СВЕТИЛЬНИК ПОД СПУДОМ (2)
Сергей Николаевич Дурылин. 1912 г.
«Правда ли то, что мы считали правдой?»
Черту под революционной деятельностью для С.Н. Дурылина, как и для многих его сверстников и единомышленников, подвел 1907 год, когда с трудом удалось унять этот пожар на просторах истерзанной России, а его поджигателей загнать в норы революционного подполья и эмиграции.
Он был на волосок от гибели. 12 сентября 1907-го его арестовали и обыскали по делу московской группы анархистов-коммунистов, но, но по счастью, 2 октября освободили из-под стражи, по недостатку улик.
Приманкой для «русских мальчиков» были красивые слова: «правда», «справедливость», «благо народа».
Впоследствии он признавался (21.12.1918): «Еслиб не начал возвращаться, погиб бы. Годы [1]906, [1]907, [1]909 - годы моей погибели. В [19]07 я все время думал о самоубийстве» [8].
Сергей Дурылин в своей комнате в Переведеновском переулке. Москва. 1903 г.
Вовлекший юношу в революционную деятельность доктор Андрей Степанович Буткевич (1865-1948), из Женевы, куда он взамен ссылки был выдворен властями, а потом из Италии, в которую он перебрался, пытался поддерживать в подопечном дух противления. Однако был обезкуражен письмами, которые приходили от ученика к нему и его дочери Татьяне [9]:
(10.8.1906): «Сидел я, сидел в Москве, но наконец надоело; так мне стало противно, скучно и тяжело, что сел я на поезд и уехал на север. Сначала я был в Олонецкой губернии, в стране лесов, озер и валунов. Потом поехал в Архангельск, а затем по Белому морю в Соловецкий монастырь. Там поездил по островам, подышал морем, соснами и свободой - такой свободой, о которой и не снилось нашим мудрецам.
Великая природа севера, его ночи, как день, но без жары, его безконечные дали морские, темные леса, широкие, как море, реки и озера; седые вечные камни, старые церкви - все это далеко, как небо, от того, чем живешь в нашем стольном граде - будь он проклят! Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо, свободно и молодо, как там». Далее он прибавлял: «Планы у меня и на будущее лето - ехать на север, только подальше - в Океан. Сейчас я много читаю и много пишу…».
«Мечтаю о будущем лете, когда думаю сделать целое путешествие по Печоре, Северному Уралу и Ледовитому океану, без всяких целей, единственно ради променада и вояжа… Влечет меня в дикие страны… Надоели мне всякие „измы“, томит меня „политика“ и гнетет „экономика“…»
Слева направо: С.Н. Дурылин, А.С. Буткевич, его дочери Татьяна и Нина. Фото Г.Н. Дурылина. 1906 г.
В ответных письмах недовольный таким поворотом А.С. Буткевич укорял в отступничестве, требовал продолжать «дело делать». Сергей Дурылин, ставший к тому времени задумываться, во имя чего были погублены сотни молодых жизней, ответил «доктору».
«На письмо моего отца из Италии, - вспоминала дружившая с Дурылиным Татьяна Буткевич, - на его страстные упреки в измене делу революций, в том, что Сергей Николаевич забыл голодных мужиков и предался буржуазному самодовольству, забыл своих товарищей, погибших за дело освобождения народа, и высказываемое моим отцом убеждение, что сейчас не время думать, а надо делать», Сергей Николаевич отвечал аргументированно и не менее страстно [10]:
(24.02.1907): «Я ничего не позабыл, не забыл мужиков, идущих за правдой, ищущих эту правду у нас, я не забыл голодных детей, раскрытые избы, цингу, я не забыл тюрем и виселиц, я ничего не забыл! Но я задумался над тем, правду ли говорили мы мужикам, правда ли то, что мы считали правдой, да в чем вообще правда… А Вы знаете, что значит задуматься над этим всем и многим другим еще?»
Дурылин, по словам Татьяны Буткевич, обвинял «моего отца и все старшее поколение в насильственном натаскивании молодежи на революционную и общественную жизнь, на практическую деятельность тогда, когда у этой молодежи не сложились еще свои собственные убеждения, не выработался свой собственный взгляд на жизнь».
«…Когда у нашей молодежи пробуждается интерес к свободной мысли, жажда и томление по самостоятельной мысли, самобытному творчеству жизни, наше старшее поколение, все, все ополчаются на нее, чуть не обвиняя молодежь, ищущую новых дорог и путей в царство истины, красоты и правды, в буржуйстве, довольстве, самолюбовании, устройстве келий под елями, отступничестве и проч.! Иного ничего - в ответ на все муки в страданиях душевных рождающейся новой мысли и новых чувств!»
