Климонтович "Далее - везде"
Вагриус, 2002. С.208-211:
регулярность общения <с Осетинским> началась с повторной случайной встречи в кафе «Ивушка», где он сидел в компании с приятелем довольно потрепанного вида лет под сорок (Олегу тогда было лет тридцать пять) и какой-то не слишком смазливой девицей лет восемнадцати и в затрапезе. Я шел из книжного магазина, нежно неся в руке только что приобретенный новый сборничек Давида Самойлова, завернул в кафе пролистать за чашкой кофе и насладиться Поэзией. Некогда Тоша Якобсон на кухне в родительском моем доме упоенно декламировал:
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала...
И дальше:
День наполнялся дивной синевой,
Как ведра из глубокого колодца.
А голос был высок, вот-вот сорвется.
И Пушкин думал: Анна, Боже мой.
Мой школьный приятель Юра Збарский (нынче известный переводчик Георгий Ефремов) служил у Самойлова в секретарях и рассказывал о поэте легенды. Вообще в моем кругу Самойлов - наряду с Тарковским и Марией Петровых - был фигурой почти культовой, а для меня - через Тошу - так и вовсе почти домашней, чем-то вроде одного из пенатов.
Осетинский, завидев меня, тут же позвал за стол, а его приятель тут же спросил: что это у вас? И бесцеремонно выхватил книжку у меня из рук, раскрыл наугад, полистал ее с особым смаком, как делают это только люди книжные, остановился на какой-то странице, пошевелил губами и произнес:
- За такое Блок бил ногами.
- Блок ногами не дрался, - только и нашелся пролепетать я, поперхнувшись.
- А это - знаменитый Сергей Чудаков, - представил Осетинский приятеля. - Рекомендую.
Девушку мне представлять не сочли нужным.
Сам Осетинский был, конечно, «гуляка праздный», хоть и пробавлялся «в литературе» вполне успешными легковесными сценариями, чем неплохо зарабатывал. Позже он написал сценарии фильмов о декабристах и Циолковском, а также многосерийного телевизионного - о Ломоносове, что требовало и известной усидчивости, и некоторой осведомленности - впрочем, его выручало то, что писал он невероятно быстро и обладал феноменальной памятью.
Вообще говоря, все московские денди этой генерации, о которых еще пойдет речь ниже, как один были незаурядно одарены. Но таланты их были подсобны их образу жизни, как правило весьма широкому, словно они проживали большие наследства. Никогда не наоборот.
Так вот, Чудаков. Когда я с ним познакомился, он уже успел пройти курс лечения в «Белых Столбах», куда его определил суд по делу о совращении несовершеннолетних и сутенерстве. Характерная деталь: в период следствия и потом, в ходе суда, за него вступались и поручались такие высокообразованные и вполне респектабельные дамы, как театральные критики Инна Соловьева, Вера Шитова и даже Майя Туровская. Вряд ли они озаботились бы судьбою заурядного уголовника. И дело даже не в том, что в 60-е Сережа вместе с ними печатал статейки, которые нигде больше не могли проскочить, в тогда тоже либеральном, как и нынче, с промежутком в два десятка лет, «Московском комсомольце». И даже не в том, что в молодости он считался острым и подающим большие надежды поэтом. Думаю, они чувствовали, не будучи ханжами, что чудаковские «половые преступления» - своего рода культурная поза, юродская жестикуляция на манер обнажения зада на паперти, одна из сторон «русского дендизма», если угодно.
Но тогда, видя его впервые в «Ивушке», я ничего этого не знал.
- А какая на нем свежая рубашка, обратил внимание? А ведь живет в подворотне! - говорил меж тем Осетинский. - Все очень просто, у Сережи своя манера одеваться: он заходит в какой-нибудь двор, снимает с веревки стираную рубашку, а свою грязную вешает на то же место...
