Женщины в ГУЛАГе. Часть 3
Оригинал взят у grimnir74 в Женщины в ГУЛАГе. Часть 3
Женщины в ГУЛАГе. Часть 1
Женщины в ГУЛАГе. Часть 2
* * *
Анна Ларина: «Я знаю, что это такое, быть женой всенародно проклятого мужа...»
Анна Ларина. Родилась в 1914 году. Жена Н.И. Бухарина. Арестована в 1937 году как ЧСИР - «член семьи изменника Родины». Приговор: 8 лет лагерей.
На второй день после моего прибытия в лагерь собрали "обыкновенных" ЧСИРов в круг перед бараками, поставили меня и жену Якира в центр круга и начальник, приехавший из ГУЛАГа (Главное Управление лагерей), крикнул во весь голос: "Видите этих женщин, это жены злейших врагов народа; они помогали врагам народа в их предательской деятельности, а здесь, видите ли, они еще фыркают, все им не нравится, все им не так". Да мы и фыркнуть-то не успели, хотя нравиться там никому не могло. Мы были даже относительно довольны, что после долгого мучительного этапа и пересыльных тюрем наконец (как мы думали) добрались до места назначения.
С яростью прокричавший эти страшные слова здоровый, краснощекий, самодовольный начальник направился к воротам Томской тюрьмы. Заключенные в ужасе расходились. Были и такие, кто стал нас сторониться, но большинство негодовали. Потрясенные, мы не могли сдвинуться с места - было такое ощущение, будто нас пропустили сквозь строй. Так и стояли в оцепенении на сорокаградусном морозе, пока кто-то не отвел нас в барак, в наш холодный угол у окна, обросшего толстыми махрами снега. Двухэтажные нары были битком набиты женщинами. Ночь - сплошное мучение: мало кому удавалось устроиться свободно, почти все лежали на боку, а когда хотелось переменить положение, надо было будить соседку, чтобы перевернуться одновременно, и начиналась цепная реакция всеобщего пробуждения.
В этот день барак походил на разворошенный улей. Все взволнованно обсуждали случившееся. Иные злобствовали: "Вот, натворили эти бухарины и якиры, а наши мужья и мы из-за них страдаем". Остальные ругали начальника из ГУЛАГа, и многие советовали писать жалобу в Москву, но мы понимали, что это бесполезно.
Утром мы с Саррой Лазаревной вышли из затхлого барака в зону, чтобы отвлечься от своих мыслей, подышать воздухом. В морозной дымке светило малиново-кровавое сибирское солнце (к войне такое солнце, - говорили женщины) и чуть румянило снег, который у самого забора, куда не ступала нога человека (ходить туда было запрещено), сохранял свою девственную чистоту. По углам забора, наскоро сколоченного из горбыля, стояли вышки, откуда следили за нами дежурные конвоиры (их называли еще стрелками), и если чуть ближе подойти к забору, тотчас раздавался крик: "Стой! Кто идет?" Дорога, ведущая от убогих бараков к кухне, стала единственным маршрутом и всегда была полна женщин. На лицах многих лежала печать недоумения, испуга и страдания. Шутя, мы называли эту дорогу "Невским проспектом" (среди нас было много ленинградцев) или "главная улица в панике бешеной". Чтобы не замерзнуть, бегали по ней толпы несчастных. Большинство - в рваных телогрейках, холодных бутсах. Те, кто был арестован летом, прикрывались лагерными суконными одеялами, заменявшими юбки или платки. (…)
Анна Бухарина-Ларина в 70-е годы.
В лагере женщины изнывали и от ужасающих условий, и от безделья. Работы не было. Книг и газет не давали. Позже многим прислали в посылках нитки для вязания и вышивания. Особенно отличались украинки, их рукоделие было достойно художественных выставок.
Наиболее оживленным местом стала площадка возле кухни. Там кипела работа: выносили бочки с баландой и кашей, пилили и кололи дрова, жужжала пила и стучал топор. Особенной ловкостью отличалась живая, остроглазая Таня Извекова, бывшая жена Лазаря Шацкина, организатора комсомола, любимого, авторитетного, интеллектуального вождя комсомолии первых лет Революции. На морозе со звоном падали из-под топора поленья. Вокруг работающих всегда собирался народ на подмогу. Оптимисты приносили радостные "параши" (слухи - на лагерном жаргоне): к Новому году будет амнистия, к 1 Мая - амнистия, а уж ко дню рождения Сталина - обязательно.
