ТАРКОВСКИЕ: ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ (часть 88)
«Мастер Цукер»
«А сову эту я разъясню».
М.А. БУЛГАКОВ. «Собачье сердце».
Какой он был, Фридрих Горенштейн, в жизни? Каким его видели и запомнили знакомые, друзья, коллеги?
По словам Михаила Левитина, «он физически напоминал многих выдающихся евреев моего детства. […] …Еврея-гиганта, биндюжника такого…»
Этим еврейством своим он гордился, выставляя его напоказ. Впрочем, и спрятать его, конечно, не представлялось возможным…
«Я не просто еврей, я венский еврей», - заявлял он друзьям
Со времени ареста отца мать сменила ему имя и фамилию. Звали его в то время Феликс Прилуцкий.
Хорошо понимая ценность для еврея русского псевдонима, он писал в своем романе «Псалом»: «Лучше любого капитала, лучше дома с усадьбой для еврея в России такое наследство».
Однако позднее, при получении документов, писатель вернул себе фамилию отца и первоначальное имя Фридрих.
Другой случай предоставился ему позднее
«В 1964 году при первой моей публикации рассказа “Дом с башенкой” в журнале “Юность” мне дали заполнить анкету автора, - вспоминал он. - Там был, естественно, пункт “фамилия, имя, отчество” и другой пункт - “псевдоним”. Я знал, где нахожусь. […] Я посидел минут пять и сделал в пункте “псевдоним” прочерк».
Этот осознанный выбор являлся не только демонстрацией, но и заявлением некой программы Горенштейна не только как человека, но и писателя.
Впрочем, не так уж всё было и плохо.
Вспомним в связи с этим слова одного из героев романа Юрия Полякова «Козленок в молоке»: «Непронзительная у тебя фамилия. Понимаешь, чтобы люди сразу запомнили, нужно или имя иметь необычное, например - Пантелеймон Романов, или фамилию почудней - Чичибабин, скажем… Но еще лучше, когда сразу и имя и фамилия странные. Например: Фридрих Горенштейн. А у тебя ни то ни сё: Виктор Акашин… Хорошо хоть не Кашин. Ужас! С такими данными и в литературу соваться не стоит: читатель из принципа не запомнит. Я бы на твоем месте взял псевдоним…»
Товарищ Ф.Н. Горенштейна по курсам, драматург и актер Ю.Н. Клепиков так описывал его в ту пору: «Далекий приличных манер, бедно одетый, он казался еще и претенциозным. На лекциях постоянно высовывается, что-то хочет оспорить, косноязычно выдвигает аргументы, задает неловкие вопросы, пытается загнать в угол, надоедает, вызывает смех. Заподозренный в интеллектуальном юродстве, не был впущен ни в одну компанию. Одинокий и странный, он бродит среди нас, презрительно кривя губы».
Другой однокашник Горенштейна - драматург Марк Григорьевич Розовский рассказывал: «Фридрих был аскетом. Мог жить на “рубчик”, одной корочкой и стаканом чая в день. […] …Это была не просто нищета, а какая-то нищета с угрюмством, какая-то достоевщина в быту. Неловко вспоминать, но я ему подсовывал денежку, приносил “продукты” в каморку, которую он снимал в доме рядом с Домом журналистов».
«Фридрих, - вспоминал театральный режиссер Михаил Захарович Левитин, - был странный человек - такая грандиозность и невежественность», прибавляя: «Горенштейн - это какой-то вопль, просто кричащий внутри человека. Он боялся людей».
Фридрих Горенштейн.
Критик и литературовед Лазарь Ильич Лазарев, художественный редактор фильмов А.А. Тарковского «Солярис» и «Зеркало» подмечал существенную черту Горенштейна: «Надо иметь в виду, что характер у Фридриха был тяжелый, динамитный, взорваться он мог каждую минуту и, случалось, на совершенно пустом месте».
Описывая встречу свою и Андрея Тарковского со Станиславом Лемом в Москве, он вспоминал:
«Фридриха мы решили не приглашать на эту встречу: если сам Тарковский не всегда вел себя достаточно дипломатично, то Горенштейн вообще мог служить живым олицетворением крайнего полюса антидипломатии - он заводился с полоборота, нередко по пустячному поводу, а иной раз и вовсе без повода - что-то почудилось, очень бурно реагировал на то, что следовало для пользы дела оставить без внимания, остановить его в таких случаях было невозможно.
Когда закончилась двухчасовая, очень трудная для нас с Тарковским беседа с Лемом и мы, выйдя из “Пекина”, одновременно, как по команде, громко вздохнули - “уф!” - так переводят дух после тяжкой работы, одна и та же мысль пришла нам в этот момент в голову. “Представляю, что было бы, если бы с нами был Фридрих”, - сказал Андрей, и мы расхохотались, это была разрядка после нервного напряжения...»
