Любовь Шапорина: «ПРАВО НА БЕЗЧЕСТЬЕ» (7)
Любовь Васильевна Шапорина.
CARTHAGO DELENDA EST
1939 ГОД
«Урезаются все заработки - от рабочих до писателей и композиторов.
Заводы останавливаются за отсутствием топлива. Газеты полны восхвалений зажиточной и счастливой жизни и водворения трудовой дисциплины.
Was ist das? [Что это? (нем.)] Стыдно невероятно. Improductivité slave? [Славянская непродуктивность? (фр.)] Ведь были все возможности для эксперимента. И что же? Фокус не удался, что ли? Или наоборот, слишком даже удался. Пока что все мои прогнозы сбылись. Как грустно. Vergogna [Позор (ит.)].
Кольцов арестован. Уж вознесен был до небес. Каково-то пришлось Алексею Николаевичу [Толстому]. Он с Кольцовым очень дружил последнее время, говорила Людмила».
24 января 1939 г.
«Похоронили Кузьму Сергеевича [Петрова-Водкина]. Если бы он присутствовал на своих собственных похоронах, при его тонкой, возвышенной впечатлительности, он был бы потрясен.
Траурная процессия приехала на Волково около 7 часов. Было почти темно и быстро темнело, так что скоро стало невозможно различать лица.
Поставили гроб над могилой, открыли. Кругом в темноте на холмах могил, на разрытой земле толпа людей. Полное молчание и разговоры могильщиков. Зажгли один фонарик, воткнутый на палку, и кто-то держал его над могилой. Свет его падал, скользя, на лицо Манизера, который поддерживал Марию Федоровну. Она поднялась на груду земли, наклонилась над гробом и несколько раз ласково, ласково погладила лоб Кузьмы Сергеевича, я чувствовала, что она шепчет: «Папуся, adieu, adieu». Поцеловала. Леночка поцеловала его. Гробовое молчание кругом и заглушенные всхлипывания. Опять переругивания могильщиков, как спускать гроб. Оркестр заиграл траурный марш.
Взялись за веревки, вытащили доски из-под гроба, стали спускать гроб, вдруг он соскользнул и стоймя обвалился в могилу, крышка открылась - у меня сердце захолонуло, я отскочила за толпу, отвернулась, мне казалось, что он вывалится из гроба. Опять уже громкая ругань могильщиков, а оркестр шпарит бравурный “Интернационал”. Стук земли о гроб. Извинения и объяснения пьяного могильщика.
Всё.
Все композиции Кузьмы Сергеевича были наполнены удивительной гармонией линии, а люди на его картинах прислушиваются к какому-то внутреннему звучанию. Он очень прочувствовал и понял Европу, но русский иконописец пересилил в нем западные влияния. Красный конь не от Матисса, а от Палеха, и дальше от XVI века. Он был очень умен, но с каким-то неожиданным крестьянским, мужицким завитком. С мужицким же мистицизмом и верой в колдовство.
Он мне несколько раз рассказывал об одном заседании Вольфилы в первые годы революции. Был доклад о религии. Присутствовали марксисты, священники, раввины. Тогда ведь можно еще было свободно говорить о таких вопросах. Выступил и он, был в ударе и говорил, по-видимому, очень сильно о вере. В перерыве его окружили, и он почувствовал, как из него уходят силы, он обернулся и увидел, что окружен раввинами, которые трогают его за пиджак. “Я определенно чувствовал, как из меня выходят токи, флюиды”. Он верил в каббалу, в ее существование. А иногда мне казалось, что он мог быть масоном.
Он любил эксперименты. Как-то в один из последних разов, когда я была у них на Кировском, мы разговорились о религии. Он поносил христианство как религию упадочническую, антихудожественную, пущенную в мiр евреями на пагубу мiра. Кузьма Сергеевич любил парадоксы. А теперь должна прийти новая религия, ведущая к Богу, но сильная, радостная».
19 февраля 1939 г.
