Дела вечные, сердечные... Из произведения Юрия Германа
...В подпечке застучал лапками, зафырчал еж, петух всполошился и
прокукарекал, на полатях завозились сироты, призреваемые ныне бабинькой...
- От венца-то куда поденетесь?
- Не ведаем, бабинька...
- Сюда бы, да здесь отыщет вас Антип...
Она усмехнулась, лицо ее помолодело, на мгновение кормщик увидел ту
рыбацкую женку Евдоху, которую и нынче, крутя головами и хитро подмигивая,
вспоминали рыбаки-старики.
- Была бы молодость, а иное отыщется, - сказала она и поднялась.
Поднялся и Рябов.
- Пади на колени, благословлю! - велела бабинька.
Он опустился на колени, взглянул на нее снизу вверх. Она благословила
его иконою старого письма, дала приложиться к образу и постояла
задумавшись. Губы ее шептали неслышную молитву.
- Теперь - иди!
Рябов низко поклонился и пошел к двери. Она издали приказала:
- Чтоб жалел ее, слышь, мужик?
- Слышу, бабинька! - не оборачиваясь, кротко ответил он.
- Да весть о себе подай!
От бабиньки Евдохи Рябов спехом отправился к таможне. Афанасий
Петрович не спал, ходил в задумчивости по своему покою. Дождище все
барабанил по тесовой крыше,
стекал по двору шумными ручьями. Возле
таможенных складов сторожа стучали в колотушки, покрикивали:
- Оглядывай!
Караульный отвечал:
- Ходи веселей, постораживай!
- Попа ей занадобилось сыскать? - в задумчивости произнес поручик. - И
чтобы я сыскал?
Рябов кивнул головой.
- Может, без меня управитесь?
Кормщик молчал.
Поручик снял с деревянного крюка просмоленный плащ, хотел было
накинуть на себя, да раздумал - накинул на кормщика. Был поручик бледнее
обычного, верхняя губа у него дергалась, глаза смотрели невесело. Во дворе
велел он солдату седлать двух жеребцов. Жеребцы били копытами, кусались,
солдат ругался. Митенька крепко спал на лавке, во сне улыбался.
Когда выехали, наступило утро, с пожарища полз едкий дым, доносились
крики, выли женки на пепелищах.
Таисье поручик не сказал ни слова. Рябов посадил девушку перед собой,
застоявшиеся кони сразу взяли, вынесли всадников на проселочную дорогу к
рогатке. У Таисьи, покуда ехали, глаза были закрыты, она сидела как бы в
забытьи, но нежный румянец горел на щеках, и порой она вздрагивала, точно
от холода.
- Не застудишься? - спросил Рябов.
- Держи крепче! - ответила она.
Жеребец на скаку всхрапывал. Таисья все оглаживала маленькой жесткой
ладонью его крутую взмокшую шею, жалела, что ему тяжело. Крыков, не
оглядываясь, скакал впереди. Неподалеку от гнилой церквушки Афанасий
Петрович круто осадил коня у избы, вросшей в землю, без деревца, без куста
вокруг, спрыгнул в жидкую липкую грязь. Мокрые вороны кричали сердито, под
обрывом лениво, в тумане, текла Двина, дождь опять пошел сильнее.
- Не отдумала? - спросил Рябов.
- Не отдумала.
- Едва ли не за татя идешь! - сказал он. - Избу и то нынче отдал. Где
голову приклонишь?
- Молчи, глупый! - ответила она едва слышно.
Крыков не выходил долго, потом вывел из избы длинного попа со щучьим
лицом, заспанного, жадного, испуганного. Кормщик показал ему золото, поп
закивал, закланялся, велел немедля подъехать к церкви, сам привязал
жеребцов к бревну у колодца. Чмокая лаптями, по грязи сбегал за дьячком.
Дьячок, весь в перьях - щипал петуха, - побежал за дьяконом. Со скрипом
отворились двери церквушки, деревянной, бревенчатой, строенной в
стародавние времена...
Покуда ждали, Крыков ходил возле паперти - думал, и во время венчания
тоже был задумчив и грустей, а потом встряхнул головой, новыми глазами
посмотрел на кормщика и на Таисью, улыбнулся.
- Куда ж теперь, молодые? Где пировать, где меда ставленные пить, где
бражка наварена?
Молодые молчали.
- Взялись вы на мою голову, - не то шутя, не то сердито молвил
поручик, - куда мне теперь с вами? Небось, Антип уже ищет...
- Ищет-свищет, - сказал Рябов, - многие нас теперь ищут...
- Больно громко живешь, вот и ищут...