«Среди евреев, - замечает о герое своего исследования биограф Ф.Н. Горенштейна Мина Полянская, - тоже есть свои евреи. Так сказать, евреи в квадрате. Эти странные люди умудряются вызвать раздражение даже у передовиков политкорректности и терпимости».
«Фридрих, - характеризовал его Марк Розовский, - был, что называется, “местечковый”. […] чисто еврейский говор, манера держаться, провинциализм, чудовищная невоспитанность…»
Театральный режиссер Леонид Ефимович Хейфец: «…Фридрих за столом вообще был похож на стареющего бердичевского парикмахера, не очень-то ловко владеющего вилкой и ножом, да и вообще не обращавшего внимания на всю эту мудню».
У учившегося на сценарных курсах Марка Розовского также остались яркие воспоминания об общении его матери с киевским другом:
«Вдруг он останавливается, наклоняется всей своей массивной фигурой куда-то вбок, берется за нос двумя пальцами и, широко отставив локоть, производит на асфальт шумное выделение из носа.
Мама остолбенела, испытала шок. И лишь, когда наша экскурсия закончилась, когда мы уже попрощались с Фридрихом и разошлись, на обратном пути мама всё же задала мне, видно, очень волновавший ее вопрос:
- И это... великий писатель?
- Да, мама.
- Не может быть!»
Многим Фридрих Наумович запомнился не только своими манерами, но и необычным, свойственным ему внешним видом.
Драматург Виктор Иосифович Славкин: «Фридрих был тогда высоким худым молодым человеком в самодельных синих сатиновых джинсах, простроченных на швейной машинке желтыми нитками. Я часто встречал его на улице Воровского, где помещались его курсы и журнал “Юность”, где я работал».
«Он был одет, - описывал Горенштейна Лазарь Лазарев, - с какой-то странной претензией на тогдашнюю моду. Странной, потому что эти “модные вещи” (так, во всяком случае, показалось) были какого-то доморощенного, дешевого базарного происхождения (когда я сказал это моей жене, она, более подготовленная, чем я, к обсуждению подобного рода вопросов, заметила, что кое-что, видимо, “самоделки”, сделанные им собственноручно). Вообще Фридрих (это мои уже более поздние впечатления) хотел выглядеть солидно, даже “богато”. Приобрел темный костюм-тройку (в ту пору почти никто уже жилетов не носил, но ему это, видимо, казалось демонстрацией респектабельности, солидности)».
Писатель Василий Аксенов, тесно общавшийся с Горенштейном во время эпопеи с альманахом «Метрополь» (о чем речь впереди), вывел его в своем романе «Скажи изюм» под именем «мастера Цукера». Изобразил несколько гротескно, однако, учитывая процитированные нами ранее свидетельства, всё же весьма верно.
«Оживление внёс лишь мастер Цукер, пришедший вслед за иностранцами, - читаем в этом “романе о московских нравах”. - Он снял богатое тяжёлое пальто, построенное ещё его отцом в период первых послевоенных пятилеток, и оказался без брюк. Пиджак и галстук присутствовали, левая рука была при часах, правая при массивном перстне с колумбийским рубином, а вот ноги мастера Цукера оказались обтянутыми шерстяными кальсонами.
Смутившись поначалу, он затем начал всем объяснять, что в спешке забыл сменить на костюмные брюки вот эти “тренировочные штаны”. Чтобы ни у кого сомнений на этот счёт не оставалось, мастер Цукер сел в самом центре и небрежно завалил ногу за ногу. Вот видите, говорила его поза, мастер Цукер вовсе не смущен, а раз он не смущен, то, значит, он вовсе и не без брюк пришёл на собрание, а просто в “тренировочных штанах”».
Василий Аксенов, Владимiр Высоцкий и Виктор Ерофеев.
По словам Бориса Хазанова, «Горенштейн был трудным человеком. Если я осмеливаюсь говорить о нем, то потому, что принадлежал, как мне казалось, к сравнительно немногим людям, с которыми Фридрих умудрился не испортить отношений. […] Горенштейн слыл мизантропом, в своей публицистике никого не щадил, был уверен, что окружен недоброжелателями».
Марк Розовский, отмечая «капризный, подчас сварливый характер» Фридриха, оставил в своих мемуарных заметках вот такую картинку с натуры:
«…Рядом с нами был молодой человек с неписательской внешностью и тяжелой манерой общения.
Он всех крыл.
- Этот Евтушенко...
- Этот Слуцкий...
- Этот Вознесенский...
- Этот Аксенов...
Картавил без стеснения, без всяких комплексов. […]
…Множество раз приходилось слышать его штампованные вздохи:
- Этот Тарковский...
- Этот Кончаловский...»
Андрей Тарковский с Андроном Кончаловским.
Всё это замечали и другие. Да и трудно было не заметить!
