Мефистофель русской истории. Часть 17. "Нестор"
Сам Шлёцер в своих научных исследованиях всё чаще вновь обращался к русской тематике. Иначе и быть не могло для того, кто некогда признался, что «охота к русской истории сделалась у меня страстью». Его научный аппетит подогревала университетская библиотека, которая регулярно пополнялась огромным количеством книг и рукописей из России - их высылал, до девяти посылок в год, гёттингенский выпускник, «первоприсутствующий член» Медицинской коллегии барон Григорий Фёдорович фон Аш (1729-1807). «Коллекция Аша» превратила Гёттингенский университет в крупнейший центр зарубежной славистики.
Шлёцер с одобрением следил за валом публикаций летописных списков - уже известных ему, а также недавно найденных. Это был настоящий издательский бум, исходивший из трёх центров: Академии наук, Московского университета и Синодальной типографии. За три десятилетия, истекших после отъезда Шлёцера из России, вышли отдельные тома Лицевого летописного свода, Академический и Синодальный списки Новгородской первой летописи, несколько редакций Сибирского летописного свода, Львовская, Воскресенская, Софийская первая летописи, Типографская летопись, Летопись о многих мятежах, Двинской и Архангелогородский летописцы, Нижегородский летописец, Русский временник ( Вовина-Лебедева В. Г. «Гёттингенская метода» или Пражская школа? С. 59).
Труды по древней русской истории, выходившие из-под пера российских коллег, вызывали у Шлёцера гораздо меньше энтузиазма: «Всё, до сих пор в России напечатанное, ощутительно дурно, недостаточно и неверно». Он сетовал, что «эти господа продолжали, как и прежде, в свободное время заглядывать в две-три рукописи, сравнивать их слегка и выбирать из разнословий то, которое понравится, не разбирая, принадлежит ли это слово Нестору, или вписано глупым переписчиком». В результате «русская история начала терять ту истину, до которой довели её было Байер и его последователи, и до 1800 г. падение это делалось час от часа приметнее».
Самое острое возмущение вызывала у него «глупая сказка об Ост-Индской торговле, производимой чрез Россию ещё до Рурика, от реки Гангеса до Белого моря и до истечения Одера в Балтийское море», которая «принята была всеми русскими за доказанную истину». В 1800 году (самое дно научной пропасти, по Шлёцеру) вышло «Историческое и статистическое изображении России» Андрея Карловича Шторха (1766-1835), где доказывалось, что уже в VIII веке через русские земли пролегал торговый путь, связующий арабский Восток с Северной Европой, и что Рюрик, придя в Новгород, нашёл здесь выгодный торг. Шлёцер обозвал мысли Шторха «неучёными и уродливыми» (на негативную оценку Шлёцера повлиял и обнаруженный им факт, что Шторх пользовался (по незнанию) поддельными актами Ганзейского союза).
Наконец, увидев переиздание сочинения Иоганна Готлиба Георги (1729-1802) о народах, издревле в России обитавших*, где в главе о «Россиянах» были «вытащены опять из гробов почившие было… лет 70 тому назад Мосох Яфетович и Скиф, правнук Яфетов», Шлёцер не выдержал: «Тут экспрофессор русской истории потерял всё терпение, с которым он лет 10 смотрел издали на этот плачевный упадок, и написал эту книгу».
*Johann Gottlieb Georgi. Beschreibung aller Nationen des Russischen Reichs, ihrer Lebensart, Religion, Gebräuche, Wohnungen, Kleidung und übrigen Merkwürdigkeiten. Санкт-Петербург: Müller, 1776-1780. На русском языке: Георги И. Г. Описание всех в Российском государстве обитающих народов, также их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей. В четырёх частях. Спб., 1776-1780. Книга Георги была переиздана в Петербурге в 1799 году.
Книга называлась «Нестор».
Шлёцер поставил себе целью представить публике «очищенного Нестора», то есть восстановить первоначальный летописный текст, отделённый от позднейших наслоений - вставок и искажений, внесённых продолжателями «Повести временных лет» и «невежественными» переписчиками. Для этого он занялся сличением 15 наиболее исправных летописных списков (из тех 12 напечатанных и 9 рукописных, которые были у него на руках). Текст «Повести временных лет» он разбил на «сегменты», от трёх до пятнадцати строк, в которых выделил слова и выражения, по его мнению, порченые и не принадлежащие Нестору.
