АВГУСТЕЙШАЯ ЖЕРТВА РЕСТАВРАЦИИ (2)
Покушение на Герцога Беррийского. Париж. 13 февраля 1820 г.
РЕГИЦИД
«Где и когда завершится потрясение и сколькими еще несчастиями мы должны заплатить за покой? Для созидания ли он разрушил, или же его суровость неотвратима? Увы! темная туча закрывает будущее, и ни один взгляд не может пронзить этот мрак. Но все возвещает о том, что установившийся во Франции порядок вещей не может длиться, и что неодолимая природа должна возвратить Монархию. Быть может, наши чаяния исполнятся, либо неумолимое Провидение решило иначе, однако любопытно и даже полезно исследовать, ни в коем случае не упуская из виду историю и природу человека, как именно происходят сии великие преобразования, и какую роль смогут сыграть множества в событии, срок которого кажется неведомым».
Граф Жозеф ДЕ МЕСТР.
У Франции, полагал один из самых сильных западных идеологов монархизма конца XVIII - начала ХIX вв., было «особое предназначение в мiре - вести за собой христианское человечество, ведь не зря именуют ее старшей дочерью Церкви» (Граф Жозеф де Местр «Петербургские письма». СПб. 1995. С. 8).
И вот разразилась революция. Франция пала.
Даже самых твердых людей все эти события приводили в отчаяние.
«Начиная с 1795 года, - пишет современный французский исследователь профессор Ж.Л. Дарсель, - у Жозефа де Местра, по-прежнему жившего в Лозанне, мало-помалу возникает уверенность в том, что европейские Монархии не способны возродиться: их главы - в том числе и его собственный Король - не смогли ни оценить мощь глубинной революционной волны, ни найти слов и выработать позиции, которые были бы способны остановить либертарную заразу. Мысленно Местр приходит к смене перспективы: поскольку Революция вышла из Парижа, именно в Париже контрреволюция должна одержать победу. Именно там решается судьба Европы» (Ж.Л. Дарсель «Местр и революция» // Граф Жозеф де Местр «Рассуждения о Франции». М. 1997. С. 213).
«Признавая за революцией “сатанический” характер, - отмечал философ В.С. Соловьев, - де Местр не отказывает ей, однако, в высшем значении искупительной жертвы: “Нет кары, которая бы не очищала, и нет безпорядка, которого бы вечная любовь не обратила против злого начала”» (В.С. Соловьев «О Жозефе Мари де Местре» // Граф Жозеф де Местр «Рассуждения о Франции». С. 194). Он «считал, что Революция не является необратимой. Хотя он и убежден в том, что в будущем ничто более не будет таким, каким было прежде, но полагает, тем не менее, возможным возвращение традиции. Однако это будет традиция, очищенная от шлака веков, возрожденная» (Ж.Л. Дарсель «Местр и революция». С. 206).
Написанные графом в 1796 г. «Рассуждения о Франции» были своего рода «манифестом, имевшим целью подготовить умы к возвращению Короля во Францию».
Аллегория возвращения Бурбонов 24 апреля 1814 г. Король Людовик XVIII освобождает Францию от ее развалин.
Де Местр знал о существовании в то время в Париже «таких значительных подпольных организаций, как “Друзья порядка” и “Клишийский клуб”, которые пытались подготовить победу роялистов на выборах в жерминале V года (апрель 1797 года)» (Там же. С. 213). «Необходимо было, - верил он, - чтобы великое очищение свершилось и чтобы взоры были поражены: Революция есть наказание, которое карает ради возрождения» (Там же. С. 214).
Однако щедро наделенный даром предвидения, граф на сей раз ошибся: Реставрация последовала в результате победы Союзников над Наполеоновской армией. И в этом коренилась одна из причин конечного поражения этой прекрасной мечты. У властных матерей дети, как правило, безвольны.
В своей программной книге граф де Местр подробно разбирает все страхи (обоснованные и мнимые) французов, родившихся и выросших в условиях революции и наполеоновской диктатуры, которые у них вызывает грядущая Реставрация.