Навсегда осталась в памяти рабочая кухни Дина. Она была среди нас исключением. По отношению к ней была совершена двойная несправедливость. Дина не только не была женой "изменника Родины", но к моменту ареста вообще не была замужем. Женщина крепкого телосложения, бывшая одесская грузчица. Дина рассталась со своим мужем за много лет до ареста. Он тогда тоже был рабочим в порту. Только на следствии узнала Дина, что ее бывший муж занимал потом высокий пост в каком-то городе. Он никогда не сообщал ей о себе. Дина была гордая женщина, она не разыскивала своего супруга и растила детей, не получая от отца ни гроша. Не хлопотала она и о расторжении брака. Это обстоятельство и загнало Дину в капкан. Никакие объяснения на следствии не помогли.
В Томске Дина была использована как тягловая сила - она заменяла лошадь. Мы получали продукты из Томской тюрьмы. В обязанности Дины входило грузить продукты на телегу и доставлять их к кухне. Она подвозила картошку, капусту, крупу и мясные туши - такие тощие, будто эту несчастную скотину специально для нас и растили.
Нашу завкухней Л.К. Шапошникову бросало то в жар, то в холод: она не знала, как накормить всех нас такими продуктами - капуста и картошка были мороженые. Но ее организаторские способности проявились и здесь. Однажды она пришла к нам в барак и сказала:
- Девчата! - так она называла всех женщин независимо от возраста. - Я придумала вот что: из этого мяса все равно ничего хорошего не выйдет, будет баланда с мороженой картошкой без всякого навара. Давайте, пока морозы, соберем эти туши за неделю и к воскресенью сготовим настоящий мясной суп, и даже по котлете, может быть, выйдет. Согласны?
- Согласны, согласны! - закричали все хором. Так поступили и в других бараках, их было, кажется, восемь. В воскресенье мы действительно получили хороший суп и по маленькой котлете. Но приготовить такой обед, как выяснилось, было очень сложно, и, несмотря на огромное количество свободных рук, работа оказалась трудновыполнимой: кухня не смогла вместить такого количества "поварих". И эксперимент больше не повторялся, по крайней мере при мне.
Свердловская пересылка отличалась от других тем, что заключенные уже в камерах не помещались ни на нарах, ни под нарами, ни между нарами - поэтому нас поселили в коридоре. Коридор неширокий, светлый, так как "намордников" на окнах не было, и очень холодный. Расположились мы с Саррой Лазаревной Якир на полу, постелив байковое одеяло Николая Ивановича, а более теплым, шерстяным, якировским - накрылись. Рядом со мной лежала сумасшедшая ленинградка. Она то садилась и молча рвала свое черное зимнее пальто, раздирая его на мелкие ленточки, выщипывала ватин, то вдруг неожиданно поднимала крик на весь коридор: "Убили Сергея Мироновича, убили, все убили, все и сидим!"… К ночи она успокаивалась, ночью у нее было другое занятие: она вытаскивала из головы вшей, что не составляло для нее никакого труда - в таком огромном количестве они у нее водились. Запустит руку в голову - и улов обеспечен. Вшами она посыпала мою голову, приговаривая: "Всем поровну, всем поровну, к коммунизму идем".
В коридоре Свердловской пересылки привлекла мое внимание древняя старушка. Она сидела спокойно, разглядывая всех внимательно с высоты своей старческой мудрости. Испещренная морщинами, как печеное яблоко, крохотная, высохшая, непонятно чистая для тюремных условий, в белоснежном кружевном чепчике, аккуратно сидевшем на ее голове, она и места-то занимала меньше всех. Я услышала ее голос впервые, когда она обратилась к легпому (медбрат - обычно из бытовиков, устроившихся на "теплое" местечко, ничего в медицине не смысливший, но оказывавший легкую медицинскую помощь; уголовники чаще называли его "лепком" для простоты произношения, не понимая значения слова).
- Сынок, ты бы мне что-нибудь от поясницы дал, - попросила старушка.
- А чего я тебе дам, когда тебе сто десять лет, что тебе поможет!
Все ахнули: неужто сто десять?
- Так за что тебя, бабуля, посадили?
- За что - не знаю. Следователь сказал, что я Евангелие читала, а там про Ленина плохо написано.
- Ну это ты что-то спутала, бабуля, не может быть.
- Это не я спутала, это он перепутал.
Бабушка за Ленина в Евангелии получила пять лет лагерей.
Свердловская пересылка запомнилась и тем, что баланда там была всегда с тараканами. Уж парочка обязательно попадалась в миске. Вот эти два обстоятельства - тараканья баланда и сумасшедшая ленинградка - положили начало моему знакомству и дружбе с Викторией Рудиной. Жена военного, она до ареста преподавала в школе русский язык и литературу. Я увидела ее впервые, когда она, пробираясь через тесно лежащие в коридоре тела, подошла к запертой двери и энергично стала стучать в нее, требуя, чтобы пришел начальник тюрьмы. Наконец он явился. Она смотрела на него свысока и, как мне показалось, брезгливо оглядев его с ног до головы, сказала таким тоном, будто он был у нее в подчинении:
- Во-первых, уберите сумасшедшую, ее нужно лечить, а здесь она не дает спать и заражает вшами. Во-вторых, прекратите варить баланду с тараканами, так как полезность сих насекомых для человеческого организма еще не доказана. Поняли?