- Гляньте-ка лучше, чем Самойлова мусолить, - сказал Сережа и сунул мне в руки пачку фотографий. Это были цветные отпечатки - редкость по тем временам. Но еще большей редкостью было то, что на них изображалось. Это была вполне голая девица в разных позах, иногда совершенно непристойных, причем на многих фотографиях она держала в руках большой золотой крест с инкрустацией - явно церковного происхождения. Я не сразу понял, что на снимках - та самая девушка, что сидела за нашим столиком, глядя на меня невинно-порочными глазками и не без любопытства: по-видимому, ей было интересно, насколько меня поразят ее прелести.
Здесь надо заметить, что заигрывание с законом и жизнь, как уже тогда говорили, на грани фола была типичной чертой дендистского поведения тех лет. Скажем, в данном случае Чудаков стучался сразу в несколько дверей уголовного уложения: налицо была и порнография, и незаконные операции с антикварными ценностями (хорошо, если не крадеными), причем и то и другое документально подтверждалось этими самыми снимками. Но Чудаков поспешил дополнить этот букет сводничеством:
- Что, нравится девчонка? Возьми ее.
Та все смотрела на меня безгрешными глазами, и я подумал, что, наверное, она дебилка и действительно простодушно радуется, когда ее всуе разглядывают и щупают.
- Самому-то ему давно неинтересно, - пояснил Осетинский. - Ему нужно, чтоб минут пятнадцать во рту держали, прежде чем у него встанет...
Чудакова я после этого никогда больше не видел. Впрочем, время от времени доходили какие-то смутные слухи. А однажды, много лет спустя, я узнал его в запыхавшемся рассказе школьной подруги моей сестры. Эта самая подруга по имени Тереза - она мелькнет еще - была тогда неуклюжей, но плотно сбитой девицей пятнадцати лет, прыщавой, но с дивными зелеными глазами. В метро к ней пристал странный господин, причем уже через перегон сделал ей брачное предложение. Кажется, у Чудакова были сильны некие гипнотические способности, во всяком случае малолетние девицы слушали, как кролики удава. Он увязался за этой самой Терезой, она привела его домой, он представился ее родителям - его возраста, - попросил руки их дочери и - что самое удивительное - произвел на них самое благоприятное впечатление, особенно на матушку. Однако больше не появлялся, иначе открылся бы перед Терезой, надо полагать, светлый и широкий путь к коммерческому использованию своего тела...
регулярность общения <с Осетинским> началась с повторной случайной встречи в кафе «Ивушка», где он сидел в компании с приятелем довольно потрепанного вида лет под сорок (Олегу тогда было лет тридцать пять) и какой-то не слишком смазливой девицей лет восемнадцати и в затрапезе. Я шел из книжного магазина, нежно неся в руке только что приобретенный новый сборничек Давида Самойлова, завернул в кафе пролистать за чашкой кофе и насладиться Поэзией. Некогда Тоша Якобсон на кухне в родительском моем доме упоенно декламировал:
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала...
И дальше:
День наполнялся дивной синевой,
Как ведра из глубокого колодца.
А голос был высок, вот-вот сорвется.
И Пушкин думал: Анна, Боже мой.
Мой школьный приятель Юра Збарский (нынче известный переводчик Георгий Ефремов) служил у Самойлова в секретарях и рассказывал о поэте легенды. Вообще в моем кругу Самойлов - наряду с Тарковским и Марией Петровых - был фигурой почти культовой, а для меня - через Тошу - так и вовсе почти домашней, чем-то вроде одного из пенатов.
Осетинский, завидев меня, тут же позвал за стол, а его приятель тут же спросил: что это у вас? И бесцеремонно выхватил книжку у меня из рук, раскрыл наугад, полистал ее с особым смаком, как делают это только люди книжные, остановился на какой-то странице, пошевелил губами и произнес:
- За такое Блок бил ногами.
- Блок ногами не дрался, - только и нашелся пролепетать я, поперхнувшись.
- А это - знаменитый Сергей Чудаков, - представил Осетинский приятеля. - Рекомендую.
Девушку мне представлять не сочли нужным.
Сам Осетинский был, конечно, «гуляка праздный», хоть и пробавлялся «в литературе» вполне успешными легковесными сценариями, чем неплохо зарабатывал. Позже он написал сценарии фильмов о декабристах и Циолковском, а также многосерийного телевизионного - о Ломоносове, что требовало и известной усидчивости, и некоторой осведомленности - впрочем, его выручало то, что писал он невероятно быстро и обладал феноменальной памятью.
