ЭРА ЭРАТО: В МЕЧТАХ О ШЛЮХАХ И РУБЛЯХ
Тайной тайн для меня всегда оставалось то, как в карамельку, запаянную со всех сторон, попадает повидло. Другой, не менее глобальный секрет, предлагаю вам раскрыть самостоятельно: почему в школьные годы писают кипятком от стихов и кропают их в альбомах поголовно девчонки, а вот наиболее значимыми поэтами в истории русской литературы всё же остаются преимущественно мужики?
ВВЕДЕНИЕ В СОВЕТСКОЕ БЫТОПИСАНИЕ
Когда сегодня я смотрю блевотные сериальчики о шестидесятых-семидесятых годах прошлого века, снятые молодняком, не нюхавшим тех времён, всегда думаю: неужели не найдётся начальника, который выебал бы их создателей за многочисленные киноляпы? Раньше хотя бы существовали худсоветы, а за процессом производства исторических, ментовских или военных фильмов наблюдали консультанты, на корню пресекавшие искажение фактуры. Сейчас всяк лепит на коленке свою версию событий, ничуть не заботясь об её правдоподобии, поэтому мой краткий исторический экскурс будет для тех, кто вылупился на свет в постсоветские времена.
Начну с того, что - вопреки распространённому заблуждению - никто из простых людей не надрывал в те годы очко, восхваляя коммунистическую партию. Понятно, что была официальная пропаганда и придворные жополизы, воспевавшие коммуняк в словах и красках, но они существовали отдельно, в своём узком мирке домов творчества и спецраспределителей, не соприкасаясь с широкими народными массами. И если всякая передача на единственном тогда телеканале начиналась с дежурных славословий в адрес КПСС, граждане терпеливо сопели у ящика в ожидании того, когда же уже начнётся что-нибудь про настоящую жизнь.
Ровно такое же положение сохранялось и на бытовом уровне. Люди ходили на работу и в турпоходы, стояли в очередях за коврами, бухали и еблись в одной реальности, а парткомы и профкомы надували щёки в другой, оставаясь вещью в себе. Тот же комсомол к концу брежневского правления выродился в чисто формальную организацию, не зря ведь бытовала загадка: «Чем комсомольцы тридцатых отличаются от комсомольцев семидесятых? Тем, что первым всё было по плечу, а вторым - по хую». Если нас сгоняли в школе на комсомольское собрание, главным было отмаяться 30-40 минут, втихушку играя за спинами товарищей в «морской бой», и спокойно пиздовать дальше - по своим делам.
Когда дорогой и любимый Леонид Ильич Брежнев к концу своего правления стал всё больше и больше впадать в маразм, он одну за другой начал выдавать книжки трилогии «Малая земля», «Целина» и «Возрождение», наваял которую, само собой, не он, а, скорее всего, жидяра Анатолий Аграновский. Эти нетленки издавали миллионными тиражами, записывали на пластинках, обсуждали на классных часах и политинформациях, однако при всём том я не знаю ни единого человека, дочитавшего брежневскую лабуду до конца. Народ снисходительно хихикал над словесным недержанием генсека так же, как и над его младенческой любовью к медальным побрякушкам со всего света.
Тотальное лицемерие, скажете вы? Скорее, негласная договорённость партии с народом, что они не мешают жить друг другу, и этот баланс был хорош тем, что ни от кого не требовалось ежедневно бить себя пяткой в грудь, доказывая свою любовь к партии и правительству, или ходить на митинги «Афганнаш». Брехуны в теленовостях рассказывали о героизме ограниченного контингента советских войск, а по всему СССР сурово и молча встречали пацанов в цинковых гробах. Зато люди могли спокойно обустраивать свой быт, приворовывая у государства всё, что оно недоплачивало им. Гениально эту ситуацию всеобщего похуизма описал многомудрый Жванецкий: «А народ чего, он полностью привык, приспособился, нашёл своё место, говорит, что нужно, приходит, куда надо, и отвинчивает руками, ногами, зубами, преданно глядя государству в глаза.
- У нас государство рабочих и крестьян, - говорит государство.
- А как же, - отвечает народ, - естественно! - И отвинчивает, откручивает, отламывает.
- Всё, что государственное, то твоё.
