Суверенитет общин и сословий
Из книги: Роберт Лоуи. Происхождение государства. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2023. Перевод с английского Алексея Снигирова под научной редакцией Марии Черновой.
Суверенитет - это отличительный признак современного государства. По словам Виноградова, государство «приняло на себя функции монопольной политической координации. Государство правит, издает законы и затем принуждает к их исполнению. Такого государства... не существовало в древности. Содружество не было сосредоточено в едином суверенном органе, который неизмеримо выше каждого отдельного индивидуума и отмеряет каждому его долю прав. Вследствие этого необходимые политические элементы, которые всегда присутствовали в любом человеческом обществе, были распределены между формациями, которые мы теперь рассматриваем с точки зрения частного права: церквями, местными органами, кланами».
Точно так же Эдуард Мейер в своем определении государства подчеркивает понятие абсолютного господства: все индивидуумы, все меньшие социальные группы находятся в подчинении, если необходимо, подчиняются силой; есть единство воли, поддержание законного порядка, военной и политической организации и, самое главное, сознание постоянства единства независимо от воли его отдельных членов или меньших групп (das Bewusstsein der Ewigkeit des Verbandes, dessen Bestand von dem Willen der zu ihm gehörigen Unterabteilungen und Individuen unabhängig ist, wohl aber diese unter seinen Willen zwingt).
Тем не менее есть фундаментальная разница между этими двумя авторами. В то время как Виноградов категорически отрицает существование суверенитета в древних цивилизациях, не говоря уже о более низких уровнях культуры, Мейер яростно отстаивает его наличие даже у кочевых и охотничьих племен. На самом деле Мейер считает государство в том виде, как он его определяет, эквивалентом стада у более примитивных видов; для него, следовательно, это первобытная социальная единица, более древняя, чем человеческий род, эволюция которого только благодаря ей и стала возможной.
Как указано во введении, я полностью согласен с утверждением Мейера о том, что некая разновидность государства является универсальной чертой человеческой культуры. Но я также настаиваю, что это утверждение может быть обосновано только при использовании совершенно иного базиса в качестве определения. Теория Мейера явно вытекает из его преклонения перед одним конкретным типом государства, что для ученых, принадлежащих к другим школам политической науки, не только неприемлемо, но и отвратительно. Даже такой умеренный писатель, как профессор Л. Дюги, постулирует в качестве идеала, совместимого с самым разумным регулированием политических дел в цивилизованных странах, децентрализованное общество, в котором некоторая малая доля государственного надзора должна сочетаться с организацией в достаточно независимые профессиональные группы.
Но какова бы ни была психологическая основа теории Мейера, анализ эмпирических данных не дает доказательств его концепции всеохватного «единства воли» или «сознания постоянства социальной единицы». Как он сам признает, средневековая история показывает, что единое государство есть болезненно медленное развитие из очень скромных зародышей. Где ютился суверенитет в Скандинавии, когда конунг после восшествия на престол был обязан объезжать провинцию за провинцией, чтобы получить признание местных собраний - тингов? В Исландии альтинг был всеобщим собранием свободных людей, которые принимали законы, но не имели власти обеспечивать их исполнение, в то время как жрец-законник годи, избранный законодательным собранием, просто декламировал кодекс и служил председателем, но не выносил приговоров и не налагал наказаний, выполняя свои функции исключительно во время самих собраний. Что касается континента, Виноградов указал, какими мучительными шагами государство приобретало свою силу принуждения, проходя через стадии принудительного арбитража, самопомощи и объявления вне закона. Даже во времена Карла Великого центральная власть лишь в исключительных случаях добивалась исполнения своих указов.
Еще более впечатляющей иллюстрацией, хотя и менее общеизвестной, служит история Китайской империи, поскольку этой огромной стране удалось сохранить свои древние культурные традиции при самом минимуме суверенитета. Действительно, в теории китайский император был всеобщим верховным патриархальным правителем, наместником Неба, источником власти, чинов и полномочий, он был окружен пышным двором, требовал от своих подданных беспрекословного подчинения и никоим образом не был обязан уважать их права. Цитируя С. У. Уильямса, писавшего более сорока лет назад, «свобода неизвестна этому народу, в их языке нет для нее даже слова».
Тем не менее, более внимательно изучив работу Уильямса, мы обнаружим, что он совершил распространенную ошибку, спутав теоретическую правовую систему с фактической.
В действительности этот мнимый самодержец был обязан править в соответствии с кодифицированным законом страны, который редактировался каждые пять лет; окружавшая его знать королевского двора не извлекала из своего почетного положения ни власти, ни земли, ни должностей, ни влияния; его собственные сыновья и родственники были лишены права занимать гражданские должности в провинциях, в то время как все его официальные действия находились под наблюдением совета цензоров (Юшитай), которые не боялись открыто порицать императора за любое отклонение от подобающего пути служения. Так, Сун осуждал Цзяцина (Юнъяня) за его пристрастие к актерам и выпивке, «которые унижали его в глазах его народа и лишали возможности выполнять свои обязанности»; в то время как другой цензор упрекнул императора династии Тан за желание проверить записи Юшитай.
