ВОЗВРАЩЕНИЕ В БЕССАРАБИЮ (23)

[sergey_v_fomin]

Бюст А.П. Ганнибала в селе Петровском. Пушкинские Горы.

«В родню свою неукротим…» (продолжение)

Поворотным моментом в осмыслении собственных родовых корней, тут же зафиксированных в текстах поэтических и прозаических, стало время пребывания Пушкина на Юге.
Знакомый поэта по Кишиневу, офицер и литератор А.Ф. Вельтман замечал: «Происходя из арапской фамилии, в нраве Пушкина отзывалось восточное происхождение. В нем проявлялся навык отцов его к независимости, в его приемах - воинственность и безстрашие, в отношениях - справедливость, в чувствах - страсть благоразумная, без восторгов, и чувство мести всему, что отступало от природы и справедливости. Эпиграмма была его кинжалом. Он не щадил ни врагов правоты, ни врагов собственных, поражал их прямо в сердце, не щадил и всегда готов был отвечать за удары свои» («Бессарабские воспоминания А.Ф. Вельтмана и его знакомство с Пушкиным» // «Русский Вестник». 1893. № 12. С. 39).
Вспомним здесь об «африканской нашей крови» в письме А.А. Дельвигу из Кишинева от 23 марта 1821 г., а также появившиеся на полях рукописей автопортреты с преувеличенно шаржированными африканскими чертами.
«Бес Арабский» - так, увязывая происхождение с местопребыванием поэта, называл его князь П.А. Вяземский в письме А.И. Тургеневу (30.4.1823). Не исключено, считают некоторые, что сам поэт и был инициатором этого прозвища, а возможно даже и автором самого каламбура.
В 1821-м были написаны вот эти стихи «Юрьеву»:
А я, повеса вечно-праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Безстыдным бешенством желаний;
С невольным пламенем ланит
Украдкой нимфа молодая,
Сама себя не понимая,
На фавна иногда глядит.



Автопортрет на черновике стихотворения «Кинжал». 22 июня 1822 г.

