Если не еврей, то все дозволено
Расчеловечивание русских на Украине происходило ровно по тем же лекалам, что и евреев в нацистской Германии.
Как непосредственные исполнители геноцида находят моральное оправдание своим безусловно аморальным деяниям? На примере событий Второй мировой войны, а также конфликтов в Югославии, Вьетнаме и Руанде на этот вопрос отвечает Харальд Вельцер - социальный психолог, автор книги «Обыкновенные убийцы».
Харальд Вельцер. Обыкновенные убийцы. Как система превращает обычных людей в монстров. М.: Альпина Паблишер, 2024. Перевод с немецкого Марины Булычевой. Содержание
Предлагаю для прочтения главу «Третий рейх как нормативная модель».
Книга Дэниэла Голдхагена «Безотказные исполнители Гитлера» (Hitler’s Willing Executioners), вышедшая в 1996 г., вызвала множество противоречивых отзывов и не была принята большинством историков. Тезис Голдхагена о том, что элиминационный антисемитизм воодушевил немцев и потому привел к Холокосту, не выдерживает критики из-за чрезмерного упрощения действительности, к тому же он столь сильно повлиял на обращение Голдхагена с источниками, что его работу едва ли можно назвать научной. При всей оправданности критики два аспекта книги Голдхагена все-таки критиковали напрасно. Во-первых, это смещение фокуса с промышленного уничтожения в лагерях на конкретные убийства, совершавшиеся мужчинами из полицейских батальонов, айнзацгрупп и зондеркоманд в тылу, которые предшествовали массовым убийствам в «учреждениях по уничтожению людей» (как называл концлагеря в своих автобиографических заметках Рудольф Хесс). Голдхаген обратил внимание на это явление, требующее объяснения, - ведь огромное количество убийств совершалось не в рамках тотального института лагерей смерти, а при прямом взаимодействии преступников и жертв. Во-вторых, исследование Голдхагена опиралось на необоснованное утверждение, которое хотя и привело его к неправильным выводам, но в качестве исходной гипотезы было верным: поскольку немцы при национал-социализме действовали из других базовых моральных убеждений по сравнению с теми, которыми сейчас руководствуемся мы, неверно исходить из того, «что немцы тогда <...> могли соответствовать нашим идеальным представлениям о себе».
Звучит просто, но для исследования поведения преступников означает решительный шаг вперед: при такой исходной позиции мы не будем искать психологические обстоятельства, превратившие немцев, которые по своей сути были хорошими, в безжалостных, ужасных, равнодушных и бесчувственных преступников и соучастников. Мы станем исходить из того простого факта, что немцы, убивая, просто поступали плохо. Этот факт влечет за собой иную постановку вопроса, нежели предположение, что готовность убивать изначально требовала преодоления моральных «тормозов» и этических барьеров. Такое предположение базируется на эмпирически необоснованном убеждении, что цивилизация к XX в. сформировала фундаментальное отвращение к убийству. А близкая к правде гипотеза Голдхагена состоит в том, что массовое убийство подготавливалось и осуществлялось людьми, которые, судя по всему, не видели существенных противоречий между своими поступками и своим представлением о себе.
Во времена национал-социализма немцы ощущали обязанность следовать нормативной модели, которая не осуждала унижение и преследование других людей, но требовала этого, а в последний период Третьего рейха исходила из того, что убивать - необходимо и хорошо. Чтобы полностью сформировать такую новую нормативную модель, недостаточно было короткого периода национал-социалистического господства. Представления об абсолютном неравенстве людей, о принципах подчинения и подчиненности, ориентации на вопросы чести, крови, сообщества и расы существовали и до национал-социализма, но он сделал их более радикальными, дополнил научно обоснованным расизмом и мечтой о возможности полностью сформировать свой мир. Норберт Элиас в своих «Исследованиях о немцах» попытался изучить общественную ситуацию в Германии до 1933 г. с точки зрения этических и моральных ориентиров, чтобы понять, как «было возможно появление Гитлера». При ответе на этот вопрос «действительно появляется понимание, что предпосылками его пришествия было распространение общественно санкционируемых моделей жестокости и социального неравенства».