Начальник тюрьмы выслушал молча и ушел. К вечеру сумасшедшую увели. В обед тараканов стало меньше, они плавали в мисках далеко не у всех - наверно, их вылавливали в котле. (…)
В томском лагере было шестьдесят женщин, арестованных с новорожденными детьми. Только один Юра был двухлетний. Я часто приходила к нему. Он жил вместе с матерью в "мамочном" бараке и напоминал мне моего Юру - был к тому времени, к весне 1938 года, такого же возраста и даже внешне чем-то на него походил.
Дети подрастали, и надо было их одеть. Людмила Кузьминична добилась, чтобы нам дали байки, и мы шили для детей одежду. Матерей мы звали по имени детей: Любочкина мама, Васькина мама, Ванькина мама. Ванькина тоже подошла к Виктории, чтобы отвести душу.
- Виктория, подумай, - рассказывает она, - подходит ко мне Тельманша (старшая надзирательница Тельман) и говорит: "Видишь, как Советская власть о детях заботится. Ты в тюрьме сидишь, а твоему Ваньке вон какой костюмчик сшили". И что, думаешь, я ей ответила? "А по мне, дали бы мне рогожу, завернула бы я своего Ваньку и пошла бы я домой, и не надо мне никакого вашего костюмчика".
Некрасов писал о жестоких нравах крепостной России: "А по бокам-то все косточки русские... сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?" Но сколько тех косточек по сравнению с нашими. В бесчисленные пирамиды павших от расстрелов, голода и холода можно было бы их сложить. Что те слезы в сравнении со слезами наших женщин в лагере, оторванных от детей и мужей - униженных и безвинно уничтоженных. "Русские женщины"? Княгини Трубецкая, Волконская, покинувшие роскошную петербургскую жизнь и поехавшие на перекладных к своим мужьям-декабристам в Сибирь? Слов нет - подвиг! Тема для поэта! Но как они ехали? На шестерке лошадей, в шубах, в на диво слаженном возке, "сам граф подушки поправлял, медвежью полость в ноги стлал". Да и к мужьям же ехали! Наши женщины - русские и нерусские - украинские, белорусские, грузинские, еврейские, польские, немецкие из Поволжья и бежавшие из фашистской Германии коммунистки - сотрудницы Коминтерна и другие (Сталин же - "интернационалист"!) - доставлялись этапом, в теплушках или "столыпинском", ну а потом от станции до лагеря километры пешком, под конвоем с собаками овчарками, обессиленные, еле тащившие свои жалкие пожитки - чемоданы или узлы - под окрики конвоя: "Шаг в сторону - стреляю без предупреждения!" или "Садись!" - хоть в снег, хоть в грязь, все равно садись! Да и не к мужьям же ехали! Хотя были среди нас такие мечтательницы, которые наивно надеялись, что в том лагерном потустороннем мире их соединят с мужьями - теми, кто имел десять лет без права переписки, а значит - был расстрелян.
Некрасов писал про "Орину - мать солдатскую". Сын ее в долгой и тяжкой солдатчине умер от чахотки. И впрямь: "Мало слов, а горя реченька!" В суровые годы войны на фронте тоже погибали наши сыновья, и безмерно было горе матерей. Но сын-то погибал как герой, защищая Родину, а не безвинно проклят. Родина, тобой! Что же сказать о той, у кого сына увезли ночью в "черном вороне"?! Но даже этой страдалице могла бы позавидовать та мать, чей сын был известен не только знакомым, сослуживцам и соседям, а еще вчера был гордостью всего народа, а ныне выставлен на всеобщий позор. И не прочли мы еще поэмы об этой вечной душевной муке, безмерной подавленности и вечном вопросе в глазах: "А правда ли и как это могло случиться?" И досталось многим, хоть ненадолго - не пережили, нести на себе этот тяжкий крест за опозоренного и уничтоженного сына.
Судьба свела меня с матерью, сыном которой гордилась вся страна. Зато и проклинала страна его дружно. Я знала, что это такое, хотя была не матерью такого сына, а женой всенародно проклятого мужа. Всенародное проклятие, всенародное глумление - что может быть страшнее этого? Только смерть - спасение от такой муки!