Именно ко времени пребывания Пушкина на юге относятся его попытки углубиться в изучение происхождения своего рода, тесно сопряженных с пробуждающимся его интересом к истории вообще.
Очень важный след видим мы в романе в стихах «Евгений Онегин», над которым он работал более семи лет вплоть до 1830 г. Ну а первую главу начал он писать в Кишиневе 9 мая 1823 г., завершив ее в Одессе 22 октября. В ней, в 50-й строфе есть такие слова:
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
Поминая родину Ганнибалов, считают пушкинисты, поэт передавал ощущения от своего изгнанничества.
К словам «Под небом Африки моей» Пушкин пишет обширное 11-е примечание, написанное, как полагают, в середине октября 1824 г., вскоре после приезда 9 августа из Одессы в Михайловскую ссылку, в период до отъезда в начале ноября в Петербург брата, с которым он отправил точную копию этой главы для публикации.
«Первая глава “Евгения Онегина”, - обращают внимание исследователи, - вышла из печати в феврале 1825 г., а к цензуре была представлена 29 декабря 1824 г. Нет сомнения, что комментарий писался осенью 1824 г., тогда, когда поэт находился под впечатлением своих свиданий с двоюродным дедом - престарелым Петром Абрамовичем Ганнибалом, хранителем семейного архива» (Н.К. Телетова «К “Немецкой биографии” А.П. Ганнибала» // «Пушкин Исследования и материалы». T. X. Л. 1982. С. 272).
Роман в стихах, напомним, выходил поглавно. Последний восьмой выпуск был издан в 1832-м, а первый, о котором идет речь, - 16 февраля 1825 года. В нем на 58-59 страницах был напечатан интересующий нас текст примечания. В последующих изданиях автор его снял, а потому ныне его можно найти далеко не в каждом издании.
Но и там, где оно воспроизводится, печатается оно ныне неточно, согласно канону, установленному 6-м томом «большого» полного академического собрания сочинений, вышедшего в 1937 году: подстраничное примечание совершенно произвольно включается непосредственно в сам текст. Далее мы производим примечание по первой публикации 1825 г.:
«Автор, со стороны матери, происхождения африканского. Его прадед Абрам Петрович Аннибал на 8 году своего возраста был похищен с берегов Африки и привезен в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в подарок Петру Великому, который крестил его в Вильне. Вслед за ним брат его приезжал сперва в Константинополь, а потом и в Петербург, предлагая за него выкуп; но Петр I не согласился возвратить своего крестника. До глубокой старости Аннибал помнил еще Африку, роскошную жизнь отца, 19 братьев, из коих он был меньшой; помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за спину, между тем как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого дома; помнил также любимую сестру свою Лагань, плывшую издали за кораблем, на котором он удалялся.
18-ти лет от роду Аннибал послан был царем во Францию, где и начал свою службу в армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой и с чином французского лейтенанта. С тех пор находился он неотлучно при особе Императора. В царствование Анны Аннибал, личный враг Бирона, послан был в Сибирь под благовидным предлогом. Наскуча безлюдством и жестокостию климата, он самовольно возвратился в Петербург и явился к своему другу Миниху. Миних изумился и советовал ему скрыться немедленно. Аннибал удалился в свои поместья, где и жил во все время царствования Анны, считаясь в службе и в Сибири. Елисавета, вступив на престол, осыпала его своими милостями. А.П. Аннибал умер уже в царствование Екатерины, уволенный от важных занятий службы, с чином Генерал-Аншефа на 92 году от рождения (*). В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине недостатка исторических записок, странная жизнь Аннибала известна только по семейным преданиям.
Сын его Генерал-Лейтенант И.А. Аннибал принадлежит безспорно к числу людей екатерининского века (ум. 1800 году).
___________________________
(*) Мы со временем надеемся издать полную его биографию».



Издательская обложка и оборот книжки с первой главой «Евгения Онегина» 1825 г.

В 1833 году вышло первое полное издание всего романа в одном томе. В нем от всего приведенного примечания осталась лишь первая фраза: «Автор, со стороны матери, происхождения африканского».
В январе 1837 г., незадолго до гибели поэта в типографии И.И. Глазунова вышло последнее прижизненное издание, просмотренное самим Пушкиным, содержавшее последнюю авторскую редакцию романа. В нем к словам «Под небом Африки моей» дана отсылка к первому тиснению 1825 г.: «См. первое издание Евгения Онегина».
К тому же времени, что и приведенное примечание к «Евгению Онегину», примыкает датируемые «около (не позднее) 31 октября 1824 г.» стихи «Как жениться задумал царский арап», впервые опубликованные в журнале «Русская Старина» только в июле 1884 г.:
Меж боярынь арап похаживает,
На боярышен арап поглядывает.
Что выбрал арап себе сударушку,
Черный ворон белую лебедушку.
А как он арап чернешенек,
А она-то душа белешенька.



Автопортрет в образе «арапа»: своего чернокожего предка А.П. Ганнибала. Черновики III главы повести «Арап Петра Великого». 1827 г.
Некоторые исследователи высказывают предположение, что тут «Пушкин изобразил себя не только в образе арапа, но и образе обезьяны, вспоминая своё лицейское прозвище (то есть три образа слились в одном автопортрете)».