Элиас пишет о «метаморфозе» немецкого бюргерства, которая произошла во второй половине XIX в., когда вопросы чести, неравенства людей, способности к сатисфакции, вопросы нации и народа постепенно приобретали большее значение, чем идеалы Просвещения и гуманизма. Этот установившийся «канон чести» содержал строгую «иерархизацию человеческих отношений», а также «четкий порядок приказов и повиновения», в то время как канон бюргерского среднего класса «открыто претендовал на всеобщую значимость и таким образом скрыто выдвигал постулат о равенстве всех людей». Элиас связывал это развитие с тем, что объединение немецкой нации было не заслугой бюргерства, а следствием военной победы 1871 г. под предводительством традиционных аристократических элит. Это, по мнению Элиаса, привело к откату от идеалов бюргерского канона морали и к ориентации на канон чести традиционных высших слоев. В результате произошла нормативная дискредитация идеалов гуманизма и представлений о равенстве. «Вопросы чести имели высокий ранг, а вопросы морали - низкий. Проблемы гуманности, идентификации себя с другими людьми исчезли из поля зрения, и в целом эти прежние идеалы оценивались негативно, как слабость нижестоящих социальных слоев». Такая «традиция поведения и восприятия» проявляется также в идеалах воспитания и моделях социализации. Ярче всего эти модели описываются в литературе начала XX в., например в «Душевных смутах воспитанника Терлеса» Роберта Музиля или в «Лейтенанте Густле» Артура Шницлера. Клаус Тевеляйт и Хельмут Летен анализировали субъективное усвоение этой традиции поведения и восприятия как «мужские фантазии» и «уроки холодного поведения». Данная традиция более или менее отчетливо прослеживалась в Германии до второй половины XX в., а в отношении «немецких» добродетелей, таких как дисциплина и верность принципам, - еще дольше. В начале XX в. она так или иначе стала одним из факторов формирования тех нормативных ориентиров, которые радикализировались при национал-социализме. Биографические документы, которые Вибке Брунс собрала во время поиска информации о своей семье и опубликовала в книге «Земля моего отца», являются таким же свидетельством этой предыстории национал-социализма, как и автобиографические записки Себастьяна Хафнера, которые показывают, к каким переломам в системе ценностей и ориентиров, достаточно стабильной до 1914 г., привели поражение Германии в Первой мировой войне, а также связанное с ним переживание роста жестокости и обиды. Именно поколение тех, кто вырос в послевоенное время, то есть в Веймарской республике, составило затем функциональную элиту Третьего рейха.
Данная психосоциальная амальгама стала основой для формирования национал-социалистической морали. Но в 1933 г. все это еще не обрело ту форму, которая появилась после 1941 г. Остается вопрос: как же стала возможной такая невероятно нараставшая по скорости дискриминация евреев сразу же после так называемого захвата власти, не встретившая значительного сопротивления со стороны большинства общества, - несмотря на то, что отдельные «фольксгеноссе» презирали «штурмовиков и нацистский сброд» или считали волну антиеврейских мер неприемлемой, неподобающей и просто бесчеловечной? То, что я имею в виду под «нараставшей по скорости» дискриминацией, хорошо иллюстрирует отрывок из работы Саула Фридлендера:
«В марте 1933 г. город Кельн отказал евреям в использовании городских спортивных площадок. С 3 апреля запросы о смене фамилий евреев, проживающих в Пруссии, должны были передаваться в министерство юстиции, „чтобы предотвратить укрывательство происхождения“. 4 апреля немецкий боксерский союз исключил из членов всех боксеров-евреев. 4 апреля из университетов земли Баден были незамедлительно уволены все преподаватели и ассистенты еврейского происхождения. 19 апреля гауляйтер Вестфалии решил, что евреев можно выпускать из тюрьмы только в том случае, если два человека, подавшие прошение об их освобождении под залог, или врач, составивший медицинское заключение, согласятся сесть в тюрьму вместо них. 19 апреля было запрещено использование идиша на рынках скота в Бадене. 24 апреля было запрещено использование еврейских имен в системе диктовки по буквам во время телефонных переговоров. 8 мая бургомистр Цвайбрюккена запретил евреям арендовать места на предстоящей ярмарке. 13 мая было запрещено изменение еврейских фамилий на нееврейские. 24 мая был отдан приказ о полной ариизации немецкой гимнастики, причем от спортсменов запрашивалось подтверждение арийского происхождения обоих дедушек и обеих бабушек».
