О СМЕРТИ, О ЛЮБВИ
Наверно, я очень комично выгляжу в глазах окружающих: вполне себе взрослый мужик, который собирает и складирует магазинные чеки, билеты в кино, дамские затычки и прочие маловразумительные предметы или бумажки. Всё это барахло не имеет ни малейшей материальной либо практической ценности, но любовно сортируется и тихарится мной по дальним уголкам жилья в качестве экспонатов будущей фантасмагорической экспозиции, которую сам я иронически именую «Музеем капитал-шоу».
ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ ВРЕМЯ
Я не настолько самонадеян, чтобы тщить себя надеждой, будто бы мою биографию станут трепетно изучать грядущие поколения, вышедшие из недр моих тестикул, исследователи-прокудоведы возьмутся препарировать под микроскопами каждый прожитый мной день и нахерачат кучу диссертаций на основе моей судьбинушки, а прямо у покосившегося дома на улице Репина в маленьком сибирском городишке поставят мой бронзовый бюст на далёкой родине. Ни рылом, ни биографией для подобных почестей я явно не вышел. Зато тешусь глупой мечтой: в возрасте, когда память ещё не подводит, а маразм пока не настиг, целыми днями я буду торчать в своём персональном музее, любовно разглаживая выцветшие бумажки, перебирая фото давно умерших людей и в который раз заново переживая события, важные исключительно для меня. А потом все эти запасники с сомнительными ценностями вышвырнут на помойку мои непочтительные наследники, изглаживая из памяти людской всякий зримый след того, что я когда-то существовал и топтал землю, мать её ети. Если что и останется, так лишь миллионы буковок, посеянных мной в интернете и на страницах печатных изданий.
Но зато каждый из человеков обладает неповторимыми, отданными временем во владение лишь ему одному сокровищами. Они клубятся сказочными миражами в глубинах мозга, где каждая секунда висит кристальной капелькой росы. Туда не войти и даже не заглянуть постороннему: сколько ни всматривайся извне в глаза ближнего своего - во тьме не различишь редкостных вещиц, висящих по стенам сознания, обыденных драгоценностей, мерцающих под хрустальными колпаками; и только каждый из нас, время от времени запрокинувшись в собственную память, способен вызвать к жизни свет угасших звёзд и пройтись по музею, заключённому в крохотном средоточии своей черепной коробки. А сколько лувров и эрмитажей со смертью всякого сущего сметает холодное пламя, сколько дворцов и хранилищ исчезает бесследно, обращаясь в липкую вонючую жижу разлагающейся мёртвой плоти!
С десяток лет назад у моей тогдашней подруги (кому шибко любопытно - могут в деталях ознакомиться с хроникой этих затейливых семилетних отношений ВОТ ТУТ) умер отец. Она сообщила об этом, позвонив мне по телефону на работу, по-детски всхлипывая и скуля на одной долгой высокой ноте. Отец её помер хуёво: совершенно ещё не старый мужик, в свои пятьдесят четыре года позабытый бывшей женой и взрослыми детьми, он выпал из жизни, из-за пьянки потерял работу и постепенно замкнулся в стенах крохотной квартирёнки на последнем этаже, в беспорядке и мусоре, копящемся по углам. Однажды в декабре он лёг ничком на диван - трезвый ли, бухой ли - потом этого уже невозможно было определить, и сердце его остановилось. Пролежал отец в отапливаемом жилище две-три недели, пока наконец сын-тунеядец, зашедший случайно, не взломал дверь и обнаружил среди смрада своего полуразложившегося папаню. История, впрочем, совсем непримечательная для нашего дивного нового времени, и не о ней сейчас речь.
Ранее мы ни разу не встречались с моим потенциальным тестюхой, и встреча наша произошла совсем не так, как мне представлялось до этого сотни раз. Чтобы забрать тело для похорон, я приехал в провинциальный морг, холодный, тесный и вонючий, где по углам лежали жмуры разной степени тошнотворности. Покойный, раздувшийся в лиловую лягушку настолько, что и черт человеческих нельзя было разобрать на месте, где ещё недавно было лицо, уже был готов к положению во гроб и выносу - в поношенном костюме и относительно чистой рубашке. Служитель морга подал мне снятую им с трупа толстую золотую цепь, которую алкаш как-то умудрился не пропить, и я немало подивился честности этого простого человека, не только не прикарманившего ценную вещь, но и не спросившего с меня даже маломальской расписки в получении артефакта.
После похорон мы с подружайкой отправились в квартиру её умершего отца, чтобы там - среди ещё не выветрившейся гнилостной вони - перебрать его вещи и определить, можно ли что-нибудь их них оставить в семье. По большому счёту, родных интересовали исключительно документы на квартиру, до сих пор не найденные - какое-никакое, а наследство. Ото всего остального мамка моей возлюбленной - прежде времени сморщившаяся карлица - наотрез отмахивалась, комично и брезгливо. Покопаться в квартире несостоявшегося родственника более всего хотелось мне: было очень любопытно, что же за человек умер, каким был он и что вложил за свою жизнь в голову и душу девочки, которую я любил.