«Лучше умереть, чем жить в постоянном страхе, в безконечном убожестве, впроголодь. Когда я хожу по улицам в поисках чего-нибудь, я могу только твердить: “Je n’en peux plus” [“Я не могу больше” (фр.)]. Очереди, очереди за всем. Тупые лица, входят в магазин, выходят ни с чем, ссорятся в очередях. Ведь ничего же, ничего нет.
Был митинг для работников эстрады по поводу XVIII съезда партии. Крылов говорил, честно глядя в лицо слушающих, а мы так же честно глядели ему в лицо и слушали. А говорил он следующее: “В мiре - соревнование двух систем, соревнование, в котором мы оказались победителями. У нас ‘огромнеющее’ (он всегда так говорит) экономическое развитие, у них - снижение. Мы, большевики, единственная партия в мiре, которая довела весь народ до зажиточного состояния, и недалеко то время, когда каждый будет получать по потребностям, с каждого по способностям. Т.е. время полного торжества коммунизма”.
А пока что я совсем не буду удивлена, если узнаю, что вся наша мануфактура и сырье уходят через лимитрофы в Германию».
19 февраля 1939 г.
«Гитлер взял Чехословакию, послал ультиматум Румынии… Впечатление, что он режет плавленый сыр, и никто не протестует. Протестовать могла бы только Россия».
20 марта 1939 г.
«Когда я читаю сейчас газеты, наполненные восторженными “ура” и “осанна” на XVIII съезде партии, я все время вспоминаю песенку зайчат из “Волшебной калоши” Германа Матвеева, которую я ставила прошлой весной в театре Петрушек. Зайцы поют:
Ура, ура, ура, ура!
У нас нора, своя нора,
Свой новый дом хороший,
Да здравствует калоша!
Поют на мелодию, взятую из “Серого волка” Лядова. Зайчата съели кусок галоши и решили, что они самые сильные звери в лесу.
Эти “ура” звучат в особенности нелепо сейчас, когда маленький Гитлер шагает по Европе, как Гулливер через лилипутов. И шагает даже без боев, ведомый одним импульсом железной воли, перед которой все расступаются, как волны Чермного моря перед Моисеем.
Что будет дальше? Мы тоже “расступимся”?
Логически рассуждая, момент осуществления чудовищнейшего предательства в мiре наступает. Все подготовлено.
И какой ужас, что нашему бедному поколению выпало на долю быть всему этому свидетелем. Безпомощным свидетелем».
23 марта 1939 г.
«Гитлер взял Мемель, берет Данциг. Говорили прежде: “Велик Бог земли Русской”. Но, во-первых, мы не земля Русская, а мы анонимный Союз ССР, а во-вторых, Богу не за что нас спасать. С какой легкостью предали свою веру, с какой легкостью забыли все моральные устои. Донос поставлен во главе угла. Донос разрушил деревню.
Могли же в Суноге дать молчаливый, но дружный отпор - никого не раскулачили, а когда вышел приказ раскулачить заведомого богача Галанова, его предупредили и попрятали все его добро где кто мог. Могли же. Но это единичный случай.
Зачем Евдохе надо было доносить на Рыбакова, зачем ей надо было доносить на меня, что я разбазариваю имущество детей и спекулирую их жилплощадью? Я хожу рваная, так что стыдно, т.к. весь мой заработок идет на детей, очевидно, это кажется по нашим временам неправдоподобным.
Non vedere, non sentire, essere di sasso mentre la guerra e la vergogna dura [“Вот счастье - не видать, не просыпаться! Так не буди ж и голос снизь, прохожий” (Микеладжело)].
Я всегда чувствую этот жгучий стыд за Россию, и больно. Лягушки, избравшие себе царя. [Имеется в виду басня Лафонтена “Лягушки, просящие царя”, в конце которой Бог, указывая на последнего кандидата, говорит: “Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже”.] […]
А может быть, великий Бог над нами сжалится ради тех замученных праведников, ради тех миллионов, которые в заточении?