Говорят: «Для восстановления Монархии необходимо предварительное согласие Французов». - «…Нет ничего более ложного», - возражал граф Ж. де Местр (Граф Жозеф де Местр. «Рассуждения о Франции». С. 130).
«Твердят, что народ боится, народ хочет, что народ никогда не согласится; что народу не подходит и т.д. Какая убогость! Народ - ничто в революциях или, по крайней мере, он входит в них только как слепое орудие. Может быть, четыре или пять человек дадут Франции Короля. Париж возвестит провинциям, что у Франции есть Король, и провинции воскликнут: да здравствует Король! […]
Если возродится Монархия, то решение о ее восстановлении будет исходить от народа не в большей мере, чем исходило от него решение о ее разрушении, то есть об установлении революционного правления.
Я умоляю повнимательнее вникнуть в эти размышления, и я это советую особенно тем, кто считает контр-революцию невозможной, ибо слишком много Французов преданы Республике, а перемены заставили бы страдать слишком много народу. Scilicet is superis labor! [«Забота о вас не дает и всевышним покоя» (Вергилий. Энеида. IV. 379).] Можно, вероятно, спорить, большинство ли за Республику; но так это или не так совершенно не имеет значения: энтузиазм и фанатизм отнюдь не бывают состояниями устойчивыми. […]
…Франция […] ничего более так страстно не хочет, как покоя. Итак, даже если предположительно во Франции за Республику большинство (а это несомненная ложь), то не все ли равно? Когда появится Король, очевидно, что не будут подсчитывать голоса, и никто не сдвинется с места; прежде всего по той причине, что даже тот, кто предпочитает республику Монархии, все-таки поставит покой выше республики; и еще потому, что воли, противоположенные Королевской власти, не смогут объединиться» (Там же. С. 128-130).
Жозеф-Мари, граф де Местр (1753-1821) - философ, политик лиетратор и дипломат; основоположник политического консерватизма. В 1803-1817 гг. посланник Сардинского Королевства при Российском Дворе.
«…Совершенно очевидно, - пишет далее де Местр, - что в самых настоятельных интересах Короля воспрепятствовать мести. […] Вообще, Франция достаточно утомлена судорогами и ужасами. Она не желает более крови […] После столь продолжительных и столь страшных злоключений Французы с радостью отдадутся в руки Монархии. Любое покушение на этот покой было бы настоящим преступлением против нации, кара за которое, возможно, наступила бы еще до суда.
Эти доводы настолько убедительны, что никому не удастся ими пренебречь; в равной мере не следует давать себя одурачивать писаниями, где, как мы видим, лицемерная филантропия умалчивает о том, что ужасы Революции уже осуждены, и подробно описывает ее безчинства ради того, чтобы доказать необходимость предупредить вторую революцию.
На деле они осуждают эту Революцию только для того, чтобы не навлечь на себя всеобщий гнев; но они ее любят, как любят совершивших ее и ее плоды, и из всех порожденных Революцией злодеяний эти люди осуждают только те, без которых она могла бы обойтись. И нет ни одного из таких писаний, где не было бы очевидных доказательств того, что их авторы испытывают приязнь к партии, которую осуждают из чувства стыда.
Таким образом, Французов, которых вечно обманывали, в этом случае дурачат более чем когда-либо. Они боятся за себя вообще, но им же нечего опасаться; и они жертвуют своим счастьем ради удовольствия нескольких негодяев» (Там же. С. 166-167).
«Исключения, которые предписаны Ему первейшим Его долгом, - пишет о Людовике XVIII де Местр, - очевидны. Всякий, обагренный кровью Людовика XVI, может ждать прощения только от Бога; но кто осмелится уверенной рукой начертать пределы, где должны остановиться амнистия и милосердие Короля? Мое сердце и перо тоже отказываются это сделать.