«Когда я стал расспрашивать его о куске хлеба, - пишет Михаил Левитин, - о том, как он живет, он сказал: “Ну! Я пишу для этих... Кончаловских, Тарковских”. Для него это было как бы единое понятие.
Может быть, на самом деле он как-то индивидуально подходил, считал кого-то великим. Но в разговоре никогда не проявлял нежности. Никогда! […]
…Он, в принципе, не говорил ни одного хорошего слова ни о ком. Всегда боялся проявить излишнюю нежность. Он даже о Васе Аксенове, который был с ним в прекрасных отношениях, ухитрялся так сказать, будто между ними существовала какая-то ссора. А никакой ссоры не было».
То же самое отмечал Лазарь Лазарев: «Фридрих, грех это таить, был злопамятен. Обид - даже давних - не забывал и со всеми обидчиками в “Зеркале загадок” рассчитался на полную катушку - всем досталось… Случалось, этот отпор его был неадекватным, бывало, что-то обижавшее его ему только мерещилось. Но, хочу повторить, досталось от него всем…»
Вздорный характер Фридриха Наумовича не изменился, даже с выездом его за границу.
«Вот с Никитой, - жаловался он при встрече в Берлине режиссеру Александру Митте на Михалковых, - я бы охотно ещё поработал. Я делал с ним “Рабу любви”. Он знает, что ему надо. А с Андроном я больше работать не стану. Он не говорит, что ему надо. Тарковский тоже не говорил. Я должен был сам понять. Ему было трудно сказать словами то, что он хочет. И наши отношения были совсем не просты. Но я ощущал что-то конкретное. А у Андрона я этого не ощущаю».
Андрей Кончаловский и Никита Михалков.
Но, между прочим, именно Андрон Кончаловский вывез многие рукописи Фридриха Горенштейна из СССР («в штанах», по его словам). Он же давал ему возможность заработать, предоставляя заказы.
В своей книге «Низкие истины» он так определял характер этих отношений: «Ко мне Горенштейн неравнодушен и в добром и в дурном смысле слова, это особый род приятельства-неприятельства».
Вспоминая о своих берлинских встречах с Андроном Кончаловским, Фридрих Горенштейн откровенничал с журналистами: «В 86-м году он пришел ко мне с идеей написать о Марии Магдалине. Я собрал нужный материал. Но из этого ничего не получилось - из-за него. Андрон слишком экспрессивен и жестко навязывает свою волю. Я ему в сердцах даже сказал: “Если знаешь, как надо, то и пиши сам. Я люблю работать, а не бороться”. Он способный человек, но предпочитает иметь дело с теми, кто пишет по его указке».
Размолвка эта, как нам представляется, имела отнюдь не вкусовой характер. Для того, чтобы вполне оценить суть этого конфликт, стоит обратить внимание на содержание неосуществленного сценария картины о Марии Магдалине, опубликованного недавно в сборнике киносценариев Фридриха Горенштейна «Раба любви». Там напечатан т.н. «синопсис» (изложение сценарного замысла без диалогов). По словам Юрия Векслера, «это своеобразное апокрифическое 40-страничное “Евангелие от Горенштейна и Кончаловского”, так бы я сказал».
Фридрих Горенштейн в Берлине.
В помянутой нами книге «Низкие истины» Андрон Кончаловский рассказал об одной из последних их пикировок с Фридрихом Горенштейном:
«Недавно, встретив меня, он сказал: “Ну, я напишу о Михалковых!” Он сейчас работает над книгой об Иване Грозном и нашел где-то запись, будто бы Иван Васильевич по поводу какого-то опасного предприятия сказал: “Послать туда Михалковых! Убьют, так не жалко”. Фридрих был страшно доволен. Я тоже обрадовался: “Ой, как хорошо! Хоть что-то Иван Грозный про моих предков сказал. А про твоих он, часом, не говорил? О них слыхивал?”».
Что касается Фридриха Наумовича, то он, по своему обыкновению, действительно «отомстил», включив предка князей Михалковых в одну из своих последних книг - 800-страничную «хронику времен Ивана IV Грозного», под названием «На крестцах» вышедшую в 2001 г. в нью-йоркском издательстве «Слово».
«Персонаж по имени Михалка, - пишет Мина Полянская, - там выведен хоть и дворянином, но, по сути - царским шутом, сочинителем придворных стихарей [sic!], которого царь то собственноручно сечет (“Заголяйте Михалке гузно!”), то жалует царским рукомойником (ремарка: “Целует рукомойник и низко кланяется”)».
Однако, как бы ни пытался Фридрих Наумович изобразить себя тяжким страдальцем («пахал и сеял литературную ниву на барина»), писание сценариев для режиссеров было не только его свободным выбором и разрешало многие чисто бытовые проблемы, но и обезпечивало свободу его творчества.
Продолжение следует.