Убийственный отзыв на автограф Чехова
В четверг, 18-го, хотел сходить в «ШТАБ»: замечательная актриса, моя хорошая знакомая, заслуженная артистка России Людмила ЛИСЮКОВА выступала с художественным чтением. Я не очень-то люблю Чехова, не доверяю ему (он мизантроп), но Людмила Степановна выбрала рассказ «Казак» - достойное, на мой вкус, произведение. (И мизантропическое.) К сожалению, приболел - и не пошёл.
Снял с полки том из собрания сочинений и перечёл «Казака». И вспомнил, что давным-давно, с незапамятных времён, хотел привести - для себя и для других - высказывание насчёт знаменитого автографа Чехова не менее знаменитого графолога Зуева-Инсарова. Этот автограф украшает, в частности, мой «огоньковский» восьмитомник 1970 года.
Помню, мне было двадцать с небольшим - меня ошеломили слова Зуева-Инсарова. Вот они:
Трагическое впечатление даже для не знакомого с графологией человека оставляет рисунок подписи Чехова в последнем его письме к проф. Россолимо:
Падающий, продолженный в своём падении до края листа бумаги росчерк, как опущенные в изнеможении руки, тогда как содержание письма носит, наоборот, приподнято-бодрый характер: Чехов говорит в нём о своей уверенности в выздоровлении. Но почерк фиксировал своё - близкий конец. Надломленный организм уже не мог давать смелых и уверенных линий письма.
На обложке «огоньковского» тома, как я уже сказал, тоже есть автограф писателя. Я не знаю, какого он года и где оставлен, но можно сравнить его с письмом профессору Россолимо:
Сами судите, насколько они схожи и о чём свидетельствуют. Вполне возможно, на обложке - стилизация. Очень возможно. Но художник-оформитель вольно или невольно повторил главные черты подписи, на которые указывал графолог: «падающий», бессильный росчерк. И большие заглавные буквы (об этом - чуть позже).
Кстати, в этом 4-м томе указано, что рассказ «Казак» не был включён А.П. Чеховым в собственное собрание сочинений. Но не сказано, почему.
Есть у меня ещё одно издание «Казака», научное. Том шестой из 18-ти, которые, в свою очередь, насколько я понимаю, входят в Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. В этом томе собраны рассказы за 1887 год (Чехову 27 лет). Тут на обложке тоже автограф, но очень похожий на настоящий (Москва, издательство «Наука», 1985):
Здесь, помимо канонического текста, приведены т.н. «варианты», то есть исправления, которые писатель вносил, готовя «Казака» к серьёзной публикации: «Для собрания сочинений Чехов переработал рассказ стилистически, сократил его, изменил конец». (цитирую научный комментарий) Ого! Изменил конец! «По исправленному им тексту рассказ был набран, и гранки отправлены автору для просмотра».
Но и «Наука» вполне не объясняет, почему автор охладел к своему детищу, только констатирует:
«21 октября 1899 г. в письме к Грюнбергу Чехов назвал этот рассказ в числе шести, которые не «войдут в полное собрание и должны быть разобраны». Это решение писатель подтвердил также в письме к А.Ф. Марксу от 18 июня 1901 г.»
То есть, классик как минимум дважды отрёкся от «Казака», и то, что мы до сих пор читаем его и перечитываем, видимо, прямое нарушение его воли…
Предлагаю больше не циклиться на «Казаке» (что ж делать, рассказ тысячекратно издавался, широкодоступен), а циклиться взамен на малоизвестных записках графолога Зуева-Инсарова.
Думается, в подобных исследованиях есть элемент лукавства: исследователь собирает воедино всё, что известно о личности изучаемого субъекта, по любым источникам, а потом ищет подтверждения этим фактам в рассматриваемом материале.
Вполне возможно, я не прав и напрасно обижаю учёного. В таком случае, приношу свои извинения. И хочу обратить ваше внимание на важную деталь, которая оттенит грядущее чтение: биография Дмитрия Митрофановича Зуева-Инсарова начиная с 1930-х годов неизвестна. Когда и при каких обстоятельствах он умер - тайна. Я где-то читал, уже давно, что он был арестован в 1937 году, сразу осуждён и расстрелян, но сейчас, даже с помощью Интернета, не могу найти этому подтверждения.