Та, которую я встретила, была не "Орина - мать солдатская", а Мавра - мать маршальская, тоже простая крестьянская женщина. Я встретилась с семьей Тухачевского в самые трагические для нее дни, в поезде Москва - Астрахань, 11 июня 1937 года по пути в ссылку. Меня довез на машине до вокзала и посадил в вагон (бесплацкартный, зато бесплатный) сотрудник НКВД, нарочито вежливо распрощавшийся со мной и как будто в насмешку пожелавший всего хорошего. По дороге на станциях выходили из вагонов пассажиры и хватали газеты с сенсационными известиями. В них сообщалось, что "Военная Коллегия Верховного Суда СССР на закрытом судебном заседании рассмотрела...", что "все обвиняемые признали себя виновными" и "приговор приведен в исполнение". В тот день погибли крупнейшие военачальники - Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельдман, Путна, Примаков. Начальник Политуправления Красной Армии Я.Б. Гамарник 31 мая 1937 года покончил жизнь самоубийством.
Был теплый июньский день, я смотрела в окно и незаметно утирала слезы. И вдруг у противоположного окна я заметила старуху и женщину лет тридцати пяти, а с ними девочку-подростка. Они внимательно, как и я, прислушивались к читающим газету, к реакции окружающих. Лицо старухи своими чертами мне кого-то напоминало. Меня словно магнитом потянуло к ним. Я сорвалась с места и попросила пассажира, сидящего напротив них, поменяться со мной. Он согласился. Оставалось только объясниться. Я понимала, что в такой обстановке они не назовут себя, прежде чем я не объясню им, кто я. Но как сказать? Я же могла ошибиться в своих предположениях, что они - свои - теперь уже больше чем родные. Я подошла вплотную к молодой женщине и очень тихо сказала:
"Я - жена Николая Ивановича". Сначала я решила не называть фамилии; имя и отчество Бухарина были так же популярны, как и фамилия. Ну а уж если не поймет, кто я, решила назвать фамилию. Но ответ последовал мгновенно: "А я - Михаила Николаевича".
Так я познакомилась с семьей Тухачевского: его матерью Маврой Петровной, женой Ниной Евгеньевной и дочерью Светланой.
Пассажиры бурно выражали свою ненависть к "предателям":
- Да разве их зря осудят!
- Да не резон же, только урон!
И тут же, среди разъяренных людей, сидела окаменевшая от горя и ужаса мать маршала Тухачевского. Как щедра была к нему природа, как безжалостна оказалась судьба! Необычайная одаренность, редкие полководческие способности, духовная красота сочетались с изумительными внешними данными. (…)
Мавра Петровна горя своего не могла высказать. Кто бы ей посочувствовал? Оно жгло ее изнутри. Ведь в тот день, когда нас свели трагические события 1937 года, она получила похоронку на сына - самую страшную, какая могла быть.
Но видела я Мавру Петровну и плачущей. Она пришла ко мне уже в Астрахани, после ареста жены Тухачевского - Нины Евгеньевны. Я и жена Якира почему-то были арестованы двумя неделями позже. Мавра Петровна хотела сделать передачу Нине Евгеньевне в Астраханскую тюрьму. Сказала: "Пишу плохо" и попросила меня написать, что она передает. "Напиши: "Ниночка. Передаю тебе лук, селедку и буханку хлеба". Я написала. Неожиданно Мавра Петровна разрыдалась и, положив голову мне на плечо, стала повторять: "Мишенька! Мишенька! Мишенька, сынок! Нет тебя больше, нет тебя больше!"
Тогда она еще не знала, да, может, никогда и не узнала, что еще два сына - Александр и Николай - тоже расстреляны только потому, что родила их та же Мавра, что и Михаила. Тогда она еще не знала, что и дочери ее были арестованы и осуждены на восемь лет лагерей. С двумя, Ольгой Николаевной и Марией Николаевной, я была в томском лагере. Третья сестра Михаила Николаевича, Софья Николаевна, тоже была репрессирована, выслана из Москвы и бесследно исчезла. Да и четвертой сестре, Елизавете Николаевне, пришлось пережить не меньше. Умерла Мавра Петровна в ссылке.
(…) В те дни я особенно привлекала внимание окружающих. По-разному относились ко мне. Это зависело, главным образом, от политического развития, интеллектуального уровня, от того, как они до процесса воспринимали Бухарина, как близко они знали Николая Ивановича и его сопроцессников. Поэтому я чувствовала на себе злобные взгляды тех, кто принимал признания обвиняемых за чистую монету. Таких, к сожалению, было немало. Но видела я и с болью смотревшие на меня глаза тех, кто все понимал, и страдание многих, кто знал Бухарина, да и не только его.
Жена одного украинского партийного работника подошла ко мне и сказала: "Что нос повесила! Бухарина история оправдает, а о наших мужьях никто никогда и не узнает".
