особой звериной радостью, когда не надо соображать, о чем там думает твоя половинка... Животные. Они заскакивают в загс с единственной целью - официально оформить право иметь друг друга физически и душевно, с тем, чтобы потом, через месяц, заскочить туда снова - развестись.
Черт, сорвался некстати, праздник все-таки людям испортил... да и ладно. Эти и не заметят. А заметят - так всенепременнейше простят, ведь у меня такой ИМИДЖ здесь сложился, мне можно... Ох. Как же мне ее не хватает. Что же делать?
***
Пальцы привычно жмут податливые клавиши...
Быстрое перемаргивание огоньков...
***
Ну вот на хрена я в инстик сегодня поперлась? Скукота, преподы трезвонят про Возрождение. гонят всех в Эрмитаж... Сколько можно! Такая погода стоит, не то что в Эрмитаж - за хлебом и то не выйдешь... Если бы не рыба для кошки, фиг с два я бы на улице появилась! Занесло же меня в этот город... Архитектура, Растрелли, ростральные колонны, мать их... Колыбель культуры хренова! Подохну здесь, как собака, промокну как-нибудь, заболею да помру... Черт! Опять в лужу! И ведь ни-ко-го!!! Мать! Уже почти год здесь - и никого! Что же они все за отморозки такие? Или я кривая, лицом не вышла? Да вроде раньше никто не жаловался... У нас там, поди, тепло сейчас... А здесь только кошка да ветер в окнах воет.
Интересно, почты опять нету? Вот черт, ящик сорвали! Ну что за фак! Почему всегда со мной! К черту! Блин!..
...Голодная кошка жалобно мяучит у окна. Встает. Обнюхивает пустую упаковку седуксена. Выходит в коридор, сворачивается у мышиной норы. Еда теперь будет нескоро...
***
Вот так. Что я люблю? Запахи и цветы, примесь картонного вкуса в теле яблока, сорок два грамма порто из горлышка, потом вскочить и бежать куда-то вверх. Зачем? Кто знает. Не правда ли, фотография отражает действительность? Да, если по ошибке напечатать пленку зеркальной стороной. Невозможность заняться тем, что хочется. Я ее люблю?!
Хм. Столько возможных альтернатив и ветвлений, что в результате так и остаешься дурак-дураком стоять на месте, так ничего и не выбрав. Перескакивать по комнате, от стола к столу, от дела к делу, компьютеры-гитары-рисунки-компьютеры-… И ничего не происходит. Видишь ли, для того, чтобы пить absinthe из горлышка, нужно обладать достаточной смелостью и правом, иначе это ничем не лучше, чем водка из горла ночью в подъезде. Приторно-муторный секс в виде непонятных образов на стене. Театр теней. Я сейчас пальчиком изображу собачку… А теперь - слоника… Не правда ли, здорово? Скачешь, скачешь, ходишь-бродишь, вокруг валяются старые фото и немного остатков праздников. Музыку обычно хочется слушать ту, какой нет. Или вообще, или сейчас.
Искать в прохожих какой-то смысл - бесподобно пустое и приятное занятие! Лица и личики, красивые девочки в метро, в Москве вообще очень много красивых людевочек… И я тоже красивый. Это факт. За что себя люблю, так это за то, что красивый и скромный. Кружится волчком Мальмстрим, все смешивается в одну большую воронку, с ревом проваливается в подсознание… Упасть и спатьспатьспатьспатьспа… Оглядываюсь. Прихожу в себя. Иду курить. Курю. Иду обратно. Ухожу от себя. И так восемнадцать раз. Какая-то девочка, помню, все спрашивала: а почему, собственно, восемнадцать? А потому. Видишь, писать оказывается легко. Даже когда не думаешь.
Тверская, вечер, снег, рыжие фонари… Картинки из памяти. Приходят и уходят. Сны остаются и мешают спать. Главное - не перечитывать уже написанное, тогда сразу остановишься и больше ничего не будет. А больше ничего и не надо. Просто сесть и понажимать кнопки час-другой, это не затрагивает мозга, это такая игра, тайная страсть, возникающая у пальцев и клавиш… Эротизм прикосновения к клавиатуре самоценен и самодостаточен. Писать легкооооооо… В рассвет уходит время. Поэтому и не спится пальчикам.
Хочешь посублимировать вместе со мной? Садись, у меня есть вторая клавиатура. Я дам тебе клавиатуру и мышь, и мы будем играть в четыре руки. Интересно, что получится? Так рождаются языки. Я отниму у тебя клавиатуру и мышь, и остаток своих дней ты будешь чувствовать неполноценность, как будто оторвало руку или голову.
Мысль распространяется на два предложения назад и одно вперед, а дальше все погружается в молочно-белый туман серо-голубого оттенка… Серо-голубые коровы дают серо-голубое молоко… Мы ши по но чам не с пят. Я жду тебя. Сны приходят и не дают спать…
***
…Каждое утро спускается в стоптанных туфлях в парадное, к промятому жестяному ящику, криво висящему на одной петле, и с потаенной надеждой, привстав на цыпочки, пытается заглянуть в мрак… Пахнет старой бумагой и жареной рыбой. Никто не пишет.
***
Зима в этом году наступила неожиданно быстро. Шурясь от рыжего осеннего солнца, просвечивающего сквозь не до конца освободившиеся от мертвых листьев ветки, в темных очках, длинном осенне-зимнем пальто и перчатках, с тростью-зонтом, я вприпрыжку-весело влетел в переход на «Щукинской», с тем, чтобы через сорок минут, поднявшись на эскалаторе со «Спортивной», замереть в немом шоке: улицы были уже засыпаны белым пухом, снег лежал и не таял, и внезапно опустившееся небо тяжело придавливало верхушки деревьев, непрерывно исторгая из своего чрева новые и новые сонмы зимних мух.
