ТАРКОВСКИЕ: ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ (часть 101)
Исход
…Вам есть, где жить, а нам - где умирать…
Станислав КУНЯЕВ.
«Осенью 1980 года, - весьма пафосно пишет друг писателя Борис Хазанов, - измученный политической и этнической дискриминацией, Горенштейн оставил отечество».
Всё это, конечно, неправда.
Так называемым «узником Сиона» Фридрих Наумович никогда не являлся: религиозного воспитания не получил, в синагогу ни в СССР, ни там, на Западе, не хаживал.
Да, выезжал он как еврей, о чем свидетельствует то, что пунктом его прибытия за границу была Вена - обычный, согласованный c советскими властями перевалочный пункт для покидавших страну евреев.
Таковы были правила игры: единственная более или менее безпроблемная возможность оставить Советский Союз в то время.
Однако ни в какой Израиль он не собирался. Даже мысли об этом у него никогда не было.
Фридрих Горенштейн.
Как мы уже писали, и диссидентом - в обычном понимании этого слова - Фридриха Наумовича назвать тоже невозможно.
В его некрологе так и сказано: «На Запад Горенштейн уехал без шумной биографии диссидента».
Причиной отъезда было вовсе не участие его в альманахе «Метрополь».
«…Под обстрелом выходившей из себя в связи с “Метрополем” официозной критики, - справедливо полагал Лазарь Лазарев, - оказались другие люди, другие авторы; Горенштейн попал куда-то на обочину их разгромных действий, не вызвал хищного, кровожадного интереса. […] Его отъезд в эмиграцию никак не был связан с его публикацией в “Метрополе”, как это по инерции общепринятых представлений утверждалось в разных справках и обзорах».
Сам Фридрих Наумович всегда отрицал какую-либо связь между своим отъездом и участием в альманахе «Метрополь», подчеркивая чисто случайное совпадение дат этих событий, поскольку заявление на выезд из СССР он подал задолго до этого.
«Многие думают, - говорил он, отвечая на вопрос о том, что же побудило его к такому решению, - из-за известного скандала с “Метрополем”, но на самом деле к этому времени у меня на руках уже были все документы. Я уехал из-за общей обстановки, мне не давали жить два врага - правительство и либеральная интеллигенция».
Однако и этот ответ трудно назвать откровенным.
Конфликт Горенштейна действительно не был политическим, а скорее, более глубинным, коренным и оттого - по сути - неразрешимым.
Если вдуматься, то дело было не в отсутствии точек соприкосновения писателя с властью или управляемой ею страной, а - с самим народом, «безмолвие» которого было чисто внешним, а потому весьма условным, вызывавшим опасения и даже какие-то неясные страхи.
Фридрих Наумович прекрасно слышал
что за песню в пустых колокольнях
русский ветер угрюмо поёт!
Станислав КУНЯЕВ.
Отсюда и ОТСУТСТВИЕ ЧИТАТЕЛЯ (истинная и единственная причина его эмиграции), связанная, однако, вовсе не с цензурными плотинами, а с безразличием публики к его книгам. (Читатель-то ведь, что бы там ни говорили, был как-никак русский.)
По существу советская цензура играла на руку Горенштейну и ему подобным, маскируя это отсутствие интереса, означающее их профессиональное поражение.
Всё это отнюдь не передергивание и не злопыхательство, а, увы, правда, пусть для кого-то и горькая, основанная на свидетельствах ближайших друзей Горенштейна.
«Фридрих, - вспоминал Виктор Славкин, - подал бумаги на выезд. Тоска по читателю была настолько сильной, что он был рад даже офицеру КГБ, который вызвал его к себе.
“Я наконец увидел человека, который прочитал все, что я написал. Зовут Владимiр Георгиевич. Мы поговорили о моих произведениях, и он обещал помочь с оформлением документов”.
И дальше выпалил в своей парадоксальной манере: “Единственная организация, с которой в этой стране можно иметь дело, - КГБ”».
«Моя Лубянка меня бережет».
«…Он мне рассказал, - писал, обращаясь к событиям того времени, Михаил Левитин, - что единственный читатель в его жизни - капитан КГБ. Рассказ был подробный, про то, как его вызвали в Комитет перед тем, как решать вопрос о выезде.