На самом деле, если мы изучим реальную работу государственной системы, описанную самим Уильямсом, Джайлзом и другими исследователями Китая, краткое резюме Уильямса окажется смехотворно далеким от истины. Хотя теоретически наместники и губернаторы восемнадцати провинций были подчинены центральному правительству в Пекине, а император был подотчетен только Небесам, эти провинциальные наместники обычно были во всех отношениях независимыми правителями. Что касается народа в целом, то они находили официальную власть сосредоточенной прежде всего в руках окружных магистратов, людей, получивших третью степень (шэньюань) на ежегодных экзаменах (кэцзюй) и служивших уцзо (коронерами), сборщиками налогов, регистраторами сухопутных повозок, заклинателями дождя и предварительными экзаменаторами. Национальных чувств не было как таковых. Цитируя Мориса Курана, «Pour le Chinois, la patrie n’est pas l’Empire, mais la province, plutôt encore le district d’où il est originaire» («Для китайца родина не империя, а провинция, скорее все-таки даже район, откуда он родом»).
Что касается свободы, то китайцы были далеко не теми забитыми рабами, которых изображал Уильямс. Мы читаем, как местное население убило жестокого наместника, успокаивая свою гражданскую совесть примитивной рационализацией, что он действовал вопреки доброжелательным намерениям императора. Опять же, когда в 1838 году губернатор Кантона попытался организовать обыски во всех магазинах на торговой улице, чтобы уличить их в продаже опиума, толпа продавцов перекрыла вход на улицу и заявила полиции, что ни при каких условиях они не разрешат проводить обыски в их лавках; и губернатор счел благоразумным отменить свое распоряжение. Или возьмем типичный случай со сборщиком налогов, заключенным магистратом в тюрьму за недоимки. Его жена бросилась в контору, требуя его освобождения, и, будучи астматиком, умерла там, задохнувшись. Местное население разгромило контору и избило чиновника, которому пришлось бежать, переодевшись в гражданское платье. Еще более поучительна история с мандарином, который пнул слабого ребенка и убил его на месте. Мать ребенка уселась перед его домом, и ее тут же окружили сочувствующие жители. Заместитель наместника быстро провел расследование и объявил, что ребенок погиб в результате несчастного случая. Толпа тут же окружила его паланкин, вытащила из него чиновника и вышвырнула его на рисовое поле, а носилки разнесла в щепки и отказалась расходиться, пока не свершится справедливое правосудие. Наместник был вынужден заняться этим делом, отправив туда нового чиновника. Этот судья провел дознание в 10 часов утра, а уже в 11 часов провинившегося мандарина лишили головы. После этого толпа разошлась.
Однако наиболее показательной является история о том, как при имперском правлении в прошлом столетии вводились новые налоги. По словам Джайлза, местный чиновник посылал за деревенскими старостами или преуспевающими торговцами и обсуждал предложенную меру за чаем и курением табака. После долгих споров за и против обычно находился компромисс. Если компромисс не достигался, магистрат мог попытаться применить силу. Так, в 1880 году один из таких чиновников издал указание о том, что с каждой свиньи, забитой мясником, будет взиматься налог в размере 200 монет. Мясники сговорились не забивать свиней, пока налог не будет отменен; они даже собрали патруль, который ходил по городу и конфисковывал всю выставленную на продажу свинину. Затем пятьсот мясников заперлись в доме гильдии и держали оборону, пока магистрат с помощью от двух до трех сотен гонцов тщетно пытался проникнуть туда силой. Общественное мнение сразу же осудило чиновника за этот шаг и встало на сторону ремесленников. Через три дня все магазины в городе оказались закрыты, так как люди опасались нападений и грабежей. Прошло еще два дня, мясники все еще удерживали свою крепость, отказываясь идти на переговоры, а префект увещевал торговцев открывать свои лавки. На следующий день он издал прокламацию, в которой извинялся перед народом и особенно перед мясниками. «Таким образом, чиновники, - заключает Джайлз свою дневниковую запись, - с треском провалились, пытаясь выжать побольше монет из „суверенных граждан“ Ссу-ч’уани (Сычуани)».
Во всем этом нет и следа подчинения верховной воле, превосходящей волю отдельных членов государства, нет ощущения той непрерывной национальной связи, которая фигурирует в концепции Мейера. Вряд ли есть смысл предполагать, что подобное чувство проявляется в гипертрофированной форме среди более примитивных, неукорененных племен земного шара.
В то же время принцип преемственности предполагает, что зародыши суверенитета могут и должны присутствовать даже на таком примитивном уровне культуры, как у жителей Андаманских островов, где отношение каждой группы к нарушению ее территориальных границ действительно может быть воспринято как предзнаменование территориального суверенитета. Мы увидим, что этот принцип более или менее спорадически и непоследовательно возникает и утверждается в первобытном обществе и может иногда даже приближаться к современному идеалу. Но суверенитет в метафизическом смысле, указанном Мейером, должен быть отправлен на подобающее ему место в антропологической перспективе как ограничивающее понятие, реализуемое только при определенных условиях и составляющее особую и второстепенную часть общей проблемы.
Из утверждений Мейера ясно, что частично его заблуждение проистекает из реакции против догматического утверждения о том, что в ранних обществах место государства всегда занимало объединение людей на основе кровного родства. Вскоре мы увидим, что это никоим образом не единственная альтернатива.