Если кто-нибудь осмелится когда-либо высказаться на сей счет так несомненно, то будет редчайший и, возможно, единственный человек, если он существует, который ни разу не согрешил в ходе этой ужасной Революции и чье сердце, столь же чистое, как и дела, никогда не нуждались в милосердии. […]
Десятью месяцами после написания этих строк Король высказал в своем обращении столь известные и достойные того слова: Кто осмелился бы мстить, когда Король прощает?
Он исключил из амнистии только тех, кто проголосовал за смерть Людовика XVI, их сообщников, прямых и непосредственных орудий Его казни, членов Революционного трибунала, отправивших на эшафот Королеву и Мадам Елизавету. Стремясь даже сократить круг людей, предаваемых проклятию, Король, насколько то позволили Ему совесть и честь, не причислил к отцеубийцам тех из законодателей, о ком позволительно было думать, что они связались с погубителями Людовика XVI только потому, что пытались Его спасти.
Даже по отношению к тем чудовищам, чьи имена у будущности вызовут лишь ужас, Король ограничился заявлением, показавшим как его сдержанность, так и справедливость, - о том, что вся Франция призовет на их головы меч правосудия.
Этой фразой он вовсе не лишил Себя права помилования в частных случаях: виновным надлежит знать, что они могут положить на чашу весов, дабы уравновесить их преступление. Монк воспользовался рукой Инголсби, чтобы остановить Ламберта. Можно сделать еще лучше, чем сделал Инголсби. [Генерал Джон Ламберт (1619-1684) долгое время казался правой рукой Кромвеля. После смерти Лорда-Протектора он разогнал Парламент-охвостье и подавил выступления роялистов. Монк выступил против него и победил. Инголсби, бывший одним из судей Карла I, поспешил за Ламбертом. Ему удалось схватить Ламберта до того, как тот смог собрать войска. Приговоренный к смерти в 1662 г., а затем помилованный, Ламберт окончил свои дни в тюрьме. - С.Ф.]
Людовик XVIII (1755-1824) - брат Людовика XVI, Король Франции в 1814-1824 гг.
Я добавлю еще, и вовсе не для того, чтобы смягчить праведный ужас, который вызывают убийцы Людовика XVI: перед Судом Божиим не все в равной степени виновны. В морали, как и в физике, сила брожения соразмерна массе, находящейся в брожении. Семьдесят судей Карла I гораздо больше были подвластны собственному мнению, нежели судьи Людовика XVI.
Среди этих последних были, очевидно, преступники, действовавшие совершенно умышленно, ненависть к которым не может быть чрезмерной; но эти главные преступники обладали искусством нагнетать такой ужас, производить на менее крепкие умы такое впечатление, что многие депутаты, а я в том немало не сомневаюсь, лишались отчасти своей свободной воли. Трудно составить себе отчетливое представление о том непостижимом и сверхъестественном безумии, охватившем собрание во время суда над Людовиком XVI.
Я убежден, что многим из преступников, вспоминающим то мрачное время, кажется, что им приснился страшный сон; что они уже сомневаются в совершенном ими и что они могут объяснить себе содеянное еще в меньшей мере, чем мы» (Там же. С. 155-157).
Но возмездие, о котором здесь идет речь, над многими уже свершилось. Причем, еще до начала Реставрации…
«Провидение уже начало карать виновных, - замечает де Местр. - Более шестидесяти цареубийц из числа самых преступных погибли насильственной смертью; несомненно, и другие также погибнут или покинут Европу до того, как Франция обретет Короля; и очень малая их часть попадет в руки правосудия» (Там же. С. 157).
«Где первые национальные гвардейцы, первые солдаты, первые генералы, присягнувшие Нации? Где вожаки, идолы этого первого, столь преступного, собрания, определение которого - учредительное останется вечной насмешкой? […] Можно было бы называть тысячи и тысячи активных орудий Революции, которые погибли насильственной смертью.