«Человеку кто-то дал и иные интересы, и иные наполнения его жизни, другие стремления - стремления к высшему познанию себя, мiра, вселенной, Бога, красоты мiра, предвечных тайн бытия - иными словами, стремления к тому, что называют философией, наукой, искусством, религией. […] Я думаю, что нельзя заниматься никакой политической деятельностью, нельзя проповедовать частных решений, частных вопросов, когда нам неясны самые основные, самые тревожно-властные вопросы бытия - то, что называется основными проблемами человеческой мысли, вечными проблемами…»
«…Лучше для меня, если останусь я совсем один, если я уйду от Вас и всех других, чем если б я остался с Вами, поверив в кредит Вашей старой правде и истине. Пусть моя дорога будет узка, терниста, извилиста, но лучше идти своей тропинкой, чем чужой большой, пыльной, утоптанной дорогой!»
Разумеется, ответ этот был еще не до конца продуман. Автор его, например, наверняка не ведал еще о словах Митрополита Московского Филарета (Дроздова): «Из мысли о народе выработали идол и не хотят понять даже той очевидности, что для столь огромного идола недостанет никаких жертв» [11]. Впоследствии именем сего Святителя открывались все поминальные записки Дурылина, продолжаясь именами Оптинских старцев, монаха Климента (Константина Леонтьева) и ученика последнего - отца Иосифа Фуделя.
Следует также напомнить, что А.Т. Буткевич, бывший «толстовец», был известен еще и тем, что пытался соединить социализм и Христианство. В 1907 г. в Москве он выпустил даже на сей счет брошюрку «Ортодоксальный марксизм и православие».
Для Дурылина да и для некоторых других это был еще один немалый соблазн. Не зря Оптинский старец Анатолий (Потапов), у которого он духовно окормлялся в одном из писем к нему впоследствии писал (27.2.1919): «Разве подделка христианства - социализм не пригнул единичной личности к земле головой, преклоняя ее пред массою да, но эта молитвенная поза только и плодоносит в тех, кому она напомнит о рабстве и сыновстве к Богу и тем поможет расцвету оных» [12].
Граф Л.Н. Толстой с братьями Буткевичами на хуторе Русаново 14 июня 1891 г.
Андрей Степанович четвертый справа. Первая справа - его супруга; Евгения Васильевна Буткевич, урожденная Рахманова.
«Есть люди, - писала Татьяна Буткевич 9 февраля 1907 г. матери, - которые стремятся охватить явления окружающего мiра во всей их полноте и разносторонности, установить гармонию и связь между всеми вопросами философии, жизни, нравственности, религии. Не выработав своего цельного отношения к окружающему, не определив своего места в мiровой и общественной жизни, они не могут отдаться практической деятельности: не удовлетворение, а нравственное страдание доставит она им, душевную раздвоенность и мучительную безплодную борьбу с самим собой… Они не чувствуют себя вправе жить, не зная, зачем они живут. Таков Сережа» [13].
Вернувшись всего год с небольшим спустя в Россию из-за границы, Татьяна Буткевич не узнавала «русских мальчиков», так «непоправимо» они изменились:
«Я не сразу сориентировалась среди нового для меня настроения молодежи, совершенно иного, чем то, которое царило в обществе в момент моего отъезда за границу. Новое поколение действительно ушло от «жизни», если понимать под этим словом то, что понимал мой отец, в какой-то иной мiр личных переживаний, мистических настроений, искания новой свободы, новых истин. […] Я чувствовала себя между двух лагерей: от старших я отошла, а к молодым не знала, как подойти. Жизнь их была для меня пока загадкой. […] …как все это было не похоже на то, что я оставила в России, уезжая за границу. Тогда все думы, интересы, разговоры, вся жизнь сосредоточивалась на одном, теперь рассеивалась на многое» [14].
Татьяна Андреевна Буткевич(1887-1983). 1911 г.
После замужества Сидорова, искусствовед, сотрудник Академии архитектуры СССР.
Изменился и сам Дурылин. Татьяна Буткевич знала его «до» и «после», тем ценнее для нас ее свидетельства. Вот наиболее важные для нас фрагменты из ее воспоминаний, обрывки дурылинских разговоров и писем к ней 1908-1910 гг. [15].
Весна 1908 года: «Сережа действительно сжимался, как улитка, уходил в себя, замолкал при встрече с людьми далеких и чуждых ему воззрений. В споры он вступать не любил и всегда как-то затаивался в себе».
«Сережа только что вернулся из Соловецкого монастыря.
- Какая страшная сила вера, - тихо произнес Сережа, - сколько веры мне пришлось видеть там! […]
Сережа заговорил о том, что для такой веры цельность нужна, а человеческой природе она несвойственна, человеческая природа вся из противоположностей состоит».
«Он говорил об умении “жить в самом себе”, о непонимании и чуждости людей, об одиночестве, о свободе, о том, что это прекрасно и что в этом большое наслаждение. Говорил, что “чувствует трепет жизни”. […] …у него был такой вид, точно он познал что-то такое, чего никто не знает, до чего никто не додумался».