- А как же - естественно, - говорит народ. - Это так естественно. - И откручивает, отвинчивает, отламывает.
- Никто тебе не обеспечит такую старость и детство, как государство.
- Это точно, - соглашается народ, - прямо невозможно... Это ж надо, действительно. - И переливает из большого жбана по банкам трёхлитровым».
Вот в такую абсурдную и одновременно забавную эпоху довелось взрослеть мне. Впрочем, осуждать её не берусь: закат брежневского периода оказался самым мирным и сытым в истории многострадального советского народа, так что отдалённо сравнить с ним можно лишь жирные нулевые. По малолетству я ещё не мог дорасти до диссидентских настроений, но тотальная ложь, цветущая вокруг, была противна мне на уровне инстинктов, и выход молодой энергии я стремился найти в иных сферах, к пятнадцати годам перешерстив окрестные библиотеки и перечитав практически всю классику мировой литературы.
РИФМОВАННАЯ БРЕДЯТИНА
По всем приметам, ни поэта, ни прозаика из меня получиться было не должно: я родился в жопе мира и учился в обычной средней школе (хоть и с масонскими символами на её фасаде), родители мои имели пролетарское происхождение, не закончили и восьми классов, так что вряд ли могли привить мне любовь к книге. Вершиной воспитания чувства прекрасного во мне стало то, что мой батяня, поехавший в город на базар за поросятами, прикупил по случаю томик Есенина. Короче, мой личный путь в литературу начался с двух традиционных стимулов: желания ебаться и жадности.
В шестом классе я страстно влюбился в Гальку Поморцеву, учившуюся классом старше. В 14 лет она была уже оформившейся сисястой девкой с хорошими задатками блядовитости, так что я обмирал от счастья, лишь увидев её на улице или в школьном коридоре. Забегая вперёд, скажу, что из этой одержимости в итоге ничего не вышло: хотя мы с Галькой на протяжении нескольких месяцев вели любовную переписку, она предпочла книжному мальчику местного хулигана Кольку Котова, так что мне оставалось сублимировать свои желания в ожесточённой суходрочке и сочинении корявых стихотворных строчек. Когда человек влюблён, ему отчего-то чудится, что выражать чувства обыкновенными словами слишком пошло, и для этого нужно нечто особенное.
Все мои юношеские почеркушки и близко не сто́ят того, чтобы привести здесь хотя бы пару образцов, да и позабыл я уже всё за давностью лет. В памяти сохранился лишь рефрен сочинённой мной незатейливой песенки: «Уважайте, детки, шлюх, и будет всё в порядке». Где-то в старых бумажных залежах на чердаке родительского дома наверняка сохранилось многое, но текущие взрослые заботы никак не дают мне возможности зарыться в пыльные листы и умилиться собственной творческой наивности, поэтому просто поверьте на слово: писал я тогда невыносимую и неумелую херь.
В какой-то период своего рифмоплётства я решил, что уже могу замахнуться на эпическое творение. Результатом этого стала неоконченная стихотворная пьеса «Новый Робин Гуд». Сюжет её был незатейлив, как мычание: житель одной аглицкой деревушки обличил жену в измене, посадил её в мешок и потащил на речку топить. На берегу он столкнулся со своим приятелем, который также приволок в мешке свою половину. Громко обличив блядство, мужики бросили мешки в воду, а потом порешили уйти в лес и сколотить разбойничью шайку для изничтожения всех прошмандовок в округе. Однако в итоге здоровое либидо всё же победило идеологию, и разбойники насмерть передрались из-за вышедшей на пенсию проститутки, которая ненароком оказалась в их компании.
Изучая в школе немецкий язык, я был не силён в британских реалиях, поэтому ничтоже сумняшеся полез в учебник истории, окрестив всех своих героев именами и фамилиями исторических деятелей Англии разных эпох. Несмотря на своё иноземное происхождение, персонажи отлично изъяснялись на матерном русском, весьма вольно обращались с ударениями и были поголовно помешаны на сексе. Вот несколько строчек, которые чудом сохранились на донышке моего сознания:
А ну молчи и падай ниц,
Не то оставлю без яиц!
или:
Была у нас служанка Лиззи.
Я часто видел её вбли́зи.
Её красивая пизда
Была моя боль и беда.