Какая безумная, безпросветная трусость - ни слова не сказать правды на этом съезде. Насколько было бы убедительнее сказать прямо и откровенно: да, товарищи, вся страна раздета, мануфактуры нет, угля не хватает, продуктов питания не хватает, и объяснить, почему это. А заведомая ложь неубедительна. Le mensonge ne peut pas durer (Carlyle) [“Ложь не может длиться” (Карлейль) (фр.)]».
29 марта 1939 г.
«Новый бюджет советской Красной армии. “Новый мiр должен пойти войной против старого” (Молотов)». Немецкая карикатура 1930-х гг.
http://tipolog.livejournal.com/40920.html
«Светлое Христово Воскресенье.
Кажется, первый раз в жизни я не пошла к заутрене. Некуда идти. В городе осталось 3 церкви, все переполнены людом. Крестного хода нет, с улицы даже “Христос Воскресе” не услышишь».
9 апреля 1939 г.
«Мне представляется тело России покрытым гнойными нарывами, везде безтолочь, безхозяйственность, вредительство, склоки, доносы, все заняты мелкими и крупными пакостями, которые надо сделать своим соседям, из-за этих дров и щепок не видно ничего светлого, святого, не видно России.
Смотрю на лица людей, стоящих в верстовых очередях: тупые, обозленные, без всякой мысли, испитые. Они, эти люди, могут стоять в очереди часы, дни, сутки. Терпению их нет границ. Это не терпение, а тупость и маниакальная мысль: дают селедки. Неужели ты не обойдешься без селедки? Нет. Это самовнушение, убившее все остальное.
Донести, сделать гадость, погубить соседа, выслужиться на этом - тоже маниакальная мысль. Ведь никаких же интересов нет».
28 апреля 1939 г.
«Иду по Фурштатской к Литейной, встречаю гражданку с тазиком, наполненным кислой капустой. Как теперь все делают, бросаюсь к ней: “Гражданка, где вы брали капусту?” А капусты эту зиму нет нигде, на рынке она стоит 7 рублей кило (ананас - 20 рублей кг), и за ней огромнейшие очереди.
“Где нам дали, вам не дадут”, - был гордый ответ. Я засмеялась. Все понятно. Рядом находится распределитель НКВД. Наши хозяева - стрептококковая инфекция, разъедающая организм страны. За их заслуги можно и капусты дать».
29 апреля 1939 г.
«И вот мы, бедные люди XX века, принуждены все время натыкаться на XVI - начало XVII. И не кричать от ужаса, а делать вид, что не видишь, не слышишь».
17 июля 1939 г.
«Пакт о ненападении с Гитлером, с Германией. Какое ненападение? Что, немцы испугались, что мы на них нападем? Прошлой осенью со слезами мне рассказывала В.С. о том, что редактор военного журнала говорил ей: в немецких газетах пишут: в России нет больше армии, надо торопиться выполнить свои задачи.
Чего им торопиться - русский народ лежит на обеих лопатках, и “лежит на нем камень тяжелый, чтоб встать он из гроба не мог”. Лежит, кто пьяный, кто трезвый, но запуганный до потери человеческого облика.
Пакт о ненападении - какой ценой! “Для спасения революции” Ленин отдал 6 стран и контрибуцию, чужое добро легко отдается, отдал моря, а сейчас что мы отдадим? Риббентроп не ехал бы за мелочами. Уж верно стоит - Paris vaut bien une messe [Париж стоит мессы (фр.)]. Вероятно, пойдет в Германию все сырье, нефть, уголь и все прочее, мы, навоз, удобрим благородную германскую почву. Руки Гитлера развязаны. Польша последует за Чехословакией. Угроза Франции - Франции, нашей второй родине.