«Прежде я боялся тайны, неведомого, ночи, теперь я люблю их - они родные человеку, может быть, больше родные, чем день и дневная ясность. В ночи совершилось и совершается таинство бытия и жизни, мiровое творчество. Душа - таинница, дочь тайны, но не сокрушающей человека, а возвышающей и укрепляющей: ночь и день - одно, явь и тайна - одно, и оба лица мiра и Бога надо любить: лик дня светлый и темное лицо ночи»
«Я даже рад теперь, что уезжаю и долго буду один. Не потому, чтоб теперь я хотел быть один, но потому, что нужно мне быть одному, что-то отмирает во мне, чему нужно было отмереть, и что-то зреет и зарождается, чему нужно было родиться. Пусть же совершится все это в тишине, пусть отстоится на душе и исчезнет вся муть, нанесенная годами!..»
«9 мая [1909 г.], по приглашению Сережи, я с Волей ездила к нему в Пирогово в гости (к Чернышевым). Мы гуляли в лесу. […] …Их разговор о соблазнительности монашеской жизни, о темной келье с образами и лампадками, о тихой, размеренной, медлительной жизни, о безконечном познании - так не гармонировало это с окружающей природой».
«….Мне он говорил не раз в то время, что скоро даст обет не говорить больше о стихах, и прибавил, что единственное, чего надо просить у Бога, - это не счастья, не мудрости, а только простоты».
Август 1910 года: «…Я и в природе люблю тихое, покорное, изнемогающее время года - осень; оттого я склонен к мистическим чувствованиям, неопределенным, нетребовательным, не люблю ничего рационалистического (а оно всегда определенное, ясное), резкого […] …я ненавижу в себе последние остатки “дельца”, “рационалиста”, “деятеля”, “активника”, “оконченного человека”: поэта, педагога, критика и т.д. Я боюсь своей “деятельности” и мое “неделание” - лучшее во мне».
…То было началом поиска путей возвращения «домой». Окончательный перелом произошел в 1910 году. По признанию самого Дурылина, в гимназические годы он «потерял веру в Бога», 1910 год вернул его к «вере отцов».
***
Вскоре после того, как к власти пришли и утвердились единомышленники втягивавшего когда-то его в революционные дела доктора А.С. Буткевича, С.Н. Дурылин осознал, по каким правилам придется жить всем творческим людям, в том числе ученым-гуманитариям, если они хотят публиковать свои труды и просто вести исследовательскую работу
«Мой ученик Кирилл Пигарёв, - передавал один старый московский литературовед слова С.Н. Дурылина, - никак не может опубликовать свою работу о Тютчеве. И я ему посоветовал истолковать известные тютчевские стихи: “Умом Россию не понять,/ Аршином общим не измерить:/ У ней особенная стать -/ В Россию можно только верить” следующим образом: умом - это крепостническим умом невозможно понять Россию, аршином - буржуазным, а верить можно тол¬ко в социалистическую Россию. Вот тогда статья непр¬мен¬но будет напечатана» [16].
Это, конечно, шутка, содержавшая в себе, однако, немало горькой правды. И такие порядки утвердились бы много раньше, еще в 1905-м, если бы тогда победила революция. Случись так, не было бы и того Дурылина, которого мы знаем сейчас: пусть и искореженного государственной цензурой и самоцензурой, не смогшего развернуть свой потенциал в полную силу ни как писатель, ни как религиозный мыслитель, но за остававшиеся с 1905-го 12 лет свободы писать и печататься сумевшего все же обрести свой голос, стать на крыло.
Выжившему чудом, ему удалось увидеть и осознать, участником чего он мог стать, не остановись он вовремя. Одержимые революционным бесом буткевичи - именем народа и во «благо» его - привели к управлению Россией тех, кто, слой за слоем, уничтожал этот самый народ: дворянство, священство, интеллигенцию, крестьянство. Причем, не только в острой фазе революции и гражданской войны, но и все последующие годы, пусть и с другой долей интенсивности и пристрастия к жертвам. Миллионы убитых и замученных в безвестных могилах, уничтоженная культура, заклейменная - для стравливания и «оправдания» - сначала «дворянской», потом «буржуазной», «западнопоклоннической» и т.д. Пылали разграбленные «дворянские гнезда» и собранные обитателями усадеб библиотеки, закрывались гимназии с их классическим образованием, пропалывались кафедры высших учебных заведений, уничтожались журналы и издательства, творческие союзы, сжигались «вредные», классово-чуждые книги, отчаливали «философские пароходы». Так вводилось единомыслие: несогласных в расход или в ГУЛАГ. Кто не с нами, тот должен быть ликвидирован.
Во всем этом рукотворном аду Дурылину предстояло жить и выживать. Чудом…
Примечания
[8] С.Н. Дурылин «Троицкие записки» // «Наше Наследие». № 118. М. 2016.
[9] «Под тенью века. С.Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах». Сост. Виктория Торопова. М. 2022. С. 37-38.
[10] Там же. С. 39-42.
[11] «Россия перед Вторым Пришествием». Изд. 3-е. Т. I. СПб. 1999. С. 319.
[12] С.Н. Дурылин «Троицкие записки» // «Наше Наследие». № 118. М. 2016.
[13] «Под тенью века. С.Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах». С. 41.
[14] Там же. С. 42.
[15] Там же. С. 44-47, 55-57, 64-65.
[16] Александр Руднев «Последний помещик» // «Литературная Россия». 2011. № 40. 7 октября.