Он написал в КГБ письмо с просьбой принять его, потому что решалась его жизнь. И он пришел и встретился с каким-то человеком, как я понимаю, произведшим на него приятное впечатление - не такое, какое он ожидал, потому что черт его знает, что он там ожидал.
Сидел нормальный, разумный, как казалось ему, человек, успокоивший его своим видом. Поверьте, это очень трудно было сделать, я, например, постоянно брал на себя роль человека, успокаивавшего его, и никак его не возбуждал, старался слушать. И этот капитан, вероятно, тоже понимал, с кем имеет дело. Очевидно, был хорошим психологом.
Так вот, Фридрих пришел. Рукописи его на столе. Капитан сказал:
- Вы знаете, Фридрих Наумович, мы всё прочитали.
Горенштейн спрашивает:
- Ну что в моих книгах антисоветского?
- Абсолютно ничего, - отвечает капитан. - Абсолютно. Но с той же полной уверенностью могу сказать, что в ближайшие сто лет здесь, у нас, они напечатаны не будут.
- Почему?
- Это трудно объяснить, но не будут.
- Так что, мне уезжать?
- Мы же не можем решать вопрос вашего отъезда. Наша организация некомпетентна в этом, но если вы нуждаетесь в нашем совете, то уезжайте».
Описывая это предотъездное время, Марк Розовский вспоминал: «Он жил и работал уже в собственной квартирке где-то за Преображенкой. Когда я к нему туда приехал, Горенштейн сидел за столом в душегрейке и при галстуке. В пустом холодильнике лежало яйцо и почему-то яблоко.
Эту квартиру он, наконец, продал, а до отъезда в Германию оставалось двенадцать дней.
И на эти дни он попросился ко мне. Естественно, я сказал “да”, и вот они переехали со своим нехитрым скарбом: два чемодана, папа Фридрих, мама Инна с грудным ребенком, теща […] и ее молодой, но хорошо пьющий муж по имени Николай […] И, конечно, главное действующее лицо - кошка Кристя...
- Почему в Германию? - спросил я. - А не в Израиль или Штаты?
Фридрих, как всегда, засопел и ответил, как всегда, неординарно, но мудро:
- Писатель серьезный должен жить в Европе».
А вот свидетельство Лазаря Лазарева, другого близкого друга Горенштейна: «В сентябре 1980 года он уезжает в Вену - это был обязательный пересадочный пункт для всех покидавших Советский Союз. Три месяца в ожидании визы в Германию прожил там Горенштейн - какие-то возникли сложности.
Было ему там, в Вене, худо. Многим из тех, кому существование при советском режиме стало невмоготу, кто решил уехать за рубеж, как тогда говорили, “за бугор”, жизнь по ту сторону “железного занавеса” представлялась территорией свободы, благоденствия, доброжелательства.
Несмотря на помощь эмигрантам социальных служб, благотворителей, выяснилось, что они так или иначе попадают в разряд людей “второго сорта”, плохо, с трудом вписывающихся в незнакомую, чужую для них жизнь. Похоже, что в те венские месяцы Фридрих пережил от этого просто шок - в его памяти это очень горькое время».
С каждым днем мой путь тяжеле,
С каждым днем тоска растет,
И к безвестной дальней цели
Странствий дух меня влечет.
Уильям ВОРДСВОРТ. «Вечный Жид».
«Фридрих Горенштейн, - пишет его знакомая и биограф Мина Полянская, - прибыл в Западный Берлин с женой и пятимесячным сыном 24 декабря 1980 года.
В корзинке при нем была любимая кошка Кристина, которая жалобно мяукала в аэропорту Тегель, перепуганная длительным перелетом. Он рассказывал потом, что к ним подошла знаменитая супружеская пара: Галина Вишневская и Ростислав Ростропович. Они попросили разрешения погладить кошку, но Горенштейн ответил отказом.
- Вас уже ждут, - сказал Ростропович несговорчивому соотечественнику и указал на человека высокого роста, державшего в руках плакат, на котором крупными буквами выведено: “Горенштейн”.
Так встретила Немецкая академическая служба своего стипендиата. Семью отвезли на квартиру, находившуюся в ведомстве Академии искусств по адресу Иоганн-Георгштрассе 15».