В конце каждого «сегмента» был помещён обширный исторический комментарий. Тут несравненная эрудиция автора проявлялась наиболее впечатляющим образом, так как для объяснения того или иного летописного фрагмента или даже одного слова Шлёцер привлекал всю имевшуюся на то время источниковедческую и историографическую литературу.
Однако всё это была только «низшая», или «малая» критика, где Шлёцер выступил главным образом в качестве лингвиста и текстолога. На «высшую» критику - то есть установление достоверности известий «начальной летописи», выплавленной в горниле научной экзегетики, - у него уже не хватило сил. Само «очищение» летописного текста он довёл только до вокняжения Владимира в Киеве (980 год).
«Нестор» увенчал не только многолетние изыскания самого Шлёцера в области русского летописания, но и весь процесс изучения древнерусских памятников в XVIII веке. Впервые в российской историографии вопрос о достоверности сведений источника был увязан с проблемой происхождения текста, а методы историко-филологической критики школы Михаэлиса были предъявлены во всём блеске и на русском материале. Древнерусское источниковедение наконец могло опереться не на шаткие опоры дилетантских и полудилетантских суждений, а на прочную ступень научного метода.
Однако «Нестору» выпала странная судьба. Продолжения в русской науке он не имел. Именно его главная цель - вылущивание из летописных списков древнейшего ядра, «первоначального Нестора», - уже в первой половине XIX века будет признана недостижимой и бесперспективной. Шлёцер представлял русское летописание растянувшимся на столетия процессом бесконечного переписывания и «порчи» Несторова протографа, который один только и был достоин научного изучения в качестве достоверного источника. Летописные списки для него были звеньями одной цепи, перебирая которые (то есть сравнивая их тексты), можно добраться до исходного звена.
Русские учёные XIX - начала XX века подойдут к изучению древнерусского летописания с другого конца. Вместо поиска прототекста «Повести временных лет» (и, соответственно, пренебрежения ко всему тому, что привнесено в него «невежественными переписчиками») они займутся изучением полных текстов летописных сводов, их источников и редакций. С этим подходом и будут связаны революционные открытия в изучении истории русского летописания.
Наиболее глубокое влияние на русскую историческую науку «Нестор» окажет не своим методом исследования летописи, а двумя суждениями о начале русской истории, которые Шлёцер высказал в своих исторических комментариях к летописному тексту.
Говоря об «очищенном Несторе», нельзя было, разумеется, миновать «варяжский вопрос». И вот Шлёцер пишет, разъясняя значение слов «варяги» и «русь»: «Начало Руси - не теперь отыскано, ибо слава ещё принадлежит Байеру, - но выведено из всякого сомнения. Никто, кто только что-нибудь читал о норманнах, не может принять варягов не за кого более, кроме норманнов...».
Это категорическое заявление противоречило тому, что он утверждал в «Probe russischer Annalen» («Опыт изучения русских летописей»): «Недоказуемым остаётся, что варяги Нестора были именно шведами». Шлёцер имеет мужество не скрывать этого факта и извещает читателей, что отказывается от гипотез, которые поместил в «Опыте»: «Через 35 лет позволено себе противоречить, то есть между тем чему-нибудь ещё понаучиться».
Удивительно здесь то, что с тех пор в европейской и российской историографии не было выдвинуто ни одного нового доказательства скандинавского происхождения варягов и руси. Понаучиться чему-нибудь ещё было не у кого. Убеждая читателей в якобы не подлежащем сомнению норманнстве летописной руси, Шлёцер вытаскивает на свет Божий «свидетельство» архимандрита Киприана, «руотси», Рослаген и т. д., то есть все те траченные молью измышления шведских учёных, которые не произвели на него никакого впечатления в 1768 году. По словам самого Шлёцера, изменить своё мнение об этнической природе варягов его заставило лишь более складное изложение всех этих доводов в «Исследованиях по истории восточноевропейских народов» шведского историка Юхана (Иоганна) Тунманна (1746-1778).
