Все существует для человека
... В конце осени Мэро, проводивший ночи около телескопа, - он изучал в то время созвездие Гончих Псов, - впервые услышал новые звуки. Они напоминали гул отдаленных горных обвалов. Вначале они были так слабы, что Мэро плохо их различал. Мэро терялся в догадках, но даже не пытался рассказывать о своих наблюдениях астрономам, - его и так считали чудаком. Но звуки усиливались. В одну из ночей сотрясение было так велико, что звезды сместились и раздвоились в зеркале телескопа.
Звуки шли со стороны побережья. Мэро вышел на железный балкон обсерватории и долго всматривался в горы.
Он видел все то же: снега, лунный блеск, звезды, лежавшие прямо на утесах, как сигнальные огни, - но нигде не было белой пыли, обычной спутницы снежных лавин.
- Матвей, - окликнул Мэро садовника, - вы ничего не слышали? Должно быть, в горах снежные обвалы.
- Слишком мало снега для обвалов, - ответил садовник, - Надо прислушаться.
Они замолчали. За оградой был слышен мерный плеск воды, будто падавшей на стекло. Это шумел ручей, кое-где уже покрытый коркой льда. Тишина длилась долго. Потом тяжелый удар прокатился с востока и, отраженный горами, вернулся обратно на запад и стих.
- Это не обвал, - пробормотал садовник.
- Что же тогда?
- Это дальнобойные, - ответил неуверенно садовник. - Война бродит кругом, но сюда она не подымется. Слишком высоко. Здесь ей нечего делать.
Тогда Мэро вспомнил скупые рассказы Ньюстэда о гражданской войне, опустошавшей в долинах старинные города и скудные поля крестьян. Вспомнил жалобы шофера на то, что в городке остались одни женщины и старики и ему приходится самому грузить продукты и потому опаздывать. Вспомнил, что Тереза начала готовить обеды гораздо худшие, чем раньше, но на это никто не обратил внимания.
Надо было тотчас все узнать. Мэро закрыл обсерваторию и спустился к жилому дому.
Астрономы сидели за ужином. Каминная труба в столовой пела глухо и сонно, так она пела уж много лет.
- Друзья, - сказал, задыхаясь, Мэро. Он остановился в дверях и торопливо разматывал теплый шарф. - Я слышу отдаленную канонаду.
Астрономы подняли головы от тарелок.
- Ньюстэд, - продолжал Мэро очень громко и возбужденно, и астрономы оглянулись, но не на Мэро, а куда-то в угол, как бы не допуская мысли, что громкий голос может принадлежать больному старику. - Ньюстэд, вы должны подробно рассказать нам, что происходит.
Ньюстэд не ответил. Он взглянул на часы и подошел к радиоприемнику. Все с удивлением наблюдали за ним.
Ньюстэд наклонился над рычагами. Красным накалом загорелись электрические колбы, и печальный мужественный голос начал говорить об уличных боях в Мадриде, о воздушных бомбардировках, о сотнях изуродованных снарядами детей и о гибели дворца Альбы, где горят полотна Веласкеса и Риберы.
Астрономы слушали молча. Голос умолк так же внезапно, как и начал говорить.
- Что вы думаете об этом? - спросил Мэро в наступившей тишине и понял, что вопрос его был не совсем уместен.
Ньюстэд лениво вернулся к столу. Он сидел, вытянувшись, как бы прислушиваясь, и крепко держался за стол большими руками.
Сухой старик в сером костюме, сейсмолог Дюфур, отличавшийся изысканностью речи, первый нарушил молчание.
- Каждый из нас, - сказал он, усмехаясь, - чувствует себя в осажденной крепости с того дня, как он прибыл в обсерваторию. Мы окружены горами, где нет ни лесов, ни руды, ни угля. Нас осаждают ветры и снега. Миру нет дела до нас - и нам нет дела до мира. Люди безумствуют в долинах, но сюда им незачем подыматься. Здесь только звезды. Нельзя перелить их на орудия или добыть из них ядовитые газы. Они бесполезны для разумного человечества.
