ЛЖЕКОМИССАР ЯКОВЛЕВ
Отец Сергий Булгаков (1871-1944). 1920-е годы.
Имя комиссара Яковлева, одного из организаторов ЧК и доверенного лица Свердлова, осуществившего в апреле 1918 г. перемещение Царской Семьи из Тобольска в Екатеринбург, несомненно, хорошо известно каждому, кто интересовался судьбой Царственных Мучеников.
Интересовал он и нас, в том числе и как участник чекистской операции по захвату у следственной группы в Харбине в марте 1920 года материалов расследования цареубийства:
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/238395.html
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/241437.html
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/242911.html
Константин Алексеевич Мячин (1896-1938), более известный как «комиссар Василий Васильевич Яковлев».
И хотя биография этого персонажа изобилует белыми пятнами, а его миссия 1918 года до сих пор не до конца понятна исследователям, все же места пребывания его в отдельные периоды времени достаточно хорошо известны.
Тем непонятней была идентификация его как персонажа из так называемого «Пражского дневника» отца Сергия Булгакова 1923-1924 гг., в котором автор описывал свое заключение в большевицкой тюрьме в сентябре 1922 г.
КА. Мячин в период работы (под псевдонимом Стоянович) секретарем советского консульства в Шанхае и в аппарате главного политического советника при правительстве Сунь Ятсена. Гуаньчжоу. 1924 г.
Напомним, что отец Сергий - священник и философ, при белых состоявший в причте Таврического епархиального собора в Симферополе и преподававший в том же городе в Таврическом университете политическую экономию, вынужден был после прихода красных покинуть эти места своей службы, став помощником настоятеля собора святого Александра Невского в Ялте.
Находившийся перед высылкой за границу в тюрьме, по обвинению в политической неблагонадёжности, священник в одной из дневниковых записей, сделанных 14/27 октября 1923 г. «в поезде из Праги в Брно», вспомнил одного из своих соседей по камере - бывшего чекистского комиссара, рассказывавшегося (в неизвестных в то время подробностях) историю доставки Царской Семьи из Тобольска в Екатеринбург.
На этом основании один из публикаторов дневника (историк и издатель Модест Алексеевич Колеров) идентифицировал рассказчика как комиссара Василия Васильевича Яковлева, что совершенно исключено, учитывая точно установленные подробности его биографии.
Мы публикуем этот отрывок, поскольку считаем, что рассказчику несомненно были известны неведомые в то время обстоятельства этой до сей поры остающейся не вполне проясненной акции, что доказывает либо его непосредственное в ней участие (пусть и не в той роли, что он себе присваивал), либо получение им об этом информации из первых рук.
К.А. Мячин в СССР. 1935 г.
В комендантской обычный допрос: просился в камеру для интеллигентных, но дов[ольно] грубо отказали, хотя потом смилостивились. Обе камеры были смежны и соединялись окном. Помещение было хуже ялт[инского] несравненно, и к тому же был осенний октябрьский день с дождем. Камера была в глубоком подвале, небольшое окно сверху было в средине без стекол, и она была переполнена, также как и соседняя. Мне посчастливилось попасть и здесь вместе с доблестным моим спутником сапожником, который мне в чем мог помогал, а его подкармливал.
В камере (небольшой) было человек 10-12, самого пестрого: был добродушный и милейший Гвоздевич, брат ялт[инского] исправника (расстрелянного), которого держали за фамилию. Был забавный еврей, содержавшийся за подделку ж[елезно]д[орожного] документа, хотя по-своему и типичный, но отличный товарищ и неунывающий повеса, хотя и можно было приуныть: он был совершенно раздет, по ночам дрожал от холода и не имел никаких средств. Другой еврей, инженер Г., сидел по делу табачного треста, страшно негодовал на обвинение и его отрицал. Я не знаю, но на меня он производил самое лучшее впечатление: умного, интеллигентного, побывавшего по всему свету и даже религиозного еврея. Он сидел уже третий месяц, и за это время вынесла тиф его вторая жена, каждый день носившая ему пищу (я с ней встретился в комендантской уже на свободе, как родные). Этот еврей относился ко мне с умным, деликатным вниманием, оказывал мне всякую помощь, - выписывал лекарства во время болезни, пересылал письма, передавал чрез жену на волю. Главное же, я чувствовал в нем человека одной культуры. У меня к нему самая благодарная память!