Воспоминания опубликованы на портале Сахаровского центра.
"Историческая правда
Женщины в ГУЛАГе. Часть 1
Женщины в ГУЛАГе. Часть 2
* * *
Анна Ларина: «Я знаю, что это такое, быть женой всенародно проклятого мужа...»
Анна Ларина. Родилась в 1914 году. Жена Н.И. Бухарина. Арестована в 1937 году как ЧСИР - «член семьи изменника Родины». Приговор: 8 лет лагерей.
На второй день после моего прибытия в лагерь собрали "обыкновенных" ЧСИРов в круг перед бараками, поставили меня и жену Якира в центр круга и начальник, приехавший из ГУЛАГа (Главное Управление лагерей), крикнул во весь голос: "Видите этих женщин, это жены злейших врагов народа; они помогали врагам народа в их предательской деятельности, а здесь, видите ли, они еще фыркают, все им не нравится, все им не так". Да мы и фыркнуть-то не успели, хотя нравиться там никому не могло. Мы были даже относительно довольны, что после долгого мучительного этапа и пересыльных тюрем наконец (как мы думали) добрались до места назначения.
С яростью прокричавший эти страшные слова здоровый, краснощекий, самодовольный начальник направился к воротам Томской тюрьмы. Заключенные в ужасе расходились. Были и такие, кто стал нас сторониться, но большинство негодовали. Потрясенные, мы не могли сдвинуться с места - было такое ощущение, будто нас пропустили сквозь строй. Так и стояли в оцепенении на сорокаградусном морозе, пока кто-то не отвел нас в барак, в наш холодный угол у окна, обросшего толстыми махрами снега. Двухэтажные нары были битком набиты женщинами. Ночь - сплошное мучение: мало кому удавалось устроиться свободно, почти все лежали на боку, а когда хотелось переменить положение, надо было будить соседку, чтобы перевернуться одновременно, и начиналась цепная реакция всеобщего пробуждения.
В этот день барак походил на разворошенный улей. Все взволнованно обсуждали случившееся. Иные злобствовали: "Вот, натворили эти бухарины и якиры, а наши мужья и мы из-за них страдаем". Остальные ругали начальника из ГУЛАГа, и многие советовали писать жалобу в Москву, но мы понимали, что это бесполезно.
Утром мы с Саррой Лазаревной вышли из затхлого барака в зону, чтобы отвлечься от своих мыслей, подышать воздухом. В морозной дымке светило малиново-кровавое сибирское солнце (к войне такое солнце, - говорили женщины) и чуть румянило снег, который у самого забора, куда не ступала нога человека (ходить туда было запрещено), сохранял свою девственную чистоту. По углам забора, наскоро сколоченного из горбыля, стояли вышки, откуда следили за нами дежурные конвоиры (их называли еще стрелками), и если чуть ближе подойти к забору, тотчас раздавался крик: "Стой! Кто идет?" Дорога, ведущая от убогих бараков к кухне, стала единственным маршрутом и всегда была полна женщин. На лицах многих лежала печать недоумения, испуга и страдания. Шутя, мы называли эту дорогу "Невским проспектом" (среди нас было много ленинградцев) или "главная улица в панике бешеной". Чтобы не замерзнуть, бегали по ней толпы несчастных. Большинство - в рваных телогрейках, холодных бутсах. Те, кто был арестован летом, прикрывались лагерными суконными одеялами, заменявшими юбки или платки. (…)
Анна Бухарина-Ларина в 70-е годы.
В лагере женщины изнывали и от ужасающих условий, и от безделья. Работы не было. Книг и газет не давали. Позже многим прислали в посылках нитки для вязания и вышивания. Особенно отличались украинки, их рукоделие было достойно художественных выставок.
Наиболее оживленным местом стала площадка возле кухни. Там кипела работа: выносили бочки с баландой и кашей, пилили и кололи дрова, жужжала пила и стучал топор. Особенной ловкостью отличалась живая, остроглазая Таня Извекова, бывшая жена Лазаря Шацкина, организатора комсомола, любимого, авторитетного, интеллектуального вождя комсомолии первых лет Революции. На морозе со звоном падали из-под топора поленья. Вокруг работающих всегда собирался народ на подмогу. Оптимисты приносили радостные "параши" (слухи - на лагерном жаргоне): к Новому году будет амнистия, к 1 Мая - амнистия, а уж ко дню рождения Сталина - обязательно.