После Брестского мира я ехала как-то в трамвае, перед окнами мелькал Летний сад, врезался мне в память. Рядом со мной сидит молодая женщина лет 35, вся в черном, француженка, и говорит: “C’est lâche, c’est lâche, que va devenir la France” [“Это подло, это подло, во что превратится Франция” (фр.)]; а у меня слезы так и текут по лицу, я знаю, что nous sommes des lâches [мы подлецы (фр.)], и к чему привела эта измена Ленина? 17 миллионов высланных, сколько расстрелянных - имя им легион, закабаленное голодное крестьянство, и вторичный, уже Московский брестский мир с Германией. А сколько в эмиграции. Как Федя говорил: “Это уже не эмиграция, а exode” [исход (фр.)].
Передовица “Правды” по поводу подписания договора кончается словами: “Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета”. А? Что это? Кто эти враги? А еще теплые тела убитых в Испании, Чехословакии? Сволочи. Я не могу, меня переполняет такая невероятная злоба, ненависть, презрение, а что можно сделать?
Красноармеец и немецкий унтер-офицер. На заднем плане польские военнопленные. Тереспольское укрепление Брестской крепости. 22 сентября 1939 г.
Ни одного журналиста не осталось из тех, кто имел голос и голову на плечах. Радек, Бухарин, Старчаков. Жив ли умница А.О.? Ему инкриминировали (и он признался в этом!) покушение на Ворошилова!
Мы знаем, как при Ежове, да и не только при Ежове, люди сознавались в несуществующих преступлениях. Как Крейслер видел пол, залитый кровью, в комнате, куда его ввели на допрос. Его били по щекам.
А. Ахматова рассказывала мне со слов сына, что в прошлом июне 38-го года были такие избиения, что людям переламывали ребра, ключицы.
Что должен был перенести гордый и умный Старчаков, чтобы взять на себя такое преступление! Подумать страшно. Расстрелян ли он, жив ли?
Сын Ахматовой обвиняется в покушении на Жданова.
Бедный Борис Столпаков расстрелян, если не ошибаюсь, еще в 34-м году, почти за год до убийства Кирова, за «покушение» на Кирова. Он был расстрелян в марте […]
Фотография в “Правде” чего стоит! Направо глупые, разъевшиеся морды Сталина и Молотова, а слева, скрестив по-наполеоновски руки, тонко и самоуверенно улыбается фон Риббентроп. Да, дожили. Торжество коммунизма! Урок всем векам и народам, куда приводит “рабоче-крестьянское” patiné de juifs et de géorgiens [с еврейско-грузинским налетом (фр.)] правительство!
По-моему, всякий честный коммунист и революционер должен бы сейчас пустить себе пулю в лоб.
А мы, интеллигенция?
Гаврило Попов сказал Васе: “Ну, слава Богу, по крайней мере, пять лет войны не будет, можно писать оперу. Только вот, пожалуй, ‘Александра Невского’-то уже нельзя продолжать! Потороплюсь взять аванс”. Его “Испанию” уже за несколько дней до приезда Риббентропа сняли.
Коновалова вчера была у Горин-Горяинова, он получил участок под дачу. Рад, что не будет войны, и “надо торопиться строить”. Авось вернут частную собственность.
Недаром наша парадоксальная тетя Леля говорила по поводу уничтожения крестьянских хуторов и огородов: “Это все делается для Адольфа”. И еще: “Мы загонщики фашизма”.
Что же делать? У меня одно ощущение: надо в театре продвигать только русское. Русскую историю, русский эпос, песню. Внедрять это в школу. Знакомить детей с тем единственным богатством, которое у них осталось. Но где авторы? […]
Рабство, германское иго - так я предпочитаю, чтобы оно было открытым. Пусть на каждом углу стоит немецкий шуцман с резиновой дубинкой в руках и бьет направо и налево русских хамов, пьяниц и подхалимов. Может быть, они тогда поймут, где раки зимуют. Но только “может быть”. Мы все в “парадоксальной фазе”, по Павлову. Что же будет дальше?