Вообще говоря, все московские денди этой генерации, о которых еще пойдет речь ниже, как один были незаурядно одарены. Но таланты их были подсобны их образу жизни, как правило весьма широкому, словно они проживали большие наследства. Никогда не наоборот.
Так вот, Чудаков. Когда я с ним познакомился, он уже успел пройти курс лечения в «Белых Столбах», куда его определил суд по делу о совращении несовершеннолетних и сутенерстве. Характерная деталь: в период следствия и потом, в ходе суда, за него вступались и поручались такие высокообразованные и вполне респектабельные дамы, как театральные критики Инна Соловьева, Вера Шитова и даже Майя Туровская. Вряд ли они озаботились бы судьбою заурядного уголовника. И дело даже не в том, что в 60-е Сережа вместе с ними печатал статейки, которые нигде больше не могли проскочить, в тогда тоже либеральном, как и нынче, с промежутком в два десятка лет, «Московском комсомольце». И даже не в том, что в молодости он считался острым и подающим большие надежды поэтом. Думаю, они чувствовали, не будучи ханжами, что чудаковские «половые преступления» - своего рода культурная поза, юродская жестикуляция на манер обнажения зада на паперти, одна из сторон «русского дендизма», если угодно.
Но тогда, видя его впервые в «Ивушке», я ничего этого не знал.
- А какая на нем свежая рубашка, обратил внимание? А ведь живет в подворотне! - говорил меж тем Осетинский. - Все очень просто, у Сережи своя манера одеваться: он заходит в какой-нибудь двор, снимает с веревки стираную рубашку, а свою грязную вешает на то же место...
- Гляньте-ка лучше, чем Самойлова мусолить, - сказал Сережа и сунул мне в руки пачку фотографий. Это были цветные отпечатки - редкость по тем временам. Но еще большей редкостью было то, что на них изображалось. Это была вполне голая девица в разных позах, иногда совершенно непристойных, причем на многих фотографиях она держала в руках большой золотой крест с инкрустацией - явно церковного происхождения. Я не сразу понял, что на снимках - та самая девушка, что сидела за нашим столиком, глядя на меня невинно-порочными глазками и не без любопытства: по-видимому, ей было интересно, насколько меня поразят ее прелести.
Здесь надо заметить, что заигрывание с законом и жизнь, как уже тогда говорили, на грани фола была типичной чертой дендистского поведения тех лет. Скажем, в данном случае Чудаков стучался сразу в несколько дверей уголовного уложения: налицо была и порнография, и незаконные операции с антикварными ценностями (хорошо, если не крадеными), причем и то и другое документально подтверждалось этими самыми снимками. Но Чудаков поспешил дополнить этот букет сводничеством:
- Что, нравится девчонка? Возьми ее.
Та все смотрела на меня безгрешными глазами, и я подумал, что, наверное, она дебилка и действительно простодушно радуется, когда ее всуе разглядывают и щупают.
- Самому-то ему давно неинтересно, - пояснил Осетинский. - Ему нужно, чтоб минут пятнадцать во рту держали, прежде чем у него встанет...
Чудакова я после этого никогда больше не видел. Впрочем, время от времени доходили какие-то смутные слухи. А однажды, много лет спустя, я узнал его в запыхавшемся рассказе школьной подруги моей сестры. Эта самая подруга по имени Тереза - она мелькнет еще - была тогда неуклюжей, но плотно сбитой девицей пятнадцати лет, прыщавой, но с дивными зелеными глазами. В метро к ней пристал странный господин, причем уже через перегон сделал ей брачное предложение. Кажется, у Чудакова были сильны некие гипнотические способности, во всяком случае малолетние девицы слушали, как кролики удава. Он увязался за этой самой Терезой, она привела его домой, он представился ее родителям - его возраста, - попросил руки их дочери и - что самое удивительное - произвел на них самое благоприятное впечатление, особенно на матушку. Однако больше не появлялся, иначе открылся бы перед Терезой, надо полагать, светлый и широкий путь к коммерческому использованию своего тела...