Навсегда осталась в памяти рабочая кухни Дина. Она была среди нас исключением. По отношению к ней была совершена двойная несправедливость. Дина не только не была женой "изменника Родины", но к моменту ареста вообще не была замужем. Женщина крепкого телосложения, бывшая одесская грузчица. Дина рассталась со своим мужем за много лет до ареста. Он тогда тоже был рабочим в порту. Только на следствии узнала Дина, что ее бывший муж занимал потом высокий пост в каком-то городе. Он никогда не сообщал ей о себе. Дина была гордая женщина, она не разыскивала своего супруга и растила детей, не получая от отца ни гроша. Не хлопотала она и о расторжении брака. Это обстоятельство и загнало Дину в капкан. Никакие объяснения на следствии не помогли.
В Томске Дина была использована как тягловая сила - она заменяла лошадь. Мы получали продукты из Томской тюрьмы. В обязанности Дины входило грузить продукты на телегу и доставлять их к кухне. Она подвозила картошку, капусту, крупу и мясные туши - такие тощие, будто эту несчастную скотину специально для нас и растили.
Нашу завкухней Л.К. Шапошникову бросало то в жар, то в холод: она не знала, как накормить всех нас такими продуктами - капуста и картошка были мороженые. Но ее организаторские способности проявились и здесь. Однажды она пришла к нам в барак и сказала:
- Девчата! - так она называла всех женщин независимо от возраста. - Я придумала вот что: из этого мяса все равно ничего хорошего не выйдет, будет баланда с мороженой картошкой без всякого навара. Давайте, пока морозы, соберем эти туши за неделю и к воскресенью сготовим настоящий мясной суп, и даже по котлете, может быть, выйдет. Согласны?
- Согласны, согласны! - закричали все хором. Так поступили и в других бараках, их было, кажется, восемь. В воскресенье мы действительно получили хороший суп и по маленькой котлете. Но приготовить такой обед, как выяснилось, было очень сложно, и, несмотря на огромное количество свободных рук, работа оказалась трудновыполнимой: кухня не смогла вместить такого количества "поварих". И эксперимент больше не повторялся, по крайней мере при мне.
Свердловская пересылка отличалась от других тем, что заключенные уже в камерах не помещались ни на нарах, ни под нарами, ни между нарами - поэтому нас поселили в коридоре. Коридор неширокий, светлый, так как "намордников" на окнах не было, и очень холодный. Расположились мы с Саррой Лазаревной Якир на полу, постелив байковое одеяло Николая Ивановича, а более теплым, шерстяным, якировским - накрылись. Рядом со мной лежала сумасшедшая ленинградка. Она то садилась и молча рвала свое черное зимнее пальто, раздирая его на мелкие ленточки, выщипывала ватин, то вдруг неожиданно поднимала крик на весь коридор: "Убили Сергея Мироновича, убили, все убили, все и сидим!"… К ночи она успокаивалась, ночью у нее было другое занятие: она вытаскивала из головы вшей, что не составляло для нее никакого труда - в таком огромном количестве они у нее водились. Запустит руку в голову - и улов обеспечен. Вшами она посыпала мою голову, приговаривая: "Всем поровну, всем поровну, к коммунизму идем".
В коридоре Свердловской пересылки привлекла мое внимание древняя старушка. Она сидела спокойно, разглядывая всех внимательно с высоты своей старческой мудрости. Испещренная морщинами, как печеное яблоко, крохотная, высохшая, непонятно чистая для тюремных условий, в белоснежном кружевном чепчике, аккуратно сидевшем на ее голове, она и места-то занимала меньше всех. Я услышала ее голос впервые, когда она обратилась к легпому (медбрат - обычно из бытовиков, устроившихся на "теплое" местечко, ничего в медицине не смысливший, но оказывавший легкую медицинскую помощь; уголовники чаще называли его "лепком" для простоты произношения, не понимая значения слова).
- Сынок, ты бы мне что-нибудь от поясницы дал, - попросила старушка.
- А чего я тебе дам, когда тебе сто десять лет, что тебе поможет!
Все ахнули: неужто сто десять?
- Так за что тебя, бабуля, посадили?
- За что - не знаю. Следователь сказал, что я Евангелие читала, а там про Ленина плохо написано.
- Ну это ты что-то спутала, бабуля, не может быть.
- Это не я спутала, это он перепутал.
Бабушка за Ленина в Евангелии получила пять лет лагерей.
Свердловская пересылка запомнилась и тем, что баланда там была всегда с тараканами. Уж парочка обязательно попадалась в миске. Вот эти два обстоятельства - тараканья баланда и сумасшедшая ленинградка - положили начало моему знакомству и дружбе с Викторией Рудиной. Жена военного, она до ареста преподавала в школе русский язык и литературу. Я увидела ее впервые, когда она, пробираясь через тесно лежащие в коридоре тела, подошла к запертой двери и энергично стала стучать в нее, требуя, чтобы пришел начальник тюрьмы. Наконец он явился. Она смотрела на него свысока и, как мне показалось, брезгливо оглядев его с ног до головы, сказала таким тоном, будто он был у нее в подчинении:
- Во-первых, уберите сумасшедшую, ее нужно лечить, а здесь она не дает спать и заражает вшами. Во-вторых, прекратите варить баланду с тараканами, так как полезность сих насекомых для человеческого организма еще не доказана. Поняли?