А между ножек волосы́
Неописуемой красы,
Что если бы их ей не брить,
То можно было косы вить.
У меня хватило ума не показывать никому своё бредовое сочинение и не требовать его постановки на большой сцене, так что сейчас вы стали первыми читателями фрагментов «Нового Робин Гуда». Впрочем, кроме откровенной похабени я писал и вполне себе обычные любовные стишки, где в зловонной смеси варьировались кровь-любовь, розы-морозы и прочая тому подобная банальная романтическая хрень. А кто не грешил этим, будучи влюблённым?
ПИСАТЕЛЬ ПРО ЗАЕК
В седьмом классе к моему поэтическому безумию прибавились и первые прозаические опыты. Все свои переживания на любовном фронте - а Гальку Поморцеву в моём сердце к тому времени поочерёдно сменили Верка Верецун и Нинка Ковех - я описывал в рассказах, дистанцируясь от прототипов и описывая их весьма идеализированно. Читая бальзаковскую «Человеческую комедию», я был потрясён подвигом писателя, который воздвиг гигантское литературное здание, населённое сотнями героев, чьи отношения переплетались между собой в разных произведениях. Это навело меня на мысль создать цикл рассказов «Любовь неповторимая», где я живописал бы все романтические отношения, бывшие у меня в жизни, и несколько таких опусов даже успел нахерачить. Полудетский импринтинг виной тому, что до сих пор свои посты в ЖЖ я пишу циклами, а не абы как.
Настоящая писательская слава настигла меня в школе. Учился я хорошо, поэтому торчать на уроках, пережёвывая всё то, о чём давно прочёл в книгах самостоятельно, было невыносимо скучно, и я искал забав. Как-то мне пришла в голову идея - написать фрагмент рассказа и пустить его по классу, на потеху однокашникам. Начинание произвело фурор. Так и повелось: я брал тетрадный листок, исписывал его с обеих сторон и передавал соседу по парте. Прочтя, тот гнал главу дальше, а я уже строчил на новом листке, продолжая сюжет, так что за неделю у меня в режиме онлайн формировалось готовое произведение. Это были истории про моих ровесников, пускающихся в авантюры, попадающих в уморительные ситуации и, естественно, снедаемых жаждой большой половой любви.
Особняком стоял хоррор под названием «Кровавый дождь», действие которого отчего-то тоже происходило в Англии, только современной. Герой повести, вполне себе приличный мужчина средних лет, без объяснения причин резко съехал с глузду и начал самыми изощрёнными способами крошить в капусту окружающих. Уже не помню, кого и как именно, но маньячина заебашил человек семь. Кульминацией ужастика стало возвращение главного героя домой, где он заколбасил маленьких сына и дочь, а свою жёнушку замуровал в подвале, где та и сдохла от голода, громко стеная. Впрочем, сам кровопивец кончил на редкость хуёво: все убитые им явились чуваку в виде призраков, предъявили претензии, а затем живьём растерзали героя в лохмотья. В общем, все умерли.
Другим развлечением стало для меня буриме, о существовании которого я узнал случайно. Если кто не в курсе, поясняю: одним играющим задаётся несколько пар рифм, на основе которых другой играющий должен сочинить стишок на заданную тему, причём результат получается тем смешней, чем дальше тема по смыслу находится от рифм. Моим партнёром по буриме был Ильгизар Галлямов, башковитый татарский парнишка, лет в тридцать запившийся до смерти. Уроки напролёт мы перебрасывались с ним листками, на которых бодро плодились уморительные четверостишия. Использовать приличные рифмы нам вскоре надоело, и мы перешли на отборную матерщину. Всё было бы ничего, кабы однажды наша классуха Ася Максимовна на уроке математики не застукала Игоряна за созданием очередного буриме и вырвала тетрадный лист из его рук. Прочтя опус, в котором рифмовались буй и хуй, Аська едва не ёбнулась в обморок, но в итоге гроза прошла стороной, и даже родаков наших не вызвали к директору: я был практически отличником, а Игорёк время от времени защищал честь школы на математических олимпиадах.