В стихотворении автор писал не только о прадеде, но отчасти и о самом себе. Пушкин стал задумываться о женитьбе и семье…
Можно даже сказать, что стихи эти были своего рода прологом к женитьбе и сватовству, шедшему, как известно, не совсем гладко.
Свою будущую супругу Наталью Николаевну Гончарову Пушкин встретил на одном из московских балов в декабре 1828 г. Пушкин дважды просил ее руки, получив согласие на брак лишь 6 апреля 1830 г. Помолвка состоялась 6 мая, а 18 марта 1831 г. в московском храме Большое Вознесение у Никитских ворот прошло венчание.
Некоторое понимание того, что предшествовало этому, дают воспоминания племянника поэта Льва Павлищева, ссылающегося на свидетельства своей матери Ольги Сергеевны.
Придя как-то раз в начале 1829 г. к сестре, Пушкин застал там одну из ее знакомых - некую госпожу Д., француженку:
«Александр Сергеевич пришел к моей матери недовольный и сердитый, а гостья, как будто нарочно, стала забрасывать его самыми праздными вопросами.
- Кстати, г. Пушкин, у вас и у вашей сестры течет в жилах негритянская кровь?)
- Разумеется, - отвечает дядя.
- Ваш дед был негром?
- Нет, он им уже не был.
- Значит негром был ваш прадед? - не унимается допросчица.
- Да, мой прадед.
- Ax, так это он был негром… - соображает гостья, - точно так… но в таком случае кто же был его отец?
- Обезьяна, сударыня, - отрезывает ей Александр Сергеевич.
- Бог ты мой, Бог, какая петая дура! - обратился дядя к Ольге Сергеевне уже по-русски (благо любопытная по-русски не понимала), - с ней и ты и я совершенно поглупеем, а потому прощай, до свиданья.
Пушкин раскланялся и вышел.
Ольга Сергеевна всякий раз, как вспоминала об этом разговоре, не могла удерживаться от смеха, причем очень забавно передразнивала обоих собеседников» (Л. Павлищев «Мой дядя - Пушкин. Из семейной хроники». Гл. XII).



Ольга Сергеевна Павлищева (1797-1868), урожденная Пушкина. Портрет Е.А. Плюшара. Середина 1830-х гг.

А вот отрывок из разговора сестры с братом осенью того же 1829-го:
«- Без всяких “но”. Просто-напросто, тебе тридцать лет стукнуло. Человек для одиночества не создан. “II n’est pas bon que l’homme reste seul” - это и в Писании сказано: не довлеет человеку единому быти. Скажу без обиняков: жениться пора, вот что!
- Жениться? Боже сохрани и избави! Могу ли я, в состоянии ли я осчастливить женщину? Нет, нет и нет - ни материально, ни нравственно. Если за меня бы и вышли, то, спрашивается, по каким причинам? По расчету? На это скажу, что карман мой очень невелик. Из-за моей литературной известности, ну, положим даже, литературной славы? И на это опять-таки скажу, что русские барышни и вдовушки ставят не только стихи, но и прозу ни в грош, а требуют состояния или, по крайней мере, такой служебной карьеры, которая приносила бы прочные, вещественные выгоды, а не суп из незабудок. Наконец, статься может, из-за моей наружности? (Тут дядя, как говорила мне мать, засмеялся неприятным, принужденным смехом - il s’est mis a rire, mais d’un rire desagreable et force.) Но стоит мне подойти к зеркалу, - прибавил он по-русски, - сам увижу, чего стою, - извини за глупую остроту, да прочитай мое послание в честь Александры Алексеевны [Имеется в виду стихотворение “Господину Доу”, о котором далее. - С.Ф.]. Не Бог знает сколько верст от орангутанга уехал. Наконец, положим, найдется несчастная и выйдет за меня. (Enfn mettons: il se trouvera une malheureuse, qui m’epousera.) Но что же я, я-то ей принесу? А вот что: сердце состарившееся не по летам, сердце как нельзя более увядшее (un coeur suranne, un coeur on ne peut plus fane), испытавшее много, слишком много… Чувствую, Ольга, я перевалил в полном смысле за полдень жизни…» (Там же. Гл. XIV).
А вот уже после женитьбы. Запись из дневника графини Дарьи Федоровны Фикельмон (21.5.1831): «Пушкин приехал из Москвы и привез свою жену, но не хочет еще ее показывать. Я видела ее у маменьки - это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая, - лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, - глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, - взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный, тонкие черты, красивые черные волосы. Он очень в нее влюблен, рядом с ней его уродливость еще более поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, чего ему недостает, чтобы быть красивым, его разговор так интересен, сверкающий умом, без всякого педантства» («А.С. Пушкин в воспоминаниях современников». Т. 2. М. 1985. С. 151-152).
Внутренние чувства Пушкина отчасти отражают вот эти строчки из «Езерского» - второго, но на сей раз оставшегося не завершенным, романа в стихах, над которым Пушкин работал в конце 1832 - начале 1833 гг.:
Зачем Арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?