Скажу сразу, что из вещей покойного в дальнейшую службу ничего не годилось, как будто все они скончались вместе со своим хозяином на манер рабов древнего правителя, вот только в могилу с мёртвым повелителем опустить их отчего-то забыли. Потомки оказались варварами, не помнящими обычаев предков, а потому ни засаленные и заношенные предметы одежды, ни заросший плесенью пустой холодильник на кухне, ни находящийся при последнем издыхании телевизор, ни сервант с отваливающимися дверцами, - весь этот хлам просто не мог отправиться в другую жизнь с новыми хозяевами. Я уж не говорю о диване, на котором отец помер, и на котором среди скомканных грязных простыней чёрными струпьями засохли потёки его разложившейся плоти. Под матрасом на этом диване и обнаружились мной искомые бумаги, благодаря которым впоследствии бывшая жена покойного смогла ввести детей в наследство, сделала косметический ремонт в хате и поскорей сбагрила её с рук. Все потроха квартиры, само собой разумеется, автоматически отправились в мусорные баки.
А пока что мы сидели в забушлаченной конуре и разгребали залежи спортивных книг и брошюрок (до того, как окончательно запиться, покойный был тренером и за пару лет до смерти даже вывел свою футбольную команду в чемпионы Хакасии), старые книги в разодранных корешках (особенно впечатлили меня «Двенадцать стульев», распадающиеся на отдельные листочки), трогательные виниловые грампластинки, допотопные чёрно-белые фото, замусоленные записные книжки, переполненные именами и телефонами неведомых мне людей.
На вешалке в прихожей под всякими обносками неожиданно обнаружилась старая шинель солдата Советской Армии. Дочка рассказала, что свою армейскую шинель отец хранил всю жизнь, и даже в самый запойный период ему в голову не пришло бы сбыть шинельку кому-нибудь по дешёвке, как невозможно предать друга, с которым вместе немало пройдено и пережито. Я сразу ощутил внутреннее родство с человеком, которого никогда не видел живым. Я и сам донашиваю вещи до крайности: вовсе не из жадности, а потому что уютно обустраиваюсь в них, и до последнего мига мне жалко оставлять их, как родной дом, в котором пережито немало счастливых и траурных моментов.
НА РУИНАХ ЧУЖОЙ СУДЬБЫ
Несколько лет назад я снимал комнату в огромном семейном общежитии, где, по моим подсчётам, проживало около тысячи человек. Густонаселённый дом, в котором обитал и я, был своего рода перевалочной базой, огромным пирсом, от которого временами отчаливают и к которому то и дело пристают грузовые лодчонки с нехитрым человеческим скарбом. А в то время, пока одни вещи перетаскивают туда-сюда плечистые и слегка пьяные грузчики, другие предметы, призванные создавать жилой уют, - всякие там диваны, тумбочки, светильники и пледы - лежат грудами на асфальте и выглядят вне обжитых стен особенно абсурдно и жалко, как сизые осклизлые кишки, выпотрошенные мясником из туши животного и брошенные на солнцепёке - на радость мухам.
Моё окно на первом этаже выходило аккурат на мусорные баки, и всякое утро я мог наблюдать, как жизнерадостные алканавты наполняют огромные картонные коробки отбросами, которые накопились в мусоропроводе за сутки, и, весело матерясь, влекут отходы к бакам. Всюду жизнь. Помню, как-то однажды алкаш вытащил на свет божий совсем уж печальный груз. Видимо, накануне в нашем доме склеил ласты какой-нибудь одинокий старикан или бабка, и вот небритый чистильщик волок на помойку всё, что осталось от имущества усопшего: одним узлом было серо-бурое ватное одеяло, во втором были увязаны поношенные и драные шмотки, на которые не польстились даже соседские нищеброды.
Мужик безразлично швырнул тряпьё к мусорным бакам и ушёл, но вскоре вернулся. В руках у него были два старых фотопортрета в застеклённых самопальных рамках - из тех, что в былые времена торжественно висели в каждом доме на видном месте (это сейчас фото близких людей в лучшем случае гнездятся в бумажниках, по соседству с купюрами и банковскими картами, а в худшем - пребывают в компьютерном анабиозе, откуда их вытаскивают на экраны мониторов лишь изредка, чтобы похвастаться по пьяни перед гостями). На выцветших портретах, изрядно подправленных ретушью, были двое: чубатый парень в мешковатом пиджаке и с напряжённо вытаращенными глазами; со второго портрета смотрела миловидная девушка с локонами по моде сороковых годов и в кофточке с белым кружевным воротничком. Алкаш бросил портреты в мусорный бак, и стекло на одном из них сухо треснуло…
А неделю назад мы с моей марушкой ездили в Томск, где она до этого не бывала ни разу. За три дня я стоптал ноги буквально до жопы, таская свою маленькую женщину по улицам города моей юности, гордо показывая ей исторические и собственные достопримечательности. Надо сказать, что от старого Томска с каждым годом остаётся всё меньше и меньше: сибирские Афины смахивают на молодящуюся пенсионерку, которая - вместо того, чтобы с достоинством нести свои благородные седины - мазюкает помадой морщинистые губы, совсем не обращая внимания на драные немодные башмаки и плохо подтёртое гузно.