- Не шутите так, Дюфур, - сказал Ньюстэд. - Война длится уже пять месяцев.
- Глупости, глупости, - пробормотал дребезжащим голосом молчавший до сих пор Эрве. Это был человек, словно лишенный возраста: ему можно было дать, не ошибившись, и сорок и шестьдесят лет. - Меня интересует другое: как может человек огорчаться из-за того, что сгорел кусок холста, хотя бы и покрытый красивыми красками? Я говорю о картинах Веласкеса. Всю жизнь я вожусь со звездами, это научило меня не волноваться из-за пустяков. Что может быть более непрочным, чем кусок полотна? А ради него люди мучаются, радуются и даже умирают. Это непонятно! Как можно связывать свою жизнь с такими вещами, когда существуют мысль и небо!
Разговор прервал Дюфур. Он быстро вышел и вернулся с тонкой бумажной полоской.
- Вот, - сказал он с торжеством, - еще одно доказательство точности моего сейсмографа. Он записал за последние дни около двухсот небольших сотрясений земли. Очевидно, это и есть разрывы снарядов. Я только сейчас об этом догадался.
Астрономы наклонились над бумажной полоской. Карандаш вычертил на ней ломаную линию, отражавшую колебания земной коры.
Ньюстэд провел пальцем но изломанной линии. Глаза его были прищурены, а папироса крепко зажата прокуренными выпуклыми зубами, - Ньюстэд злился.
- Каждый излом, - сказал он, - означает удар снаряда. Ваша машина, Дюфур, лучше всего записывает убийства.
Дюфур хотел возразить, но не успел, - ясный удар возник за окнами. Горное эхо превратило его в раскаты и обрушило вниз, в каменные пропасти. Все притихли.
Мэро молчал. Ему не хотелось участвовать в бесплодном разговоре. Всю жизнь он думал, что изучение неба, так же как раскрытие всех других загадок вселенной, роднит человека с землей. Мэро был стар, добр и весь запас своих знаний берег не для себя. Он начал даже писать книгу о небе для тех веселых и вихрастых школьников, что должны были завидовать ему, старику, там, далеко, в глубоких земных долинах.
Непривычные мысли и воспоминания владели им в последнее время. Он вспоминал детство, а старики очень не любят вспоминать эту пору своей жизни. Он вспоминал елку. Пока ее не зажигали, она таинственно жила в соседней комнате за закрытой дверью, и только слабый запах хвои тревожил детское воображение. Потом дверь распахивалась, он робко входил и видел сверкающее дерево. Он мог рассматривать его, трогать хвою и золотые орехи, стеклянные нити и хлопушки, мог нюхать апельсины и инжир, висевшие на ветках, - он мог изучать елку, но, несмотря на это, ощущение тайны и прекрасных вещей, наполнявших комнату, не покидало его ни на минуту.
Такое же чувство он испытывал от познания вселенной.
- Все существует для человека, - говорил Мэро. - Если исчезнут люди, то, боюсь, мне, астроному, будет ненужно даже звездное небо.
Эти мысли Мэро не решался высказывать часто - они не встречали сочувствия. Сегодняшний разговор в столовой вызвал у него раздражение. Он не замечал раньше у своих собратьев по науке такой сухости мыслей и чувств. Грубый и ленивый Ньюстэд был, пожалуй, лучше их всех.
Гражданская война в долинах, отзвуки сражений и неприятный разговор в столовой как будто не нарушили жизни ученых. Астрономы работали по ночам, спали первую половину дня, а вечера проводили в лабораториях. Там они сличали снимки звездного неба за многие годы, стремясь найти незначительные изменения. Каждое изменение в знакомой путанице звезд являлось открытием и давало повод для интересных догадок.
Ничто не изменилось, но все же непонятная тревога овладела учеными. Ее мог заметить только опытный глаз.