Он спал по одну сторону от меня, а по другую - плечо к плечу - спал б[ывший] комиссар той же самой чеки, по отделу борьбы с контрабандой. Это была самая интересная и значительная личность в тюрьме. Это был коммунист с разными красными отличи¬ями, офицер Красной армии, сражавшийся в ее передовых рядах всю гражд[анскую] войну, бравший Крым. Это был герой красной армии, умевший своими рассказами о ней внушить веру в ее чисто русский героизм. От его рассказов как-то загоралось русское чувство, и нежданно открывалось, что и «красная армия» - русская, несмотря на все ожидовление.
Он был из народа, отец его революционер, ставший затем сектантом - «евангелистом», - революционность он всосал с молоком матери, церкви, кажется, и не знал. Рыжий, в веснушках, он был какой-то русский парень, на вид, я сказал бы, сопливый. И однако этот ч[елове]к, спавший со мною бок о бок, был в крови с головы до ног, был одним из тех страшилищ, один голый рассказ о деяниях которого наполнял душу ужасом. А он был «добродушен» и спал сном младенца, я не заметил у него никаких угрызений.
Он в качестве надежного красного командира был снят с уральского фронта с отрядом в несколько десятков коммунистов и послан в Тобольск по распоряжению моск[овской] чеки вывезти из Тобольска секретно государя имп[ератора] Ник[олая] II. Они имели приказ вести его в Москву, маскируя и скрывая, кого везут, но Екатеринб[ургская] чека, узнав, окружила вокзал и поезд и отбила царя, так, что моск[овской] чеке пришлось признать совершившийся факт, там государя потом и прикончили.
В Крыму, после взятия, он был в Евпатории и в Симфер[ополе> в «тройке», и, иначе говоря, заведовал расстрелами, массовыми, пьяными (как это вытекало из его же собственных рассказов). Он был весь в крови, но он вовсе не был страшен и даже не был жесток. Он не был добр, но был добродушен.
Эти подробности развертывались для меня не сразу, у меня уже успели установиться с ним отношения. Он попал, очевидно, по взятке (у него была молодая жена, - обычная комм[унистическая] история), и, очевидно, им жертвовали во славу комм[унистической] юстиции.
Сначала он храбрился и каждый день ждал освобождения, а затем все мрачнел и впадал в малодушие. Как натура примитивная, он на это реагировал кризисом революц[ионного] мiровоззрения, и это происходило на моих глазах, с часу на час, со дня на день. Он повторял разочарованные слова своего отца о революции. Разумеется, если бы его выпустили, он опять поплыл бы к своей стихии, но отсюда, из подвала, революция виделась для него с заднего двора. Он впал в малодушие и говорил, что он не может вынести 2-х годичной тюрьмы и лишит себя жизни. Я ему сказал, что это - трусость, он не боялся смерти в бою, не знал страха, а между тем так пасует перед тюрьмой.
Он был детски поражен этим, и с тех пор перестал говорить о самоубийстве, которое так мало шло к этому инстинктивному дитяте природы. Но самое интересное с ним были беседы о вере, в которых принимали участие и оба еврея, и русские. Со мной было Евангелие, иконка Б[ожьей] М[атери] Милующей, я молился - и много (и никогда не вызывал к себе неуважительного отношения).
Сначала он дичился, не зная, кто я, затем, узнав, что меня не испугаешь брошюрным марксизмом, начал разговаривать, причем прежде всего бросалось в глаза его культурное и религиозное одичание, а затем он стал и прислушиваться, наконец же стал брать у меня Евангелие. Ведь всего то я сидел в С[имферополе] 9 дней, а с ним дней 7, а думается, если бы пришлось больше посидеть, то получились бы результаты. Душа его была размягчена страданием, и было в нем больше дикого, [нрзб], чем богопротивного.
Я представляю, как он страшен и отвратителен был в «тройке», рыжий, пьяный, но и: ведь это Дмитрий Карамазов во время революции, притом не дворянской культуры, но из народа. В тот день, когда меня освобождали, его переводили в тюрьму, - скверный признак. Мы простились, также как и жили, сердечно, и больше я о нем не слыхал. Да простит его Господь, он - жертва более, чем злодей…
C. Булгаков «Из памяти сердца». Прага [1923-1924] (Из архива Свято-Сергиевского богословского института в Париже) / Публ. и комм. А. Козырева и Н. Голубковой, при уч. М. Колерова // «Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 1998 год». Под ред. М.А. Колерова. М. ОГИ, 1998. С. 178-181.