То, что я сегодня цитирую здесь - это третье издание классического труда, вышедшее в 1930 году и переизданное, «без каких-либо существенных изменений в редакции автора», издательством «СТ» (Москва) в 1993 году:
Самое рельефное, выпуклое, самое характерное в почерке Чехова - это его подпись. Каждый человек уже с детства привыкает смотреть на прописные буквы как на буквы, имеющие особое значение: ими открываются красные строки, они следуют за точкою, они возглавляют слова, которым придаётся особое значение, как общественное, так и личное, и вот оттенить, выделить, увеличить эти буквы - это значит, обратить особенное внимание на значение этих слов. Это и сделал Чехов с первыми буквами имени и фамилии. На графологическом языке это свидетельствует как о большом личном, так и о профессиональном самолюбии, о внутренней самооценке, честолюбии. Эта подпись растёт постепенно, варьируя в отдельных рисунках: то кокетливо вычурная, как в письмах брату, то строгая, выдержанная. Это всё объяснимо соответствующими настроениями Чехова, а настроение в его жизни должно было играть значительную роль.
Дуги, росчерки над буквами как будто отводят творческую энергию автора в свободную плоскость бумаги, кроме того, этим завиткам художественной волей автора придана какая-то особая гармоничность, тонкость, что, безусловно, указывает на тонкость его вкусовых потребностей. Но есть срывы: грубые, резкие мазки - так же, как и в языке Чехова проскальзывала иногда грубоватая шутка, вольное словцо, сравнение.
Знаки пунктуации носят отчётливый характер, в них чувствуются действительные остановки диктующей мысли - это всё свидетельствует о чеховском самоанализе, рефлексии, способности причинять себе подобным самоанализом сильные душевные страдания.
Волевой твёрдости в почерке Чехова нет, письмо страдает отсутствием графической твёрдости в начертаниях, почти отсутствуют углы в конфигурациях, образующихся от пересечения двух энергично начертанных линий. (Где же отсутствуют - взгляните на букву «х»! - С.М.) Автор заменяет эти углы мягкими дугообразными начертаниями, что должно свидетельствовать и о его способности идти на компромиссы, его можно расположить к себе ласкою, внешней уступчивостью, он мягкохарактерен, мечтатель в душе. Его легко рассердить, но и легко растрогать.
Временами подозрителен, мнителен, во многом настороже, многое в себе подавляет, замалчивает, скрывает. В этих графических взрывах росчерков чувствуются искания, хотя при этом большинство росчерков не закончено в своём рисунке, обрывается неожиданно, указывая на неудовлетворённость и срывы, разочарованность, сознание своего волевого бессилия. Всё это переживается одиноко в себе, замалчивается, откровенничание не до конца, на что указывают и тщательно закрытые гласные Чехова. Боясь разочарований, ко многому относится недоверчиво. Изумительная наблюдательность, умение подмечать мелочи, способность синтезировать, складывать наблюдения в одно целое.
Разрозненные и часто, по существу, разнохарактерные элементы письма, что, безусловно, указывает на известную расщеплённость личности.
Чувствуется желание руководить собою, но не всегда удаётся. Часто принимает решения и тут же их отменяет.
Снял с полки том из собрания сочинений и перечёл «Казака». И вспомнил, что давным-давно, с незапамятных времён, хотел привести - для себя и для других - высказывание насчёт знаменитого автографа Чехова не менее знаменитого графолога Зуева-Инсарова. Этот автограф украшает, в частности, мой «огоньковский» восьмитомник 1970 года.
Помню, мне было двадцать с небольшим - меня ошеломили слова Зуева-Инсарова. Вот они:
Трагическое впечатление даже для не знакомого с графологией человека оставляет рисунок подписи Чехова в последнем его письме к проф. Россолимо:
Падающий, продолженный в своём падении до края листа бумаги росчерк, как опущенные в изнеможении руки, тогда как содержание письма носит, наоборот, приподнято-бодрый характер: Чехов говорит в нём о своей уверенности в выздоровлении. Но почерк фиксировал своё - близкий конец. Надломленный организм уже не мог давать смелых и уверенных линий письма.
На обложке «огоньковского» тома, как я уже сказал, тоже есть автограф писателя. Я не знаю, какого он года и где оставлен, но можно сравнить его с письмом профессору Россолимо:
Сами судите, насколько они схожи и о чём свидетельствуют. Вполне возможно, на обложке - стилизация. Очень возможно. Но художник-оформитель вольно или невольно повторил главные черты подписи, на которые указывал графолог: «падающий», бессильный росчерк. И большие заглавные буквы (об этом - чуть позже).
Кстати, в этом 4-м томе указано, что рассказ «Казак» не был включён А.П. Чеховым в собственное собрание сочинений. Но не сказано, почему.
Есть у меня ещё одно издание «Казака», научное. Том шестой из 18-ти, которые, в свою очередь, насколько я понимаю, входят в Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. В этом томе собраны рассказы за 1887 год (Чехову 27 лет). Тут на обложке тоже автограф, но очень похожий на настоящий (Москва, издательство «Наука», 1985):
Здесь, помимо канонического текста, приведены т.н. «варианты», то есть исправления, которые писатель вносил, готовя «Казака» к серьёзной публикации: «Для собрания сочинений Чехов переработал рассказ стилистически, сократил его, изменил конец». (цитирую научный комментарий) Ого! Изменил конец! «По исправленному им тексту рассказ был набран, и гранки отправлены автору для просмотра».