Мэро, сидя у телескопа, что-то сердито и подолгу бормотал. Ньюстэд два раза был замечен в том, что среди для наводил искатель телескопа на край отдаленных гор. Остальные делали вид, что не замечают этого, - по астрономической традиции, рассматривание в телескоп земли считалось занятием для дураков.
Дюфур изредка говорил, что ощущение близкой, но безопасной для него войны укрепляет его нервы. Когда падал снег, астрономы бывали не в духе, - облачное небо останавливало работу. Больше всех негодовал Эрве. Теперь же, когда пошел густой Теперь же, когда пошел густой снег, Эрве заметил, что снег, к счастью, сделает дорогу в обсерваторию непроходимой для вооруженных отрядов. Дюфур ядовито усмехнулся.
Библиотекарь Бодэн начал отбирать газеты у у Ньюстэда и прочитывал их от доски до доски. При этом он так морщился, будто газетные заметки причиняли ему назойливую боль.
Как-то декабрьской ночью в обсерваторию Мэро вошел Ньюстэд. Это было нарушением правил, - никто не должен был мешать друг другу во время наблюдений. Мэро оглянулся и встал.
Ньюстэд остановился. Он расставил ноги и засунул руки в карманы брюк. Оба молчали.
Мэро почувствовал легкий запах вина. Это было уже слишком. Поведение норвежца делалось вызывающим.
- Я пришел, - сказал Ньюстэд так громко, будто он говорил с глухим, - помочь вам закрыть купол, потому что удар будет внезапным.
«Он пьян, - подумал Мэро. Впервые он видел пьяного человека в обсерватории. - О каком ударе он говорит?»
- Удар будет внезапным, - сердито повторил Ньюстэд. - Не упрямьтесь. Выйдите и посмотрите.
Ньюстэд закрыл купол, взял Мэро за локоть и вывел на железный балкон. Мэро шел безропотно, - в словах Ньюстэда он почувствовал тревогу и угрозу.
- Вот, - Ньюстэд кивнул па горы. - Какое прекрасное зрелище!
Над зубцами гор подымалась отвесная облачная стена. Она была освещена неизвестно откуда исходившим тусклым светом. Она протянулась от одного края горизонта до другого и на глазах росла, светлела, как бы распухала, закрывала звезды.
- Ураган, - сказал Ньюстэд и засмеялся. - Через десять минут он будет здесь. Дайте только ветру прорваться через горы.
- Почему же так тихо? - спросил Мэро.
- Ураганы всегда подходят в тишине.
Тишина была такой напряженной, что звуки собственных голосов казались им надтреснутыми и неприятными. Не было слышно даже привычного шума ручья. Горы уже курились серым дымом.
- Надвигается, - прошептал Ньюстэд.
Мэро наклонился вперед. Он вслушивался. В невыносимой тишине далеко и слабо жужжал мотор.
- Там человек. - Мэро показал на горы.
Снежные смерчи уже взлетали взрывами к черному небу.
- Где? - спросил Ньюстэд.
Мэро схватил его за плечо.
- Там, там! - кричал он и показывал на вершины, где Ньюстэд не видел уже ничего, кроме урагана, стремительно падавшего в ущелья дымными потоками. - Я слышу аэроплан.
- Вы… - крикнул Ньюстэд, но удар ветра оборвал его хриплый крик.
Земля вздрогнула, и тяжелый непрерывный вой урагана уничтожил все звуки. Ветер оторвал Мэро от перил балкона и прижал к стене обсерватории. Снег хлестал в глаза, в рот, не давал дышать. Ньюстэд схватит Мэро за руку и потащил вниз, - норвежец был уже весь белый от снега.
Они пробивались через тяжелые потоки воздуха к жилому дому, хватались за деревья, за кусты, почти падали на землю, закрывали руками глаза от мелкой гальки, больно бившей по лицу. Все дрожало вокруг и выло на разные голоса. Мачта напряженно гудела, голый сад свистел, как сотни яростных флейт, трещала разбитая черепица, звенели стекла, коротким непрерывным громом гремели железные крыши.