Совершенно случайно я вычитал где-то о том, что поэты получают за каждую написанную ими строчку по одному рублю, и прихуел от открывающихся передо мной перспектив. Если учесть, что в те времена среднемесячная зарплата работяги составляла 120-140 рублей, я мог бы заработать такую же сумму, всего лишь опубликовав несколько стихотворений, написанных в один присест. Кроме того, всякому совпису, бывшему членом Союза писателей, полагалось 20 «квадратов» дополнительной жилплощади, выделялись государственные дачи и предоставлялись поездки за бугор, а ни один эцилопп не имел права пиздить писателя за тунеядство. От таких возможностей у мальчонки из пгт башка закружилась. Именно тогда я решил стать профессиональным литератором, и до настоящего времени остаюсь верен юношеской клятве, хотя мой извилистый путь на писательском поприще так и не принёс мне вожделенных ништяков.
ШАНЕЦ ПОДКРАЛСЯ НЕОЖИДАННО
Хотя, признаться, реальная возможность накосить бабла на модной теме в конце семидесятых у меня появилась, но я не использовал её то ли из отвращения к официозу, то ли по недостатку масла в голове. История была связана с той же брежневской «Малой землёй», которую тогда только-только опубликовали. Необходимо упомянуть, что в то время ветеранами Великой Отечественной были не штабные адъютанты и иные тыловые крысы, благополучно дожившие до наших дней, а ещё полные сил 50-60-летние мужики, прошедшие через грязь и кровь передовой, получившие боевые ранения и на собственной шкуре ощутившие близость смерти. Даже у нашего школьного военрука Виталия Григорьевича Пермякова угнездились на пиджаке несколько орденских планок. Ветераны время от времени приходили в нашу школу № 35 на классные часы и без прикрас рассказывали о войне, память о которой ещё не успела превратиться из пропахшей порохом общей беды в ебанутое размахивание георгиевскими ленточками, как сегодня.
На одной шахте с моими родителями работал Володя Старченко. Мужик как мужик, ничем не выделявшийся среди прочих и любитель побухать. Зато на волне ажиотажа вокруг «Малой земли» Старченко взмыл ввысь буревестником и во мгновение ока стал героем дня. Оказалось, что 14-летним пацаном он увязался на войну со своим отцом-офицером, стал сыном полка, принимал участие в освобождении от фашистов Крыманашего и даже воевал на той самой Малой земле. Жизнь у Старченко попёрла на разрыв: вместо работы на шахте его затаскали по пионерским сборам и прочим мероприятиям, требуя снова и снова рассказывать о героическом прошлом. В итоге мужика понесло настолько, что в своих воспоминаниях он из автомата косил немчуру десятками, а на Малой земле едва ли не ебошился в дёсны с полковником Брежневым. Если кому-то эта тема интересна в более подробном изложении, может прочесть интервью с ныне покойным Владимиром Старченко вот тут.
Как-то раз подходит ко мне одноклассник Олег Сырых и говорит: «Мой отец периодически прибухивает с этим сыном полка. Вчера слово за слово - ветеран за столом проболтался про то, что хотел бы написать мемуары, да словом не владеет, а я упомянул ему про тебя. Теперь Старченко горит желанием познакомиться с тобой, чтобы ты помог ему». Но что-то я на эту замануху не повёлся. Меня на тот момент мучило сознание собственного несовершенства: казалось, что я буксую на месте, сочиняя примитивную белиберду в стихах и прозе. Хотелось пообщаться с себе подобными интеллектуальными уродами, чтобы научиться чему-то большему и услышать отзыв знатока о моей писанине.
В нашей городской газете «Ленинский шахтёр» периодически выходила «Литературная страница» с творениями горожан, а ещё то и дело публиковалось объявление, призывавшее людей пишущих поучаствовать в заседаниях местной литературной группы, но по юношеской застенчивости я долго очковал и не решался сделать очередной шаг. Однако в итоге в восьмом классе писательская мания всё же победила мои комплексы: в один из зимних вечеров я сунул в карман несколько листков со стихами и похуячил в город - искать своих.
(to be continued...)
НАЧАЛО ЦИКЛА:
Я ОБЕЩАЮ ВАМ ЛЮТЫЙ ПИЗДЕЦ
Ну и, разумеется, ссылка на собрание моих старых стишат -
для того, чтобы каждый мог составить собственное впечатление:
http://stihi.ru/avtor/sergofan2006