За сорок минут я добрался из осени в зиму.
Зима в этом году наступила неожиданно быстро…
***
Зима. Зима в столице. Раннее утро. Оранжево-желтый свет фонарей на фоне серой, холодной, летящей с небес крупы. Сжавшись в комок, обхватив колени руками, в промерзшем автобусе - я, в полубреду-полуяви, еду. Холодно. То ли дрема, то ли сон, то ли бред несут меня вперед. Ехать еще долго... Сорок минут холода и одиночества и - метро. «Черный хранитель ключей железных от всех расстояний...»
Где ты? Разыскивая тебя в переходах, пытаясь поймать неожиданное видение того, что никогда не было, я уже совсем запутался. Я не вижу смысла продолжать. Дай мне хотя бы повод не усомниться в том, что ты существуешь. Дай мне поверить в то, что жизнь еще не закончена, и у нас еще все обязательно будет, все случится так, как мы задумали, пепел домов никогда не падет на наши головы... Холодно. Слишком раннее утро. Слишком промозгло не этом неуютном сиденье вымерзшего до костей автобуса, с натужным ревом вползающего на мост через умершую, застывшую, замершую в ледяном безумии Москва-реку. Метро скоро. Будем нырять в просветы станций, кружиться на эскалаторах, как опавшие листья, хотя о чем я? Осень прошла. Она уже никогда не вернется. Нам не пережить этой зимы. Холодно. Слишком холодно. Пряный дым - смесь табака с тмином - проникает вглубь меня, я жалок в своих попытках согреться, но - что делать, я еще не проснулся, я еще иду тропой небыли, на которой вам не бывать, потому что это - мой сон.
Да, это мой бред, и бредить ли вам когда-нибудь так же, как мне? Не приведи Господи, ибо нет столь беспредельного, явного и откровенного безумия, как то, охватывающее меня по утрам, в промозглом транспортном средстве, со скрипами, вздохами и ахами переносящем свои металлические кости и меня - в своем чреве - через залитые синим крепким льдом воды.
Желтые светящиеся башни охраняют мост с двух сторон. Через заиндевевшее стекло, через призму моего больного состояния я вижу их огромными кострами, с чадом и треском возносящими оранжевые языки холодного негреющего пламени в покосившееся провисшее серо-синее небо, я вижу их демонами-Ракшасами, столбами одушевленного огня и света, напоенными ненавистью, вынашиваемой в течение долгих лет, пляшушими на хвостах, ждущими только позволения сорваться с приковавшего их места, с этого холодного бетонного парапета и - мстить, мстить за свое многовековое заточение...
Мост позади. Это всего лишь башни фонарей. Нет никаких демонов и костров, это просто мой сон. Метро уже рядом. Я уже слышу внутренним слухом, ощущаю внутренним чутьем призывные, как пение сирен, звуки, я предвкушаю тепло и мерный перестук колес, мягкое покачивание, которое сладко убаюкает меня и позволит прожить еще час в моем сне, подарит еще час этого восхитительного бреда, прежде чем выбросит в промозглый взрослый мир и заставит совершать нелепые телодвижения, чтобы доказать себе и окружающим, что я еще живу, существую, мыслю. Чтобы выжить в этой дикой варварской столице. Конечная остановка. Переход, турникет, жесткое сиденье. «Осторожно, двери закрываются». Еду.
***
...Мусор надо бы вынести... там снегопад такой...
...И что я сюда приперся опять?
...Ой, как выходить-то неохота…
...В этом городе нечего ловить... Это миф, фикция!!!!! Сейчас же на вокзал и - назад. К лету денег подкоплю, на юг... Снегу-то сколько намело, и валит, и валит... Нет, сейчас же на вокзал! Только на тот чердак еще раз взгляну, ветер послушаю...
...Ладно. Свитер надену и пойду. (В зеркало глянула, попыталась пригладить волосы). Боже! Кошмар какой. Ну и ладно, никто не увидит. А и увидит - кому какое дело...
Идет под желтыми фонарями, нахохлившись. Снег падает.
Тонкими пальцами поворачивает ручку замка. Снег падает...
...По-моему, этот двор. Ну да, ворота с хитрым узором... Снег падает.
Из арки - направо, в дальний угол колодца, черным провалом дверь. Снег.
Стоптанными туфлями стучит по ступенькам, ведро в руке. Снег падает...
Мусорный бак на мостовой, за воротами. Во двор и налево. Снег вот только...
Руку на дверную ручку, тугая пружина...
Плечом на дверь, тугая пружина...
Рванул на себя и - из подьезда - вдруг, в грудь...
Дверь неожиданно подалась, не найдя опоры, в проем, плечом...
Дверью с грохотом по ведру... Серые глаза, испуг колючечками, холодный...
...по ведру. Черное пальто, прямо как у меня...
...тонкие длинные пальцы с перламутром - ладонью в грудь...
...по ветру полы, длинные...
...свитер под горло, грубый, черный...
...приобнял нечаянно, черт, мусор весь рассыпался...
...глазами в глаза - верит и не верит...
...холодно ему совсем...
...волосы растрепаны...
...здравствуй.
________________
Этот рассказ был написан в черновиках очень давно и все никак не мог осуществиться и собраться в единое целое, но наша бесконечная игра в txt_me заставила меня вспомнить о нем и закончить, и ему явно очень нужно было быть прочитанным.