А пока сахара нет, в провинции и масла нет, сапог нет, мануфактуры нет, транспорта нет».
24 августа 1939 г.
Стихи Сергея Михалкова, опубликованные в 1939 г. в «Правде» после начала войны с Финляндией.
«Прочла сейчас пьесу Чапека “Мать”. Она идет в Александринке. По-моему, ее бы следовало снять с репертуара. Она направлена против войны, против агрессии. А мы сейчас и агрессоры и помощники агрессивного фашизма. Что поделывает сейчас Коминтерн, мне хотелось бы знать. Логически рассуждая, весь не только коммунистический, но и просто демократический мiр должен бы перестать подавать нам руку, говоря житейским языком. Может быть, это все тот урок мiру ad absurdum [доведением до бессмыслицы (лат.)], от противного, о котором говорил Чаадаев? […]
Прожила с 7-го <по> 29-е на Селигере […] День в Палехе. Ночью поднялась снежная вьюга, к утру снега намело пол-аршина, на рынок приехали на санях. Одела валенки, огромный овчинный тулуп с большим воротником, шерстяной платок на голову и пять часов ехала до Шуи, колеса облипал снег. Зорька еле шла. Обе легковые машины артели забраны на военные нужды, т.е. забрана одна, другая “разута”.
Нечего сказать, подготовлены к войне. А ведь, по словам и газетам, готовимся все 20 лет. […]
…От всей этой поездки осталось впечатление хождения по мукам. За видимой нищенской жизнью - стон, общий стон однообразным гуденьем звучит над целой страной.
На Селигере раз вечером вхожу в кухню. Липа, старая девица Слободы, служившая все лето у Н.В., сидит в уголке между плитой и косяком двери, вся съежившись, закрыв лицо руками, сторож Степан у плиты, подбрасывает туда щепки, мрачно смотрит в огонь. “Что с вами?” - “Да вот, плохие вести Степан привез, кончается наша жизнь, и ничем помочь нельзя. Все это указано в Писании, и будет все хуже и хуже”. - “Да в чем тут дело?”
Тут наконец Степан поднял голову: “Был в деревне (Залучье, на другом конце Селигера), при мне приехали из осташковского Рика и объявили, чтобы мы ничего к весне не готовили, огородов не удобряли - весной все село за 5 км от озера отнесут. А только что летом хуторян из-за леса, за пять километров, перевели к нам и поставили их избы вдоль озера, мы радовались, какая деревня большая да красивая стала. А как перевозить? Дают пятьсот рублей, два пуда гвоздей, а что на это сделаешь? Разорение.
Летом был у нас пожар (у Степана до сих пор обгорелые руки), у матери весь двор сгорел, осталось только что на себе. Все сено для коровы сгорело, и сельсовет дал погорельцам разрешение покосить. У матери было накошено воза три. Вот эти, из Рика, забрали всё это сено у погорельцев, отправили в Осташков на военные надобности. Мать взяла свою корову, отвела в сельсовет, привязала к крыльцу и ушла. Кормить не дают, резать не позволяют, что же делать?
Осталось у нас с братом три рубашки. Вот и носишь рубашку месяц, пойдешь в баню, вымоешься, выстираешь, высушишь да опять наденешь. Ведь ни одёвки, ни обуви мы уже десять лет не видим. Сколько сдаем льна, а мануфактуры нам не привозят. Прежде зарежу скотину - у меня кожи будет чем всю семью обуть. Теперь надо зарезать барана - иди в сельсовет на бойню, и там забирают кожу, кишки, кровь.
Задавили льном. Картошки посеяно пятьдесят гектаров, успели убрать только шесть гектаров, остальное осталось под снегом, померзло, а раньше убирать не разрешают, пока со льном не покончишь.