Автопортрет (зачеркнутый штрихами) с женой. На обороте «Счета изданию “Северных Цветов” на 1832 год».

Ко времени еще до знакомства с будущей своей супругой относится небольшое стихотворение «To Dawe, esqr.» («Господину Доу»), о котором Пушкин поминал в разговоре с сестрой осенью 1829 года. Вот его начало, важное для понимания нашей темы:
Зачем твой дивный карандаш
Рисует мой арапский профиль?
Хоть ты векам его предашь,
Его освищет Мефистофель.
Датировано оно «9 мая 1828 года. Море», а обращено к английскому художнику Джорджу Доу (1781-1829), в 1819-1828 гг. работавшему в России, где он писал портреты русских генералов - участников Отечественной войны 1812 г. и Заграничных походов 1813-1814 гг. для «Военной галереи» Зимнего дворца.
Ни сам Пушкин, ни его знакомые не оставили нам свидетельств о знакомстве поэта с художником. Однако такая встреча была вполне вероятна, хотя бы во время осмотра Пушкиным «Военной галереи» в 1827 г. или вскоре состоявшейся выставки работ Доу в Академии художеств. Но в любом случае знакомство это состоялось 9 мая 1828 г. на пароходе, на котором художник шел в Кронштадт, где все отбывающие за границу пересаживались на морские суда, отплывавшие в Европу.
Судьба наброска, вероятно оставшегося в альбоме Доу, до сих пор неизвестна. Однако сорок лет спустя вроде бы обнаружился его след. В 1864-1869 гг. известный русский литограф Александр Эрнестович Мюнстер (1824-1908) выпустил двухтомную «Портретную галерею Русских деятелей», где под номером 76 опубликовал литографированный портрет А.С. Пушкина, исполненный Петром Федоровичем Борелем (1829-1898) с пометкой «с гравюры Доу».
Некоторые исследователи считают такую атрибуцию ошибочной, полагая, что Борель перепутал Джорджа Доу с Томасом Райтом (1792-1849), рисовавшего Пушкина в последний месяц его жизни, а потом, используя набросок, создал известную гравюру, сходную с литографией Бореля. Райт был учеником Доу и его родственником (был женат на дочери живописца). Но и Борель, хорошо знавший творчество Доу, вряд ли мог ошибиться.



А.С. Пушкин. Литография П.Ф. Бореля. «С гравюры Доу».

