Сказывающийся неизбывно
Грустная дума. Меня нисколько не тревожит что станет с моим телом после моей смерти. Как меня похоронят, какая будет могила, ограда, памятник или крест. Мне ничего этого не надо ни теперь, ни тем более потом, когда меня не станет. Если бы можно было бы, хотелось бы мне умереть в лесу, чтобы мой труп сожрали звери, склевали птицы. Чтоб не было никакой заботы никому о моих похоронах. Был, да вышел. Память? А на что она пустому месту? Нет, не так. Место, хоть и пустое, однако имеет границы и некое обозначение. А мертвый не имеет ничего, он растворяется в природе, распадается на элементы, разлетается квантами в минеральном мире, или удобряет почву гноем своего тела. Сознание же исчезает и все. Как файлы на сожженной флешке. От флешки хотя бы пепел может остаться и дым. А запись на ней просто исчезает, как бы ее и не было никогда. А если есть где память об это записи, то ведь это лишь фрагмент живого единого целого. Поэтому и память вещь бесполезная. Только при жизни питает тщеславие и самолюбие. Мол, вот помнят меня! И играют люди в эту игру, возглашая вечную память. Вечной она быть не может, и сам этот ритуал имеет целью не личную чью-то корысть, а общественную пользу. Память и памятники - социальные скрепы, инструмент общественного принуждения. Мёртвому все это уже не нужно. Его нет в строю, шагающего народа. Это им, живым нужны слова, жесты, знамена, эмоции, слезы, восторги, сочувствие и чувство локтя товарища, идущего рядом в ту же сторону. Мне ничего этого не надо и не о чем таком не жаль. А жаль мне моих недочитанных книг, недописанных строк, недодуманных мыслей, чувств жаль, которые могли бы еще быть, но не будут. Жаль и того, чего не было, хотя так хотелось, а смерть и само это сожаление мое прекратит. Жаль мне и доброго моего и злого. И того, что приятно было моей душе, и того, причиняло боль. И этого тоже жаль. И оно закончится. Грустно, что не увижу и не узнаю следующего мгновения и следующего за ним. Оборвется недоказанной речь моя. Так ведь и книга всякая когда то кончается, не может быть продлена в вечность. Так и человек есть такой рассказ, оборванный жирной безжалостной точкой, без эпилога и послесловия. В этом главная тоска и жалость смертная, в том что существование пишущее рассказ всякого человека обрывается либо на полуслове, если он молод и умен, либо немощной дряхлостью и расстройством ума истлевает и ничтожит повествование жизни. Гаснет искра внезапно или медленно, но приходит конец ее свечению. Миллиарды искр отрываются от общего пламени жизни и улетают во тьму небытия, превращаясь из света во тьму. И если бы человек не знал об этом, как не знает зверь или дерево, то не было бы в нас этой тоски и мучения. Каким был мир до человека, каким он будет после него? Это мир существующий в мгновении вечности, всегда уже весь сказанный и сказывающийся неизбвано…