И здесь снова мы можем восхититься порядком, господствующим в безпорядке. Ибо совершенно очевидно, если хоть немного поразмыслить, что главные виновники революции могли пасть только под ударами своих сообщников. И даже если бы единственно сила произвела то, что называют контр-революцией, и восстановила Короля на Троне, все равно не было бы никакого способа вершить правосудие. Самое большое несчастье, которое могло бы случиться с человеком впечатлительным, это стать судьей убийцы его отца, родственника, друга или хотя бы захватчика его имущества. Однако именно такое произошло бы в случае контр-революции, совершенной описанным образом. Ибо верховные судьи, по самой природе вещей, почти все принадлежали бы к униженной касте. И представлялось бы, что правосудие лишь мстит за себя, даже если бы оно только карало.
Вообще, законная власть всегда сохраняет некоторую умеренность при наказании преступлений, имеющих множество сообщников. Когда она приговаривает к смерти за одно преступление пять или шесть виновников, то это побоище; если она выходит за некие пределы, то становится отвратительной. Наконец, великие преступления, к сожалению, требуют великих наказаний. И здесь легко преступить пределы, когда дело касается преступлений против Королевской Особы и когда лесть становится палачом. […]
Будет ли священный меч правосудия опускаться безпрестанно, как гильотина Робеспьера? Соберут ли в Париже всех палачей Королевства и всех артиллерийских лошадей для четвертований? Растопят ли в больших котлах свинец и смолу, чтобы поливать ими тела людей, разрываемых раскаленными щипцами? И вообще, как различать между собой преступления? как распределять наказания? И главное - как карать, не имея законов?
Нам скажут: Надо было бы выбрать нескольких великих преступников, а всех остальных помиловать. Но именно этого Провидение не желало бы. Поскольку в его силах сделать все, что оно хочет, оно не признает эти помилования из-за бессилия покарать. Необходимо было бы, чтобы великое очищение свершилось, чтобы взоры были поражены; необходимо, чтобы французский металл, очищенный от его нечистого и ломкого шлака, стал более чистым и ковким в руках будущего короля.
Без сомнения, у Провидения нет нужды карать в сей час, чтобы оправдать свои пути. Но в эти времена оно становится досягаемым для нас и карает как человеческий суд.
Были народы, в буквальном смысле слова приговоренные к гибели, подобно преступным лицам, и мы знаем, почему. Если бы в предначертания Господа входило раскрытие его помыслов относительно французской Революции, то мы бы прочли приговор о наказании Французов, как читаем постановление судебной палаты. - Но что более мы бы узнали? Разве это наказание не очевидно? Разве мы не увидели Францию обезчещенной более чем ста тысячами убийствами? А всю землю этого прекрасного королевства заставленной плахами? эту несчастную землю - напоенной кровью ее детей, жертв убийств по суду, в то время как безчеловечные тираны ее истощают вне пределов страны - в жестокой войне, которая поддерживается ими ради их собственного интереса?
Никогда самый кровавый деспот не играл с жизнью людей с такой наглостью; и никогда покорный народ не являлся на бойню с большей охотой. Железо и пламень, холод и голод, лишения, всевозможные страдания - ничто не отвращает его от мук; должна исполниться судьба всех, кто оказывает преданность: отнюдь не увидим неповиновения до той поры, пока не свершится суд» (Там же. С. 25-29).
«Осталось пожелать, чтобы эта пылкая нация, способная вновь обрести истину, только исчерпав заблуждение, захотела бы, наконец, узреть совершенно очевидную правду: то, что она обманута и стала жертвой горстки людей, вставших между нею и ее законным сувереном, от коего она может ждать только благодеяний.
Представим положение вещей в наихудшем свете: Король опустит меч правосудия на нескольких отцеубийц; Он покарает унижением нескольких прогневавших его дворян: ну и что же! какое дело до этого тебе, добрый хлебопашец, трудолюбивый ремесленник, мирный горожанин, кем бы ты ни был, которому небо дало безвестность и счастье! Думай, стало быть, о том, что ты вместе с тебе подобными образуешь почти всю Нацию; и что целый народ страдает от всех зол анархии лишь потому, что горстка мерзавцев его пугает собственным его Королем, которого страшится сама.