Первоначально строка «Рисует мой арапский профиль» печаталась с ошибкой: «арабский» вместо «арапский», что вызвало недоумение академика Д.Н. Анучина: «…Здесь слово “арабский” едва ли не было просто опиской (lapsus calami) поэта, если не обязано поправке издателя. Сам Пушкин по крайней мере вполне ясно понимал различие между словами “арап” и “араб” […]
Хотя арабы живут и не в одной Аравии, но также в Сирии, Азиатской Турции, Египте и других частях Африки и Азии, тем не менее их все-таки нельзя смешивать с “арапами” […] Мы говорим: “нельзя смешивать”, но в действительности подобное смешение делалось прежде неоднократно, вследствие малого знакомства с азиатским Востоком и Африкой. Слово “негр” вошло в употребление сравнительно поздно в Западной Европе, а тем более в России. Ранее в Германии все темнокожие обитатели Африки смешивались под общим названием “Mohr”, заимствованным из Испании и относившимся собственно к северно-африканским (а некогда и испанским) маврам.
У нас в России в старину для обозначения темнокожих были в употреблении названия эфиоп (заимствованное из книжной литературы, от греков) и арап (очевидно, испорченное “араб”). Последнее название применялось в широком смысле; кроме “черной Арапии” упоминается иногда и “белая Арапия”, т.е. собственно арабы и другие нечерные обитатели Востока.
Вообще же под “арапами” разумелись темнокожие черные люди, какое бы различие типа они не представляли в частности. Негр, кафр, нубиец, темнокожий араб или индус, австралиец или папуас, - все они имели общее свойство, черный цвет кожи, могли подходить, следовательно, под представление об “арапе”. Но теперь мы знаем, что темный цвет кожи составляет признак, свойственный многим расам, и одного этого признака еще недостаточно, чтобы причислить данную особь к неграм». (Д.H. Анучин «А.С. Пушкин». С. 15).
Говоря о том, что сам Пушкин вполне понимал эти различия, академик имел в виду письмо А.С. Пушкина князю П.А. Вяземскому с критикой Словаря Российской Академии и «Энциклопедического лексикона» Плюшара, датируемое второй половиной 1835 - 1836 гг.:
«Араб (женского рода не имеет) житель или уроженец Аравии, аравитянин. Караван был разграблен степными арабами.
Арап, женск. арапка, так обыкновенно называют негров и мулатов. Дворцовые арапы, негры, служащие во дворце. Он выезжает с тремя нарядными арапами.
Арапник, от польского Herapnik (de harap, cri de chasseur pour enlever aux chiens la proie. Reiff). NB: harap vient de herab [(от harap, возглас охотника, чтобы отнять у собак добычу. Рейф). NB: harap происходит от herab (Вниз. нем.)].
A право, не худо бы взяться за лексикон или хоть за критику лексиконов».



Автопортрет в образе дворцового скорохода («арапа»). Черновик «Евгения Онегина», гл. 2, строфа XXII а. Конец октября-декабрь 1823 г.
Этот рисунок несет и другие смыслы: двойничество Пушкина и Екатерины Христофоровны Крупенской - супруги Бессарабского вице-губернатора. Впервые такая атрибуция этого и некоторых других рисунков, опирающаяся на свидетельство В.П. Горчакова и И.П. Липранди, предложена в ст.: Г.Ф. Богач «Новые определения портретов в рисунках Пушкина» // «Сибирь». Иркутск. 1983. № 2.

«Внимание Пушкина к семантике слов араб и арап, - пишут пушкинисты, комментирующие это письмо поэта, - не случайно: в конце XVIII - первой трети XIX в. нередко - в литературе, в устной речи, в словарях - наблюдалось смешение этих слов. Они употреблялись синонимично в широком аспекте значений: с одной стороны, “араб”, “аравитянин”, с другой - “арап”, “негр”, “мавр”, “мулат” (шире - “человек с темной или черной кожей”)».
Пушкин «не только смыслоразличительно употреблял слова араб и арап, не только синонимически использовал слова арап (всего 52 раза) и негр (15 раз), но и усматривал их синоним в слове африканец, См. в первой же главе “Арапа Петра Великого”: “молодой африканец”, “арап Ибрагим”, “смотрели на молодого негра”. Однако контекст употребления этих слов здесь и в других местах говорит о том, что слово африканец для Пушкина (и это соответствует действительности) - синоним не языковой, а текстуальный; поэтому Пушкин не включил его в словарную статью на слово арап.
У самого Пушкина нет ни одного случая употребления слова арабка и лишь трижды употреблено слово арапка»: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/z79/z79-110-.htm



Автопортрет среди изображений лошадиных голов. Черновик стихотворения «Андрей Шенье» 1825 г.