Начальник тюрьмы выслушал молча и ушел. К вечеру сумасшедшую увели. В обед тараканов стало меньше, они плавали в мисках далеко не у всех - наверно, их вылавливали в котле. (…)
В томском лагере было шестьдесят женщин, арестованных с новорожденными детьми. Только один Юра был двухлетний. Я часто приходила к нему. Он жил вместе с матерью в "мамочном" бараке и напоминал мне моего Юру - был к тому времени, к весне 1938 года, такого же возраста и даже внешне чем-то на него походил.
Дети подрастали, и надо было их одеть. Людмила Кузьминична добилась, чтобы нам дали байки, и мы шили для детей одежду. Матерей мы звали по имени детей: Любочкина мама, Васькина мама, Ванькина мама. Ванькина тоже подошла к Виктории, чтобы отвести душу.
- Виктория, подумай, - рассказывает она, - подходит ко мне Тельманша (старшая надзирательница Тельман) и говорит: "Видишь, как Советская власть о детях заботится. Ты в тюрьме сидишь, а твоему Ваньке вон какой костюмчик сшили". И что, думаешь, я ей ответила? "А по мне, дали бы мне рогожу, завернула бы я своего Ваньку и пошла бы я домой, и не надо мне никакого вашего костюмчика".
Некрасов писал о жестоких нравах крепостной России: "А по бокам-то все косточки русские... сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?" Но сколько тех косточек по сравнению с нашими. В бесчисленные пирамиды павших от расстрелов, голода и холода можно было бы их сложить. Что те слезы в сравнении со слезами наших женщин в лагере, оторванных от детей и мужей - униженных и безвинно уничтоженных. "Русские женщины"? Княгини Трубецкая, Волконская, покинувшие роскошную петербургскую жизнь и поехавшие на перекладных к своим мужьям-декабристам в Сибирь? Слов нет - подвиг! Тема для поэта! Но как они ехали? На шестерке лошадей, в шубах, в на диво слаженном возке, "сам граф подушки поправлял, медвежью полость в ноги стлал". Да и к мужьям же ехали! Наши женщины - русские и нерусские - украинские, белорусские, грузинские, еврейские, польские, немецкие из Поволжья и бежавшие из фашистской Германии коммунистки - сотрудницы Коминтерна и другие (Сталин же - "интернационалист"!) - доставлялись этапом, в теплушках или "столыпинском", ну а потом от станции до лагеря километры пешком, под конвоем с собаками овчарками, обессиленные, еле тащившие свои жалкие пожитки - чемоданы или узлы - под окрики конвоя: "Шаг в сторону - стреляю без предупреждения!" или "Садись!" - хоть в снег, хоть в грязь, все равно садись! Да и не к мужьям же ехали! Хотя были среди нас такие мечтательницы, которые наивно надеялись, что в том лагерном потустороннем мире их соединят с мужьями - теми, кто имел десять лет без права переписки, а значит - был расстрелян.
Некрасов писал про "Орину - мать солдатскую". Сын ее в долгой и тяжкой солдатчине умер от чахотки. И впрямь: "Мало слов, а горя реченька!" В суровые годы войны на фронте тоже погибали наши сыновья, и безмерно было горе матерей. Но сын-то погибал как герой, защищая Родину, а не безвинно проклят. Родина, тобой! Что же сказать о той, у кого сына увезли ночью в "черном вороне"?! Но даже этой страдалице могла бы позавидовать та мать, чей сын был известен не только знакомым, сослуживцам и соседям, а еще вчера был гордостью всего народа, а ныне выставлен на всеобщий позор. И не прочли мы еще поэмы об этой вечной душевной муке, безмерной подавленности и вечном вопросе в глазах: "А правда ли и как это могло случиться?" И досталось многим, хоть ненадолго - не пережили, нести на себе этот тяжкий крест за опозоренного и уничтоженного сына.
Судьба свела меня с матерью, сыном которой гордилась вся страна. Зато и проклинала страна его дружно. Я знала, что это такое, хотя была не матерью такого сына, а женой всенародно проклятого мужа. Всенародное проклятие, всенародное глумление - что может быть страшнее этого? Только смерть - спасение от такой муки!