Продолжая отвергать Короля, народ упустит прекраснейшую возможность, какой у него не будет больше никогда, поскольку он рискует быть подчиненным силе вместо того, чтобы самому короновать своего законного суверена. Какую заслугу он имел бы перед этим Государем! какими ревностными усилиями и любовью король постарался бы вознаградить преданность своего народа!
Воля нации всегда была бы перед глазами короля, воодушевляя его на великие свершения и настойчивый труд, требующиеся для возрождения Франции от ее главы, и всякое мгновение его жизни посвящалось бы счастью Французов.
Но если они упорствуют в отвержении Короля, то знают ли, какая участь их ждет? Французы сегодня достаточно закалены несчастиями, чтобы выслушать жестокую правду: как раз посреди припадков их фанатической свободы у безстрастного наблюдателя часто возникало искушение воскликнуть подобно Тиберию: О homines ad servitutem natos! [О, люди, рожденные для рабства! (лат.)].
Известно, что существует несколько видов храбрости, и Француз, вполне определенно, не обладает всеми. Безстрашный перед врагом, он не является таковым перед властью, даже самой несправедливой. Никто не сравняется в терпении с этим народом, называющим себя свободным. За пять лет его заставили согласиться на три конституции и на революционное правительство.
Тираны сменяют друг друга, и народ вечно повинуется. Любые его усилия выбраться из своего ничтожества всегда оказывались безуспешными. Его хозяевам же удавалось сразить его, издеваясь над ним. Они говорили народу: Вы думаете, что не желаете этого закона, но, будьте уверены, вы его желаете. Если вы осмелитесь отказаться от него, мы расстреляем вас картечью, наказав за нежелание принять то, что вы хотите. - И они, хозяева, так и поступили» (Там же. С. 120-122).
Корона Короля Людовика XVIII.
«Во Франции - переходит к выводам де Местр, - нет умного человека, который бы так или иначе не презирал себя. Национальный позор удручает все сердца (ибо никогда еще народ так не презирали презреннейшие властители); значит, есть нужда в самоутешении, и добропорядочные граждане утешаются каждый по-своему. Но человек ничтожный и развращенный, чуждый всем возвышенным идеям, мстит за свои прошлые и нынешние обиды, созерцая с невыразимым сладострастием, свойственным только подлым людям, зрелище унижаемого величия.
Дабы вознестись в собственных глазах, он обращается к королю Франции и удовлетворяется своим ростом, сравнивая себя с этим поверженным колоссом. Мало-помалу, уловкой своего разнузданного воображения, он доходит до того, что смотрит на это великое падение как на дело своих рук; он наделяет одного себя всей силой Республики; он обрушивается на Короля; он заносчиво именует его так называемым Людовиком XVIII; и целит в Монархию своими отравленными стрелами, а если этими стрелами удается испугать нескольких шуанов, то он встает как один из героев Лафонтена: Я, стало быть, великий полководец.
Нужно еще учитывать и страх, горланящий против Короля из-за того, что Его возвращение якобы снова вызовет пальбу.
Французский народ, не позволяй прельстить себя изощрениями частного интереса, тщеславием или малодушием. Не слушай больше болтунов: во Франции слишком много умничают, а умничанье приводит к потере здравого смысла. Отдайся без страха и упрека непогрешимому инстинкту совести» (Там же. С. 125-126).
Граф де Местр выдвигал при этом не только внутренние, но и внешнеполитические резоны: «Если на Троне Франции будет законный Суверен, ни один Государь во вселенной не сможет и мечтать об овладении им; но когда Трон пуст, то все Королевские честолюбия могут страстно стремиться завладеть им и сталкиваться ради этого друг с другом. Впрочем, властью в силах овладеть валкий, если она валяется в пыли. […]
Только Король, и Король законный, подняв с высоты своего трона скипетр Карла Великого, может погасить и усмирить всякую ненависть, расстроить любые зловещие замыслы, оценить все честолюбия, расставляя людей по местам, успокоить возбужденные умы и мгновенно создать вокруг власти ту магическую ограду, которая по-настоящему обороняет ее» (Там же. С. 150).
Продолжение следует.