(no subject)
Абрис Килиманджаро походит на откинувшуюся на спину беременную женщину. Гора словно напоминает: даже дети рождаются в муках - и, наверное, в романтические эпохи эта мысль должна была примирять с трудностями восхождения. Головная боль, холод и бытовой дискомфорт - сегодня трудности банальны. В унылом шагании по направлению к припорошенной снегом кипенно-белой вершине нет ничего от поэмы горы: ни чувства непостижимой огромности мира, ни завороженности близостью неба, ни ощущения собственного величия, ни головокружительного балансирования на краю бездны. Килиманджаро - это очередная история о золотом миллиарде, идущем в гору давно протоптанными тропами, и третьем мире, за 8 долларов в день тащащем следом палатки и биотуалет. Просто - бугор.
Самому мне никогда бы не пришло в голову лезть на роженицу (лезть на рожон), какой бы белой и прекрасной она ни была, поэтому, пока шел наверх, я постоянно спрашивал себя, зачем. Самый очевидный ответ - за компанию - не представлялся мне удовлетворительным оправданием всего предприятия. Для меня в этой экспедиции не было никакого специального (ботанического? петрографического? орнитологического? энтомологического?) интереса. Амбиция покорения вершин семи континентов мне стилистически чужда, серьезность вызова - долезу ли? - представляется сомнительной, если не смехотворной. В итоге я перестал ломать голову, рассудив, что цель восхождения, возможно, откроется мне наверху, потому что ведь не могло же оно быть совсем бессмысленным?
И действительно, в ночь перед подъемом на самую вершину во мне случилась перемена, которую художественно можно было бы описать, как встречу со своим допельгангером среди серых камней. Он выступил из бессонницы, холода и головной боли, как из траченного временем зеркала; в свете голой луны я смотрел на альтернативного себя, вглядывался в его бледное лицо - изнанку моего - и вдруг понял, чего хотела та гора и что за плод вызревал в ее чреве. Я силился высказать открывшееся мне, но побоялся услышать свой голос незнакомца и зажал его рот (чем он зажал мой рот?), чтобы удержать устремившуюся к распаду тишину. В это время мне с необыкновенной ясностью, будто с высоты горы, представилось все, что было со мной раньше и чему быть после (так предначертанное свершилось), и приведение покинуло меня, робея скорого восхода.
К утру мистическая составляющая пережитого истончилась в рассветном мороке и уже не казалась такой убедительной, осталось только четкое понимание, что лезть выше на гору незачем, а надо скорее спуститься на землю, и смутное ощущение, что скоро что-то будет меняться. Чтобы чем-то оправдать это предчувствие, я по возвращении в Москву наивно записался в автошколу и на курсы французского, постригся, затеял ремонт, сменил музыку в плеере, решил сделать операцию от близорукости, отчаянно зарекся грызть ручки (и локти) - но, как оказалось, настоящая перемена уже поджидала меня, помимо моих собственных усилий, как изготовившийся к прыжку зверь в чаще.
Весь 2011 год я буду работать в Париже. Для меня это теперь не та пустыня с музеями, что прошлым летом, когда в незнакомом городе у меня никого не было и ничто меня с ним не связывало. Я больше не теряюсь в парижской подземке, умею взять напрокат велосипед и заказать билет на балет, нашел бакалейную лавку, работающую дольше, чем я, и парикмахерскую, где стригут на английском языке, знаю, где можно послушать джаз по вечерам и даже где живет Жак Ширак. И все-таки я всегда буду чувствовать себя здесь Посторонним и немного случайным. Так что если кто-нибудь в следующем году окажется во Франции - не забывайте обо мне, я буду очень рад встрече.