Но и «Наука» вполне не объясняет, почему автор охладел к своему детищу, только констатирует:
«21 октября 1899 г. в письме к Грюнбергу Чехов назвал этот рассказ в числе шести, которые не «войдут в полное собрание и должны быть разобраны». Это решение писатель подтвердил также в письме к А.Ф. Марксу от 18 июня 1901 г.»
То есть, классик как минимум дважды отрёкся от «Казака», и то, что мы до сих пор читаем его и перечитываем, видимо, прямое нарушение его воли…
Предлагаю больше не циклиться на «Казаке» (что ж делать, рассказ тысячекратно издавался, широкодоступен), а циклиться взамен на малоизвестных записках графолога Зуева-Инсарова.
Думается, в подобных исследованиях есть элемент лукавства: исследователь собирает воедино всё, что известно о личности изучаемого субъекта, по любым источникам, а потом ищет подтверждения этим фактам в рассматриваемом материале.
Вполне возможно, я не прав и напрасно обижаю учёного. В таком случае, приношу свои извинения. И хочу обратить ваше внимание на важную деталь, которая оттенит грядущее чтение: биография Дмитрия Митрофановича Зуева-Инсарова начиная с 1930-х годов неизвестна. Когда и при каких обстоятельствах он умер - тайна. Я где-то читал, уже давно, что он был арестован в 1937 году, сразу осуждён и расстрелян, но сейчас, даже с помощью Интернета, не могу найти этому подтверждения.
То, что я сегодня цитирую здесь - это третье издание классического труда, вышедшее в 1930 году и переизданное, «без каких-либо существенных изменений в редакции автора», издательством «СТ» (Москва) в 1993 году:
Самое рельефное, выпуклое, самое характерное в почерке Чехова - это его подпись. Каждый человек уже с детства привыкает смотреть на прописные буквы как на буквы, имеющие особое значение: ими открываются красные строки, они следуют за точкою, они возглавляют слова, которым придаётся особое значение, как общественное, так и личное, и вот оттенить, выделить, увеличить эти буквы - это значит, обратить особенное внимание на значение этих слов. Это и сделал Чехов с первыми буквами имени и фамилии. На графологическом языке это свидетельствует как о большом личном, так и о профессиональном самолюбии, о внутренней самооценке, честолюбии. Эта подпись растёт постепенно, варьируя в отдельных рисунках: то кокетливо вычурная, как в письмах брату, то строгая, выдержанная. Это всё объяснимо соответствующими настроениями Чехова, а настроение в его жизни должно было играть значительную роль.
Дуги, росчерки над буквами как будто отводят творческую энергию автора в свободную плоскость бумаги, кроме того, этим завиткам художественной волей автора придана какая-то особая гармоничность, тонкость, что, безусловно, указывает на тонкость его вкусовых потребностей. Но есть срывы: грубые, резкие мазки - так же, как и в языке Чехова проскальзывала иногда грубоватая шутка, вольное словцо, сравнение.
Знаки пунктуации носят отчётливый характер, в них чувствуются действительные остановки диктующей мысли - это всё свидетельствует о чеховском самоанализе, рефлексии, способности причинять себе подобным самоанализом сильные душевные страдания.
Волевой твёрдости в почерке Чехова нет, письмо страдает отсутствием графической твёрдости в начертаниях, почти отсутствуют углы в конфигурациях, образующихся от пересечения двух энергично начертанных линий. (Где же отсутствуют - взгляните на букву «х»! - С.М.) Автор заменяет эти углы мягкими дугообразными начертаниями, что должно свидетельствовать и о его способности идти на компромиссы, его можно расположить к себе ласкою, внешней уступчивостью, он мягкохарактерен, мечтатель в душе. Его легко рассердить, но и легко растрогать.
Временами подозрителен, мнителен, во многом настороже, многое в себе подавляет, замалчивает, скрывает. В этих графических взрывах росчерков чувствуются искания, хотя при этом большинство росчерков не закончено в своём рисунке, обрывается неожиданно, указывая на неудовлетворённость и срывы, разочарованность, сознание своего волевого бессилия. Всё это переживается одиноко в себе, замалчивается, откровенничание не до конца, на что указывают и тщательно закрытые гласные Чехова. Боясь разочарований, ко многому относится недоверчиво. Изумительная наблюдательность, умение подмечать мелочи, способность синтезировать, складывать наблюдения в одно целое.
Разрозненные и часто, по существу, разнохарактерные элементы письма, что, безусловно, указывает на известную расщеплённость личности.
Чувствуется желание руководить собою, но не всегда удаётся. Часто принимает решения и тут же их отменяет.