А вы думаете, могу я сказать на собрании в сельсовете, что то или другое неправильно? Вначале находились такие, сейчас: “Как твоя фамилия?” - и на другой день человека не стало. Забрали и пропал, неизвестно куда и где, и навсегда. Теперь соберут нас, так все сидят, опустив голову, подперши ее руками. И ни слова. Правильно, все правильно. Вот теперь погорельцам некуда деться. А было у нас три церкви. Ну не хотят, чтобы церковь была, так оставили бы так, вот теперь бы людям было куда спрятаться. Так нет же. Был у нас каменный собор красивый, на горе над озером стоял - взорвали, другую каменную тоже разрушили, была деревянная старинная, тоже красивая церковь, крышу сняли, в город отвезли, церковь сожгли.
Сейчас нам все равно. Видим, что погибать, и рукой махнули, молчим, пускай хоть в тюрьму сажают и там хлеб дают”.
Сёла по Селигеру стоят от века; оказывается, уже давно ходят по деревням слухи, что их будут с озера переселять вглубь страны… […]
Сидела на вокзале в Шуе, вечером. Посередине стояла группа рабочих с котомками за спиной, курили. Курить на вокзале запрещено. Подошел милиционер, что-то сказал, а потом вырвал папиросу изо рта рабочего и бросил на пол. Поднялся крик, рабочие обступили милиционера: не имеешь права, говори, рукам воли не давай - казалось, вот-вот начнется рукопашная расправа. Милиционер еле-еле утек.
На скамейке лежал молодой еще человек в стеганом, совершенно рваном ватнике и холщовых штанах. Потом он сел и, низко наклонив голову, начал что-то подвывать. Была ли это песня, не знаю. Милиционер опять появился и стал его выгонять - на вокзале ночевать нельзя. Тот не уходил. Вышел сам комендант. Тут человек вскочил и начал ругаться. Ругал он обоих и трехэтажными и всякими другими словами. “Поговори еще, мы тебя в камеру посадим”. - “А прячьте, такие-сякие, арестуйте, в тюрьме хлеб дают”. Эту фразу я слышала десятки раз.
Рядом со мной сидит баба в черном платке. Заговорила. “Вот какие смелые, сразу видно, городские, рабочие, а у нас в деревне разве скажут слово. Ой, тяжело в колхозе, ни из-за чего работаешь, ни одеться, ни прокормиться, задавили льном”. Баба из-за Нижнего, и повторяет ту же песню, что я слышу по всей дороге.
Еду вечером в Палех. По селам ни одной собаки. Помню, как прежде из каждой избы неслись собаки и провожали проезжавших неистовым лаем. Говорю об этом моему старику вознице (палехскому конюху). “Да видите, кормить-то нечем, да и караулить нечего: кожу с тебя не утащат”.
Палех в упадке. В 38-м году арестовали Александра Ивановича Зубкова, организатора и председателя артели; взял бразды правления Баканов, совсем молодой, партийный, добивавшийся этого всеми средствами и, вероятно, повинный в аресте Зубкова. В связи с арестом Зубкова в дела артели вмешалось НКВД. Из библиотеки были вывезены все материалы, которые умным чекистам показались “божественными”: старинные иллюстрированные Библии Шнорра и более ранние, картоны - копии с новгородских фресок, старинные иконы и копии. Все это (по словам И.И. Василевского) было сожжено.
Все эти ценнейшие вещи служили художникам матерьялами для их работ, как их предки пользовались Библиями XVII века. При Зубкове у артели был свой представитель в Москве Василевский, служивший во Всесоюзхудожнике, достававший им заказы по всей стране. Его сняли под предлогом, что он сын попа и что такое представительство - лишняя трата денег. Василевский получал 700 рублей.
Теперь артель сидит без заказов, и Баканов пустил ее на ширпотреб - то, с чем жестоко боролся Зубков. […]
От поездки осталось какое-то донельзя грустное впечатление, даже мучительное.
И в Палехе после ареста А.И. Зубкова у всех тяжелое настроение. Созидать трудно, а разрушать - ой, как легко».
24 октября 1939 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 1. М. 2017.
Продолжение следует.