Та, которую я встретила, была не "Орина - мать солдатская", а Мавра - мать маршальская, тоже простая крестьянская женщина. Я встретилась с семьей Тухачевского в самые трагические для нее дни, в поезде Москва - Астрахань, 11 июня 1937 года по пути в ссылку. Меня довез на машине до вокзала и посадил в вагон (бесплацкартный, зато бесплатный) сотрудник НКВД, нарочито вежливо распрощавшийся со мной и как будто в насмешку пожелавший всего хорошего. По дороге на станциях выходили из вагонов пассажиры и хватали газеты с сенсационными известиями. В них сообщалось, что "Военная Коллегия Верховного Суда СССР на закрытом судебном заседании рассмотрела...", что "все обвиняемые признали себя виновными" и "приговор приведен в исполнение". В тот день погибли крупнейшие военачальники - Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельдман, Путна, Примаков. Начальник Политуправления Красной Армии Я.Б. Гамарник 31 мая 1937 года покончил жизнь самоубийством.
Был теплый июньский день, я смотрела в окно и незаметно утирала слезы. И вдруг у противоположного окна я заметила старуху и женщину лет тридцати пяти, а с ними девочку-подростка. Они внимательно, как и я, прислушивались к читающим газету, к реакции окружающих. Лицо старухи своими чертами мне кого-то напоминало. Меня словно магнитом потянуло к ним. Я сорвалась с места и попросила пассажира, сидящего напротив них, поменяться со мной. Он согласился. Оставалось только объясниться. Я понимала, что в такой обстановке они не назовут себя, прежде чем я не объясню им, кто я. Но как сказать? Я же могла ошибиться в своих предположениях, что они - свои - теперь уже больше чем родные. Я подошла вплотную к молодой женщине и очень тихо сказала:
"Я - жена Николая Ивановича". Сначала я решила не называть фамилии; имя и отчество Бухарина были так же популярны, как и фамилия. Ну а уж если не поймет, кто я, решила назвать фамилию. Но ответ последовал мгновенно: "А я - Михаила Николаевича".
Так я познакомилась с семьей Тухачевского: его матерью Маврой Петровной, женой Ниной Евгеньевной и дочерью Светланой.
Пассажиры бурно выражали свою ненависть к "предателям":
- Да разве их зря осудят!
- Да не резон же, только урон!
И тут же, среди разъяренных людей, сидела окаменевшая от горя и ужаса мать маршала Тухачевского. Как щедра была к нему природа, как безжалостна оказалась судьба! Необычайная одаренность, редкие полководческие способности, духовная красота сочетались с изумительными внешними данными. (…)
Мавра Петровна горя своего не могла высказать. Кто бы ей посочувствовал? Оно жгло ее изнутри. Ведь в тот день, когда нас свели трагические события 1937 года, она получила похоронку на сына - самую страшную, какая могла быть.
Но видела я Мавру Петровну и плачущей. Она пришла ко мне уже в Астрахани, после ареста жены Тухачевского - Нины Евгеньевны. Я и жена Якира почему-то были арестованы двумя неделями позже. Мавра Петровна хотела сделать передачу Нине Евгеньевне в Астраханскую тюрьму. Сказала: "Пишу плохо" и попросила меня написать, что она передает. "Напиши: "Ниночка. Передаю тебе лук, селедку и буханку хлеба". Я написала. Неожиданно Мавра Петровна разрыдалась и, положив голову мне на плечо, стала повторять: "Мишенька! Мишенька! Мишенька, сынок! Нет тебя больше, нет тебя больше!"
Тогда она еще не знала, да, может, никогда и не узнала, что еще два сына - Александр и Николай - тоже расстреляны только потому, что родила их та же Мавра, что и Михаила. Тогда она еще не знала, что и дочери ее были арестованы и осуждены на восемь лет лагерей. С двумя, Ольгой Николаевной и Марией Николаевной, я была в томском лагере. Третья сестра Михаила Николаевича, Софья Николаевна, тоже была репрессирована, выслана из Москвы и бесследно исчезла. Да и четвертой сестре, Елизавете Николаевне, пришлось пережить не меньше. Умерла Мавра Петровна в ссылке.
(…) В те дни я особенно привлекала внимание окружающих. По-разному относились ко мне. Это зависело, главным образом, от политического развития, интеллектуального уровня, от того, как они до процесса воспринимали Бухарина, как близко они знали Николая Ивановича и его сопроцессников. Поэтому я чувствовала на себе злобные взгляды тех, кто принимал признания обвиняемых за чистую монету. Таких, к сожалению, было немало. Но видела я и с болью смотревшие на меня глаза тех, кто все понимал, и страдание многих, кто знал Бухарина, да и не только его.
Жена одного украинского партийного работника подошла ко мне и сказала: "Что нос повесила! Бухарина история оправдает, а о наших мужьях никто никогда и не узнает".
Воспоминания опубликованы на портале Сахаровского центра.
"Историческая правда