Интерес в этом далеко не полном, но очень показательном списке вызывает, с одной стороны, творческий подход в поиске различных аспектов «еврейского», как, например, при диктовке по буквам во время телефонных переговоров, а с другой - добровольное, зачастую поспешное исполнение антиеврейских дискриминационных мер частными лицами, занимавшими руководящие должности в различных объединениях, или коммунальными служащими, которые были совершенно не обязаны издавать соответствующие распоряжения и действовали по своей инициативе. Это указывает не только на предполагаемую возможность действий, по принципу «Тебе дозволено!» (Клаус Михаэль Мальман), которой с радостью пользуются, но и на то, что подобные меры внутри соответствующих союзов и коммун вызывали у тех, кого они не касались, не протест и уж тем более сопротивление, а скорее одобрение.
На микроуровне социальной повседневности национал-социализма такие меры, которые касались других, но, безусловно, принимались во внимание и теми, кого обходили стороной, встречались на каждом шагу. Фридлендер отмечает, что весной 1933 г., как показывает, например, городская хроника Штутгарта, не проходило «почти ни дня, когда так или иначе не всплывал какой-нибудь аспект „еврейского вопроса“». К «большим» антиеврейским законам, являвшимся нормообразующей вершиной этого айсберга, относится «Закон о восстановлении профессионального чиновничества» от 8 апреля 1933 г., который в числе прочего предусматривал отставку всех «неарийских» чиновников. В том же году были уволены профессоров и преподавателей еврейского происхождения. Ежедневные газеты 8 апреля 1933 г. с радостью оповестили об отставке Макса Хоркхаймера во Франкфурте. 22 апреля из страховых врачебных объединений исключили неарийских врачей. 14 июля 1933 г. был издан «Закон о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями», предписывавший среди прочего стерилизацию всех лиц с «наследственными заболеваниями», к которым по определению того времени относились шизофрения и тяжелый алкоголизм.
Как бы ни воспринимались подобные законы и меры отдельными гражданами, важно то, что даже на этой ранней фазе нормативных изменений, которая и для людей, не затронутых ими, была наступлением на привычное положение вещей, не наблюдалось какого-либо недовольства. Цитированные ранее наблюдения Хафнера помогают понять почему.
Но что означает «не затронутые»? Если мы, как предлагалось в первой главе, рассматриваем процесс дискриминации, разграбления и уничтожения как взаимосвязь поступков, как социальную конфигурацию преступников и жертв, то с точки зрения логики невозможно говорить о «не затронутых». Когда одна группа населения столь быстро, интенсивно, публично и непублично исключается из «вселенной общих обязательств», то воспринимаемая и ощущаемая ценность принадлежности к определяющему большинству, наоборот, повышается - на уровне коллективной нобилитации, что означает практическую реализацию теории расы господ. На фоне этой теории, вылившейся в законы и меры и ставшей практикой, каждый социально деклассированный рабочий без образования мог почувствовать себя морально выше любого писателя, артиста или предпринимателя еврейского происхождения. Тем более что текущий общественный процесс продвигал фактическое социальное и материальное деклассирование данной группы лиц.