Фонари на столбах не качались на проволочных канатах, а были вытянуты наискось к земле, - ветер не давал им качаться, он отклонял их в сторону и каждую минуту мог сорвать и унести.
Ньюстэд втащил Мэро в столовую и только тогда окончил прерванную ветром фразу.
- Вы ошиблись, - сказал он, снимая пиджак и стряхивая с него снег, - аэроплана не было. А если он и был, то теперь его уже нет. Осталась только куча щепок.
Мэро не возражал.
Вскоре в столовую собрались астрономы. Буря объединяет людей. Она подогревает воображение. Даже скучные люди находят во время бури слова, чтобы передать легкое возбуждение, что охватывает человека, когда за стенами безумствует ветер.
Астрономы разошлись очень поздно. Мэро не спал. Он лежал на своей узкой кровати, прислушивался к вою ветра, и чувство одиночества сжимало ему сердце. Неужели так и придется жить до смерти в этих горах, в белой комнате, похожей на больничную палату? Неужели никто не придет, не погладит седую голову и не скажет: «Спи, я посижу около тебя и почитаю, пока ты уснешь»?
Мэро лежал свернувшись и казался себе мальчиком. Он вспомнил слова Эрве: «Астрономы не должны иметь любимых людей». «Да и старики, должно быть, тоже», - подумал Мэро.
Он встал, поднял штору и снова лег. Ему хотелось быть поближе к урагану, а опущенная штора казалась железным занавесом. Теперь ураган был совсем рядом, за двойными рамами окон. Он не только визжал, распевал в скалах и плескал снегом в стекла, но и светил. Тихий свет сочился от снегов. Он был чуть синеватым, будто за окнами кто-то зажег большие спиртовые горелки.
- Не надо засыпать, - пробормотал Мэро и начал думать об аэроплане, пролетевшем перед бурей над горами. Летчик не мог оглянуться, - впереди торчали отвесные скалы, - и только спиной, одной беспомощной спиной он ощущал ураган, догонявший его, как гончая зайца.
Ветер стучал ставнями. Болело сердце, и мысли медленно запутывались, пока Мэро не задремал.
Ему приснился странный сон. Будто он садится в запыленный серый автомобиль, чтобы ехать на юг Испании. Вместе с ним садится высокий тощий старик с седой дрожащей бородкой. Потертый костюм старика топорщится и гремит, и Мэро с испугом замечает под пиджаком у своего спутника заржавленные старые латы.
- Мы поедем туда и обратно, - говорит старик, и латы его скрежещут и скрипят в тесной машине, - и вы увидите всё. Постарайтесь сдержать слезы.
И вот они мчатся по узким дорогам среди гор, и с каждого перевала открываются внизу громадные, как море, пространства разноцветной земли, то коричневой и сожженной небом, то черной от листвы лимонных деревьев, то медной от спелых колосьев, то голубой от воздуха, застоявшегося над лесами. И каждый раз при виде новых долин старик в латах встает, протягивает руку вперед и с торжеством кричит одно и то же слово:
- Испания!
Так они мчатся мимо городов, где столько солнца, что оно не помещается на черепичных крышах и стенах домов и проникает даже в самые дальние углы… Так они мчатся мимо старинных соборов, как будто покрытых серой копотью жары, мимо рек, из которых лениво пьют чистую воду терпеливые быки, мимо школ, где поют дети, мимо дворцов, где за полотняными занавесями сверкают в сумраке картины великих мастеров, мимо садов и полей, где каждый комок земли взвешен на руке и растерт твердыми ладонями спокойных поселян, мимо парков и заводов, жужжащих, как шмели, колесами горячих машин, мимо страны, летящей навстречу в ветре, хохоте, песнях, приветствиях и разнообразных отзвуках прекрасного труда.
В пустынном городке они проносятся мимо памятника какому-то высокому старику с седой бородкой. Мэро узнает в этой бронзовой фигуре своего спутника и успевает прочесть на памятнике надпись: «Мигель Сервантес».
- Так это вы - Сервантес? - кричит Мэро старику.