И всё же в одном пункте он Тунманна дополнил, а именно развил его тезис о том, что призвание скандинавских конунгов приобщило восточных славян к цивилизации и заложило основы русской государственности. Причём, в свидетели он призвал самый достоверный, с его точки зрения, источник - «очищенного Нестора», по словам которого до прихода варягов славяне (за исключением полян, живущих «кротко, тихо и стыдливо») «живяху звериным обычаем, живяху скотски». И Шлёцер, ухватившись за эти слова, пишет: «Да не прогневаются патриоты, что история их не простирается до столпотворения, что она не так древня, как история эллинская и римская, даже моложе немецкой и шведской. Пред сей эпохой (то есть до призвания Рюрика. - С. Ц.) всё покрыто мраком, как в России, так и в смежных с нею местах…» В другом месте он приравнивает восточных славян IX века по степени дикости к американским индейцам: «А каков был этот север с 800 года, когда мало-помалу начал открываться со многих сторон?.. Люди в нём уже были, но верно не в большом числе: ибо чем им питаться? Люди, разделённые на малые орды, предводительствуемые старейшинами или кациками, которых баснословы, следуя древнему греческому обычаю, называют царями и князьями; люди, очень способные к образованию, которого однако же сами себе дать не могли, а должны были ожидать от внешнего побуждения; люди, не имевшие политического постановления, сношения с иноплеменными, письма, искусства, религии...
Вот так изображает честный Нестор землю свою до Рурика, то есть до 860 года: как пустыню, в которой жили порознь небольшие народы, которых всех исчисляет он подробно и часто с точностью определяет место их пребывания; которые жили, а не кочевали; жили в городах, не похожих на нынешние города, а на огороженные деревни».
И «кто знает, - заключает Шлёцер, - сколь долго пробыли бы они в этом состоянии, в этой блаженной для получеловека бесчувственности, если бы не были возбуждены» нападениями норманнов, которые «назначены были судьбою рассеять… семена просвещения».
Заверяя читателей в том, что «ни один учёный историк» во всём этом не сомневается, Шлёцер, несмотря на своё воспитание в школе научной библеистики, не подозревал, что летописная характеристика «звериной жизни» восточнославянских племён не является историческим свидетельством современника, а восходит к тексту 3-й книги Ездры: «Не погубляй тех, которые жили по-скотски, но воззри на тех, которые ясно учили закону Твоему». Данный фрагмент «Повести временных лет» несёт в себе концептуальный, а не строго исторический смысл. Летописцу важно было представить полян, пусть пока ещё и «поганых», как прочие восточнославянские племена, - людьми, придерживающимися нравственного закона, и потому достойными в будущем первыми в Русской земле принять крещение. Ведь апостол Павел учил, что «когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон. Они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чём свидетельствуют совесть и мысли их…» (Рим. 2:14-15). Отделяя полян от других восточнославянских племён по их «закону», киево-печерский патриот пытался таким образом доказать богоизбранность своих соотечественников, «кыян», - народа-праведника, ради которого Господь «не погубляет» Русскую землю.
Уже в недалёком будущем этим оракулам Шлёцера суждено было стать библией норманнистов, а в более отдалённом - обнаружить странное идейное родство с русофобскими теориями конца XIX - начала XX века о неспособности славян к государственному строительству.
Между тем в самом Шлёцере не было ни капли русофобии. Российская держава, русский народ, русская история, русский язык всегда вызывали у него неподдельное воодушевление. В своих печатных трудах и переписке он неоднократно высказывался о своём «русском патриотизме» и о «моей русской гордости». И это не были пустые слова.
В начале лета 1802 года после долгого перерыва «русский клуб» в Гёттингене начал пополняться новыми лицами. Это были командированные студенты, питомцы Московского университета, к которым присоединилось несколько молодых людей из богатых семей, которые путешествовали за свой счёт. Все они отлично устроились, поскольку даже студентам содержание было определено в 750 рублей. Один из прибывших, Алексей Гусятников, известил своих московских знакомых, что сразу же по приезде нашёл в центре города хорошую квартиру из двух комнат на втором этаже дома. Хозяин снабжал жильцов сахаром, кофе, и вообще «был известен как самый дешёвый и услужливый купец».
Университет в Гёттингене. Первая половина XIX века
В университете молодых людей ждал радушный приём. Многие профессора с симпатией относились к России и молодому русскому императору Александру I; кое-кто даже был не прочь по приглашению российского Министерства народного просвещения занять кафедры в только что учреждённых университетах в Харькове и Вильно.