По словам Лазаря Лазарева, уезжал в эмиграцию Фридрих Горенштейн «как частное лицо, без всякого шума, без каких-либо политического характера заявлений, которые, что скрывать, нередко служили отъезжающему писателю и своеобразной “рекламой”, хотя бы на первых порах облегчавшей существование в эмиграции. […]
За рубежом, как и в Москве, Горенштейн вел отшельническую, затворническую жизнь, в мероприятиях эмигрантов участия не принимал, сторонился их, тем более что многие деятели, верховодившие в эмигрантских делах, никакой симпатии у него не вызывали - отталкивание. В общем, он был поглощен своими писательскими делами.
Стали его издавать, а потом и переводить - сначала французы, а потом немцы (это их первоначальное невнимание его явно задевало - говорил мне об этом). Он стал много писать публицистики, словно бы компенсируя то, чего начисто был лишен в Москве».
Фридрих Горенштейн в Германии.
Книги Горенштейна стали выходить на иностранных языках. Восемь вышло во Франции, 11 - в Германии.
Президент Франции Миттеран дважды (в 1987 и 1989 гг.) приглашал его, как «представителя русских писателей», на традиционную встречу в Елисейском дворце.
В парижских театрах шли спектакли, поставленные по его прозе.
Печатались его произведения и в русских эмигрантских изданиях: «Континенте», «Синтаксисе». «Гранях», «Зеркале загадок».
Режим наибольшего благоприятствования, однако, был создан для него в нью-йоркском издательстве «Слово-Word».
Здесь Фридрих Наумович был не только всегда желанным гостем. Тут на него, похоже, делали ставку.
Издательство было основано на рубеже 1980-1990-х годов одесситкой Ларисой Иосифовной Шенкер (1932-2015), урожденной Швальбиной. Архитектор по образованию, в 1974 г. она вместе со своим мужем, художником Ильей Шенкером, эмигрировала в США
Шенкер никогда не скрывала своих взглядов: «Мы выросли в России и никогда уже не будем восточными людьми из семитских племен... На родине нас ненавидели как “жидов”, а в Америке считают “русскими”. […]
Эта порода эмигрантов - люди очень ранимые. […] Они бежали от антисемитизма и всеобщей муштры, от унижений, от собственных страхов.
Бежали евреи, чтобы здесь, в чужой стране, остаться русскими до самой смерти. И как бы они ни старались раствориться в американской среде, как бы блестяще ни знали английский - они не американцы. […]
На Брайтоне любят приврать, придумать себе роскошную биографию. А почему бы и нет? Кто проверит? Но правда и то, что большинство эмигрантов в Америке не достигают положения в обществе, равного тому, что было в России. И даже материальный достаток не компенсирует этой потери. Их ностальгия - ущемленное самолюбие.
А есть ностальгия - комок обид. Он подступает к горлу при каждом воспоминании... И тогда рождаются пророчества о предстоящих в России погромах, и появляется убеждение, что эмиграция - это еврейский исход. Как из Египта. Как из Испании времен Торквемады...»
Учитывая такие взгляды, Лариса Иосифовна не могла, конечно, не заметить родственную душу, пригласив Фридриха Наумовича к тесному сотрудничеству.
Другое дело, что тиражи издательства были сравнительно невелики…
Ефим Эткинд, Фридрих Горенштейн, Игорь Полянский, Мина Полянская. Берлин. 1995 г. Фото Бориса Антипова.
«Эйфория, связанная с приездом, - писал журналист Евгений Кудряц, - прошла очень скоро, так как почти сразу же выяснилось, что местные издательства вовсе не торопятся печатать Горенштейна, а срок стипендии, так же как и оплата квартиры, ограничен одним годом. Большими осложнениями было вызвано и получение вида на жительство.
Писатель обратился в берлинскую еврейскую общину, надеясь, что она сможет посодействовать в этом вопросе, однако Горенштейну отказали, а выдаче безсрочной визы он был обязан все той же Академии искусств. В дальнейшем, помня былую обиду, Фридрих так и не стал членом еврейской общины Берлина.
В июле 1982 года, когда кончился срок проживания в “академических апартаментах”, семья писателя переехала в маленькую скромную трехкомнатную квартиру в самом центре Западного Берлина на Зэксишештрассе.
Здесь Горенштейн прожил 20 лет, сначала с семьей, затем, после развода с женой, один до конца последних дней».
Продолжение следует.