Понаехавшие нувориши, не имеющие никакого отношения к коренным томичам, суетливо обустраивают своё жизненное пространство, и потому, как вражьим десантом, город оккупирован точечной застройкой: там и сям на месте старых деревянных домов, помнящих ещё юного революционера Серёжу Кострикова и загулы купца Кешки Кухтерина, вырастают вставные челюсти торговых центров из стекла и бетона, офисных зданий и пафосных жилых муравейников. Несмотря на иллюзорный подъём, благоустройство Томска ужасающе: на содержание архитектурных памятников денег нет, городские дороги разбиты в хлам, поиск обычной урны для мусора превращается в занудный квест, а дворы зарастают бурьяном.
В один из таких дворов я затащил марушку, чтобы та вдохнула аромат старого Томска и взглянула изнутри на незавидное бытие простых томичей. Во дворе между зданиями, где в советские времена находились кондитерский магазин «Белочка» и кинотеатр «Пионер», расшеперился грузовик, сюда же выходила дверь в одну из псевдоинновационных контор, каковых с лёгкой руки Чубайса развелось по стране видимо-невидимо. Двухэтажный кирпичный домишко в глубине двора оказался заброшенным, и сквозь выбитые стёкла можно было увидеть разруху его внутренностей. Марушка заглянула внутрь, потом что-то повлекло её за угол, откуда она и поманила меня взволнованным голосом.
У стены валялась груда мусора, точнее, выброшенных кем-то старых вещей. Видимо, очередной насельник дома недавно завершил свои дни, а прыткие детки, захватив наследное жильё, избавились от ненужного им барахла. Прямо в грязи валялось письмо, на листке которого мне удалось разобрать начальные строки: «Здравствуй, мой дорогой брат Николай!», а коробочки от лекарств и детские рисунки (внуки всё-таки бывали в гостях у стариков) соседствовали с посудой советской эпохи и несколькими древними фото, наклеенными на паспарту.
Первое, явно дореволюционное, изображало группу бравых вояк в фуражках и папахах, с каменными лицами стоящих и сидящих в три ряда. У одного из них в руках была гармошка, а прямо перед группой на полу были разбросаны пучки сена да для чего-то торчал потешный игрушечный собак. Не иначе как символизировал верных псов царского режима.
На второй фотографии - уже явно тридцатых годов - группа товарищей разного возраста (скорее всего, соседи или коллеги по работе) расселась на ступеньках деревянного барака, и ещё две девчушки случайно попали в кадр. Кто были все эти люди на снимках? А может быть, среди них находились деды или родители покойного хозяина осиротевших вещей? Увы, никто этого уже не узнает и не расскажет никогда…
По счастью, марушка моя - такая же барахольщица, как и я. Переглянувшись, мы забрали с собой фотографии и несколько предметов посуды, исторической ценности не представляющих, но ценных совсем другим. Я убеждён, что у всех вещей есть атомарная память, и они навечно запоминают голоса, запахи и прикосновения людей, пользовавшихся ими. Пара уродливых керамических кувшинов и таких же кружек, нелепая латунная ваза да стеклянная сахарница (что ещё могла иметь обычная советская семья в ту баснословную эпоху) отныне будут жить бок о бок с нами, пока смерть не разлучит нас.
Всякий человек жив до тех пор, пока на земле сохраняется его могила и пока остаются люди, помнящие его. Но если даже ни того, ни другого уже нет, земное существование личности, отправившейся в загробный мир либо в ёбаную нирвану, продлевают вещи, перешедшие по наследству новым хозяевам. И если однажды ночью меня разбудит чужой сон с незнакомыми персонажами, который кто-то демонстрирует в моей голове, как знать, не покинувшая ли этот свет душа даёт знать о себе через бытовые ретрансляторы, мирно стоящие на комоде.
Click to viewЯ ненавижу заканчивать свои тексты риторическими вопросами, как это любит делать прошмандовка Лена Миро исключительно с целью спровоцировать говнотёрки в комментариях, но сегодня как раз тот случай, когда задать вам несколько вопросов мне очень хочется.
А что делаете вы с вещами ваших покойных родных?
Есть ли у вас в доме предметы из прошлого, напоминающие о давно ушедших людях?
Воспитываете ли вы своих детей в уважении к памяти предков или будете после своей смерти накрепко забыты неблагодарными детьми и внуками?
И да хранит вас аллах или как его там.