Но никто не встречал гостей из России с большим радушием, чем Шлёцер. Каждый из них получил приглашение побывать у него дома и каждого он встречал словами: «Вы наполовину мой земляк!» Шестидесятисемилетний Шлёцер окружил русских студентов почти отеческой заботой. Гусятников писал в Москву, что когда ему случилось заболеть, Шлёцер несколько раз лично приходил справиться о его здоровье, а провожая его на родину, «прощался со мною… с такой нежностью, как только с сыном своим прощаться может».
Однажды, перед Пасхой, Шлёцер предупредительно снабдил русских студентов православными богослужебными книгами, чтобы они могли совершить литургию. Наутро молодые люди всей гурьбой двинулись на дом к Шлёцеру христосоваться. Один из них вспоминал: «Почтенный старик принял нас с очевидным удовольствием и уверил, что ему всегда было интересно и мило всё русское, и благодарил, что мы напомнили ему этот обычай».
О России, русской истории и русской литературе Шлёцер мог говорить часами. Александр Иванович Тургенев, сын директора Московского университета, занёс в свой дневник 19 июля 1803 года: «Ввечеру целый час проговорил с Шлёцером и - о чём же? О Ломоносове и Карамзине. Он первого читал почти всего; теперь и последнего читает; и отдавая всю справедливость величественному, сильному слогу Ломоносова, не может он не признаться, что и Карамзина слог в своём роде должен был сделать эпоху в России. <...> Вы можете себе представить, как мне, любящему столько свою отечественную литературу, приятно было слушать суждения о главнейших эпохах её от просвещённого иностранца, который судит не поверхностно, но основываясь на собственном большом чтении русских книг, особливо Ломоносова, коего он при богатой помощи гёттингенской библиотеки прочёл почти всего».
На своих лекциях Шлёцер тоже нередко принимал такой тон, как будто русский патриот беседует со своими земляками. В 1803 году, 15 мая, согласно записи в дневнике Тургенева, «Шлёцер в статистической своей лекции поздравил русских с завтрашним днём, в который минет сто лет, как основан Санкт-Петербург». В другой раз «Шлёцер, говоря о ходе просвещения в Европе, упомянул и о России. Давно ли, говорил он, она начала озаряться лучами его? Давно ли Пётр I сорвал завесу, закрывающую Север от южной Европы? и давно ли Елизавета, недостойная дщерь его, предрассудками своими, бездейственностью угрожала снова изгнанием скромных Муз из областей своих? И теперь, напротив - какая деятельность в государе рассаждать науки, какое рвение в дворянах соответствовать его благодетельным намерениям! "Смотрите"! - вскричал Шлёцер, указывая на усаженную русскими лавку: "вот тому доказательство"!»
А вот его оценка текущих событий, сохранённая тем же Тургеневым: «Между тем, как необузданная Франция предписывает законы почти всей Европе, пусть осмелится она хоть малейшую нанести обиду всемогущей, но не употребляющей во зло своего могущества России, и нарушительница всеобщего покоя претерпит должное наказание... Они одни только держат равновесие в Европе. Та и другая сильны; но могущество одной благословляют, а другой проклинают».
Родителям в Москву Тургенев писал: «Шлёцер мне отменно полюбился за свой образ преподавания и за то, что он любит Россию и говорит о ней с такою похвалой и с таким жаром, как бы самый ревностный сын моего отечества».
По окончании последней лекции Шлёцера в осенний семестр 1803 года русские слушатели устраивают профессору бурную овацию и выкрикивают здравицы.
Трогательным свидетельством преклонения русской молодёжи перед личностью Шлёцера остался поступок четверых русских студентов, которые весной 1805 года отправились в поездку по южной Германии и, проезжая через Нюрнберг в Мюнхен, нарочно сделали большой крюк, поскольку «почли за священный долг» совершить паломничество «на родину почтенного Шлёцера», в Кирхберг. «Место прекрасное… - вспоминал участник этой поездки, Алексей Гусятников. - Замок лежит на прекрутом берегу реки, за которой превысокая гора отделана англинским садом. Мы туда пошли пить шампанское и при всходе на вершину встретили хоровод прекрасных девушек. Казалось, что все обстоятельства так состроились, чтоб сей вечер сделать для нас романическим. Возвратившись домой, мы отыскали в городе пастора той деревушки, где Шлёцеров отец был его предшественником и где Шлёцер сам родился. Он нас повёл к себе за город, показал нам свой старинный дом, который с тех пор ещё не перестроен, и мы выписали из церковной книги отметку о рождении нашего историка».