Второе психологическое вознаграждение, возникающее для индивидуума, - это ощущение относительно сниженной социальной опасности, совершенно новое чувство в эксклюзивной народной общности, неизменная принадлежность к которой определяется научными законами расового отбора и к которой другие с такой же непреложностью неизменно никогда не смогут принадлежать. Как работает такое вознаграждение - видно на примере Густава Грюндгенса, прототипа Хендрика Хефгена в романе Клауса Манна «Мефистофель». В начале господства национал-социализма Хефген рассуждает так: «Но даже предположим, что нацисты останутся у власти, - чего ему, Хефгену, в конце концов, их бояться? Он не принадлежал ни к какой партии, он не был евреем. В особенности это обстоятельство - что он не был евреем - вдруг показалось Хендрику невероятно утешительным и значимым. Что за неожиданное и весомое преимущество, а раньше ведь об этом совсем не думали! Он не был евреем, а значит, ему все прощалось!»
Это размышление Хефгена иллюстрирует вдруг полученную гарантию от абсолютного деклассирования, в то время как принадлежность к «еврейской расе», наоборот, означала абсолютное, ничем не скомпенсированное деклассирование, вне зависимости от того, каким высоким и прочным было раньше социальное положение в немецком обществе. Этот принцип социальной практики деклассирования и нобилитирования последовательно продвигался вплоть до создания системы концентрационных лагерей, где любой тяжкий преступник стоял в социальной иерархии намного выше еврея и, что важно, обладал социальными средствами власти, с помощью которых мог в любое время продемонстрировать это иерархическое отличие на практике - например, став капо и значительно улучшив собственное относительное положение в лагерной системе с помощью «своих», зависимых от него заключенных.
Именно это единство абсолютного деклассирования и абсолютной нобилитации прочно закрепляет раскол общества на психосоциальном уровне, что было бы недостижимо при использовании другого способа противопоставления - например, на основе заслуг, происхождения или образования. Таким образом, национал-социализм в первые же месяцы своего господства сформировал коллектив получающих выгоду и коллектив проигравших, которые находятся в зависимости друг от друга, пока живут люди, принадлежащие к коллективу проигравших. И как мы видели на примере предвосхищенной рестроспекции, эта зависимость сохраняется даже после уничтожения «проигравших». То, что Саул Фридлендер называет «избавляющим антисемитизмом», то есть полная центровка мировоззрения на решении «еврейского вопроса», уже в начале национал-социалистического господства является практическим политическим инструментарием, а механизм деклассирования и нобилитации запускает постоянно набирающую обороты спираль от пассивной терпимости к дискриминации евреев до их активного разграбления и придает ей динамику. Последняя стадия этого фатального процесса наступает в конце 1941 г., когда становится понятно, что быстрой победы над Советским Союзом не будет, - это дает возможность «продолжать в дальнейшем войну, которая грозит быть длительнее и кровавее, чем предполагалось изначально, полностью под лозунгом борьбы „против евреев“».
Таким образом, антиеврейская политика была одновременно целью господства и инструментом господства, и, как известно, ей действительно удалось высвободить огромную силу, объединившую общество. В любом случае, делает вывод Фридлендер, среди членов новой народной общности антиеврейская политика получила значительную активную и пассивную поддержку. Возник общественный сговор, в котором были как радостное принятие, так и равнодушное попустительство и бездействие, несмотря на угрызения совести. «Когда увольняли еврейских коллег, ни один из немецких профессоров не выступил с публичным протестом. Когда число студентов-евреев резко сократили, ни в одном из университетских советов и факультетов не поднялось сопротивление. Когда по всей империи сжигали книги, ни один из интеллектуалов в Германии, да и в целом никто по стране не выразил открыто стыда». Фридлендер добавляет: «Такой тотальный перелом более чем необычен».
Действительно ли это так? С точки зрения социальной психологии кажется, что комбинация из привилегий, получаемых большинством на основании неизменных признаков, и лишений, претерпеваемых меньшинством также из-за неизменных признаков, запускает процесс, в котором государственная политика и деятельное участие членов народной общности обеспечивают динамику социальной дискриминации, где принципиальное отсутствие границ поступков ведет к уничтожению одних другими. Только в рамках такого динамического процесса возникает готовность убивать - в итоге она оказывается настолько эффективной, что убийцами становятся люди, которые раньше и подумать не могли, что такое возможно.