Старик снимает шляпу и рассеянно отвечает:
- Да, я когда-то жил в этом городе.
Они поворачивают обратно и снова несутся мимо тех же городов, теперь уже лежащих в развалинах, наполненных тяжелым смрадом трупов, мимо школ, где на порогах валяются убитые дети с жалобно открытыми ртами, мимо безумных женщин, бегущих по дорогам с остекленевшими глазами, мимо расстрелянных, привязанных за руки к ручкам дверей, мимо облетевших от пожара садов, мимо надписей, сделанных сажей на белых оградах: «Смерть всем, кто думает о свободе и справедливости! Смерть всем, кто не с нами!», мимо дворцов, превращенных в кучи черного мусора.
Отряд пехотинцев останавливает машину. У солдат тяжелые сапоги, похожие на ведра, красные лица, рыжеватые усы. Командует ими белобрысый офицер с оттопыренными ушами и сухим затылком.
- Вы кто? - кричит офицер.
Старик в латах встает, глаза его чернеют от гнева, руки трясутся.
- Собаки! - кричит он. - Наемные убийцы, обросшие кровавой шерстью! Прочь из моей страны! Я - Мигель Сервантес, я сын и поэт Испании, я солдат и честный человек!
Старик широко расставляет руки, он хочет задержать солдат.
- Огонь! - кричит офицер и взвизгивает от злости.
Солдаты стреляют, и Мэро слышит, как пули бьют по заржавленным латам парика, и старик падает лицом в пыль и, умирая, гладит худыми теплыми руками щебень родной дороги.
- Испания! говорит он страстно, и редкие слезы падают на горячую землю. - Испания, мать моя, страна моих детей!
Спина щелкают пули по латам, но почему-то очень негромко.
Мэро проснулся. Как будто кто-то стучал в дверь. Он прислушался. Ветер еще шумел, но не так сильно, как вечером. Ураган уставал. Хлопнула ставня, и кто-то застучал в дверь сильнее.
- Кто там? - спросил Мэро почти шепотом.
- Я, сударь, - ответил из-за двери садовник.
- Что случилось?
- В ущелье, за ручьем, стреляют, - сказал садовник. - Может быть, вы встанете, и мы послушаем. Я думаю, что случилась беда.
Мэро начал поспешно одеваться. Неужели война поднялась и сюда, в никому не нужные горы? Он вспомнил только что виденный сон, и ему показалось, будто кто-то медленно стискивает ему горло.
- Должно быть, это хлопают ставни, Матвей, - сказал он шепотом, боясь разбудить Эрве, спавшего за стеной. Ему хотелось верить, что садовник ошибся и никаких выстрелов нет. Кто и в кого может посылать нули в этой пустыне?
Садовник ничего не ответил. Они вышли. Снег уже не падал. Ветер стихал, и на востоке смутно виднелись громады туч, задержанных горами. Начинался рассвет. Он просачивался сквозь разрывы тяжелого неба, и можно было уже различить деревья, покрытые снежными шапками, и зеленую воду в бассейне, где плавали маленькие вылинявшие рыбки.
Садовник провел Мэро к ограде. За ней дымилась пропасть и бормотал ручей. Дна пропасти не было видно, темнота в горах дольше всего держится в ущельях и уходит оттуда медленно - пожалуй, не быстрее, чем испаряется снег.
- Это здесь, - сказал садовник и показал за ограду.
Мэро заглянул вниз, но ничего не увидел.
- Мое зрение ослабло, - сказал он печально. - Я ничего не вижу. Может быть, вы увидите лучше меня.
- Страшновато заглядывать, - ответил садовник. - Давайте лучше немного послушаем.
Они замолчали. И тогда Мэро услышал как будто слабый человеческий стон или хриплый короткий крик...
Читать полностью
Читать дальше
Источник: http://svistuno-sergej.narod.ru/news/soz_001/2021-09-24-4028 - литература, слово, текст, рассказ, проза, К.Г. Паустовский, Созвездие Гончих Псов, -