На одной из колонн пасторского дома молодые люди оставили надпись, обнаруженную в 1820-х годах сыном историка, Христианом Шлёцером: «Здесь четверо добрых русских пили за здоровье Шлёцера, который родился в Кирхберге, вот уже шестьдесят лет тому назад, и прославлен анналами историческими, в особенности же - для россиян» (в оригинале - на французском языке).
«Нестор» Шлёцера. Русский перевод
Между тем «Нестор» мало-помалу получает признание - научное, читательское, официальное. Один из экземпляров книги в 1803 году попадает в руки Александра I. В начале мая счастливый автор читает именной рескрипт русского государя, где говорится, что Шлёцер «приобрёл право на благодарность его народа». «Слабыми знаками уважения к трудам» (faible marque de son estime)* учёного критика были приложенные к рескрипту бриллиантовый перстень, медальон для Каролины-Фредерики, которая сопроводила подаренный экземпляр книги своей вышивкой, а также пожалованный позднее орден Св. Владимира 4-й степени и соединённое с ним личное дворянство (Шлёцер затем выхлопочет потомственное дворянство для себя и своих детей). По просьбе Шлёцера в его гербе было помещено изображение монаха в одеянии иноков Киево-Печерского монастыря и развёрнутой книги с надписью на обложке: «Нестор»; девиз под щитом гласил (по-русски): «Лета вечная помянух» (из Псалма 76:5)**.
*Эти слова привели Шлёцера в восторг. «Великий Боже! - восклицает он в письме к сыну, - так пишет император, император российский, профессору!»
**Впоследствии герб Шлёцеров в Германии был изменён: вместо монаха и книги в нём появилось изображение льва.
Имя Нестора станет фамильным в роду Шлёцера - его будут носить два его внука.
Престарелого учёного обуревает прилив новых сил и надежд. В письме к сенатору и министру коммерции графу Николаю Петровичу Румянцеву (1754-1826) от 6 августа 1803 года он предлагает увековечить царствование Александра I выпуском «полного и научно обставленного издания древних летописей». Его идея встречает высочайшее одобрение. При Московском университете создаётся первое в России научное общество - Общество истории и древностей российских (ОИДР). Среди его членов - Николай Михайлович Карамзин, который 31 октября 1803 года возведён в звание русского историографа с жалованьем 2000 рублей в год.
Не видя своего имени во главе нового общества, Шлёцер по обыкновению чувствует уколы научной ревности и с иронией ворчит: «Слышу я, что в Москве заводится Историческое общество; слышу, что есть уже и историограф». Слухи о его недовольстве достигают Москвы, но на них не обращают внимания. Тургенев шутливо пишет одному из своих друзей: «Шлёцер думает, что только и свету, что у него под окошком, а, право, и у Карамзина светло» (А. С. Кайсарову, январь 1805). В марте 1804 года Общество откроет свои заседания. Касательно издания летописи положено будет следующее: «Летописец Несторов, яко отца всех российских летописей и историй, назначается первый к изданию, приняв в помощь критические замечания славного историка господина Шлёцера, почётного члена сего Общества, а особливо собрав и сравнив самые древние и верные рукописи». Дело, однако, не заладится, и Общество возобновит работу над изданием летописей только в 1811 году, после принятия Устава. Шлёцера в то время уже не будет в живых.
Он умер 9 сентября 1809 года на семьдесят пятом году жизни.
Конец
***
Адаптированный отрывок из моей книги "Сотворение мифа".
Полностью книгу можно прочитать по ссылке.
Для проявления душевной щедрости
Сбербанк 2202 2002 9654 1939
Мои книги на ЛитРес
https://www.litres.ru/sergey-cvetkov/
Вы можете заказать у меня книгу с автографом.
Вышла в свет моя новая книга «Суворов». Буду рад новым читателям!
«Названный Лжедмитрием» .
«Последняя война Российской империи» (описание)
Заказы принимаю на мой мейл cer6042@yandex.ru
ВКонтакте https://vk.com/id301377172
Мой телеграм-канал Истории от историка.