С этой коллизией была тесно связана незавершенность романа «Арап Петра Великого», начатого в 1827 г., который писатель и литературный критик С.А. Ауслендер (1886-1937), во время гражданской войны пресс-секретарь адмирала А.В. Колчака, автор его биографии, расстрелянный на Бутовском полигоне, - в статье, напечатанной в 1910 г., очень точно назвал «печальной, семейно-роковой повестью».
«…Пушкин, - писал Ауслендер, - как-то особенно подчеркивал свое физическое родство с далеким предком Ганнибалом.
Красной нитью проходит в “Арапе Петра Великого” главное - именно го, что герой его, “арап”, человек необычайный по самому происхождению своему, который никогда не может слиться с окружающим его обществом, у которого всегда затаенная печаль о какой-то фантастической, далекой, навсегда утраченной жизни под небом Африки. […] Судьба этого человека имеет в себе много остро привлекательного, по и глубокая трагедия таится за этой “необычайностью”. […] …Пушкин почти тоже самое, что он говорит об Ибрагиме, повторяет в послании к Юрьеву о себе […] …Печать этого “необычайного” чувствует еще и он, правнук, на себе.
Но послание к Юрьеву написано в 1818, году, а строки об Арапе в 1827 г. […] 1827 год уже является началом последнего десятилетия жизни Пушкина, в которое он, какой-то усталый, во многом разочарованный, так необъяснимо стремился (особенно после женитьбы в 1831 году) к спокойной обыкновенности светского и придворного семьянина. […] Странное безобразие Ибрагима, которое было сладко преувеличивать раньше Пушкину, как усиление той “необычайности”, что в 1818 году еще мучительно радовала его и в себе, не было кстати вспоминать в то время, когда сложная собственная история женитьбы ставила мрачный вопрос Корсакова: ему ли, потомку злосчастного мужа Евдокии Андреевны, “бросаться во все опасности женитьбы”?
Мы не решаемся наши догадки считать твердо-обоснованным ответом на вопрос Белинского: “не понимаем, почему Пушкин не продолжил этого романа”. Мы знаем, что вступаем в область таких интимных и тонких переживаний, где трудно что-нибудь утверждать, а можно только угадывать. Но то, что роман “Арап Петра Великого” связан самым тесным образом с личною жизнью Пушкина, что многое написанное о далеком прадеде как-то очень близко касалось правнука - в этом едва ли следует сомневаться»: http://pushkin-lit.ru/pushkin/articles/auslender-arap-petra-velikogo.htm
То же самое собственно подтверждал в своей посмертно опубликованной работе о неоконченном романе поэта и литературовед Дмитрий Петрович Якубович (1897-1940): «…В “Арапе” Пушкин подчеркивает “породу”: “самая странность” была принята “с одинаковой благосклонностью”, “молодой африканец”, “все дамы желали видеть у себя le Nègre du czar” (VIII, 4); “Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо [...] он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного» (VIII, 4-5). Любопытно, что, как я устанавливаю, в черновой рукописи “Арапа” было еще одно место, не вычеркнутое Пушкиным, также, по-видимому, относящееся к его собственным переживаниям и первоначально нашедшее себе место в узаконенном литературном жанре. Это - строки из конца I главы о графине и Ибрагиме: «Мож[ет] быть она увлечена была в его объятия прелестью новизны и странности» (VIII, 521; выделено мной. - Д.Я.)»: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/im9/im9-2612.htm?cmd=2



Фрагмент картины Н.П. Ульянова «Пушкин с женой на придворном балу». 1936 г.

Похоже, внутреннее предубеждение не было преодолено поэтом и после женитьбы. Свидетельство тому вот эти строчки из московского письма Пушкина супруге, написанного в середине мая 1836 года: «Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет безсмертию во всей своей мертвой неподвижности…»
За дело брался Иван Петрович Витали (1794-1855) - известный русский скульптор итальянского происхождении. Сделать задуманное ему удалось лишь после гибели Александра Сергеевича. В апреле 1837 г. он вылепил бюст по заказу близкого друга Пушкина - Павла Воиновича Нащокина.

Продолжение следует.