Опять поехали - в обход рогаткам, переулками города Архангельского,
под мелким дождем, куда - неизвестно. Таисья задремала от усталости,
просыпалась часто, вздрагивала, промокла до нитки. Кони шли не шибко - тоже
притомились. На взгорье Крыков отстал, велел подождать. Не было его
порядочное время, наконец появился с притороченным к седлу мешком, крикнул:
- Веселее, други, скоро приедем...
Приехали к вечеру. Дождь перестал, небо очистилось, над Двиной дрожала
радуга. Женки неподалеку пели:
Спится мне, младешенькой, дремлется.
Клонит мою головушку на подушечку;
Мил-любезный по сеничкам похаживает, Легонько, тихонько поговаривает... *** Читать полностью, Читать далее... " Россия молодая"... Книга 1... №19 (И ЧЕГО СМЕЕМСЯ? УМНИЦА, РАЗУМНИЦА...)
Россия молодая. Роман. Книги 1 и 2. Оглавление
Источник : Роман " Россия молодая"... Книга 1... №18
http://svistuno-sergej.narod.ru/news/roman_rossija_molodaja_kniga_1_18/2017-02-25-1219 ***писатель Юрий Герман, советский писатель, Россия молодая, Юрий Герман, творчество, фото из интернета, писатель, роман Россия молодая ***
Предыстория к венцу - Таисья Тимофеева и Рябов Иван
В давнее лето дождливым субботним вечером от нечего делать кормщик
Рябов заглянул в слободу на Мхи, искал, где бы повеселее, пошумнее
погулять...
У высокого глухого тына, за которым лаяли цепные псы, возле крепких
резных ворот, стояла, словно бы не замечая дождя и ветра, незнакомая
девица. Волосы ее были неприбраны, тонкие руки сложены на высокой груди,
взгляд задумчив и строг.Кормщик заговорил с нею, как заговаривают двиняне с женками, спросил
сиповато, неуверенно:
- Здорово ли ваше здоровье на все четыре ветра?
Она метнула на него взгляд, исполненный пренебрежения, не ответила ни
единым словом; покачиваясь тонким станом, ушла в усадьбу; было слышно, как
со скрипом въехал в пазы деревянный засов калитки. Псы долго еще лаяли, чуя
чужого человека - кормщик ушел не сразу. И с того мгновения образ ее
преследовал Рябова неотступно и на берегу, и в море, и на промыслах, и в
чаду кружала; и даже в церкви, когда пробовал он молиться, виделись ему
спутанные, мокрые от дождя волосы, точно бы летящий взор, тонкие в
запястьях руки, колеблющийся стан.
Исподволь, осторожно, жадно стал узнавать о ней, кто такая. Узнал все
- дочка кормщика Антипа Тимофеева, звать Таисьей, горда не в меру, женихов
всяких гоняет с пренебрежением и над ними насмехается, в церкву ходит
редко, рукодельница искусная, хозяйка одна в доме. Батюшка был добрым
кормщиком в старопрежние времена, да напужался моря, поторговывает на
берегу, накопил горшок золотишка, крутит покрутчиков, без себя посылает в
море за свою снасть, приглядывать за наемным народом бывает отправляется и
Таисья Антиповна...
Узнал еще, что любит безмерно птиц и что повсюду в горницах висят у
нее клетки.
Летом, когда пришли иноземные корабли, Рябов заместо денег спросил
желтую, в малиновых разводьях птицу. Шхипер посмотрел на кормщика
недоумевая, но птицу дал. Рябов взял диковинное, горластое, настырно
кричащее существо в руки и охнул. Проклятая птаха так впилась клювом в
ладонь, что он едва ее отодрал. И в посудинке, пока переплывал Двину, и в
Архангельском городе, и покуда шел на Мхи к заново отстроенной Тимофеевой
избе, - птица терзала его руки. Поначалу он терпел, потом побежал бегом.
Были сумерки, шел дождь. Не спросясь, Рябов вскочил в чужую избу, где
горела свеча, сказал, задохнувшись от бега:
- Клетку давай! Изгрызла меня, ведьма!
Таисья дикими глазами посмотрела на взлохмаченного, измокшего под
дождем мужика, на его руки, с которых капала густая, словно бы черная
кровь, принесла клетку. Потом тихо сказала:
- Умен больно. Кто ж его в руках носит, зверя этого?
Руки саднили, Рябов посмотрел на девушку, на тонкий ее стан; в тишине
было слышно, как на чистый выскобленный пол капает кровь. Таисья тоже на
него посмотрела, засмеялась, повела умыться, намазала ладони мазью,
завязала чистыми тряпицами. Кормщик стоял как истукан.
- Чего столбеешь? - спросила она. - Иди теперь.
- А куда мне идти?
- Куда вы все ходите? В кружало! Винище трескать!
Он пошел, но она его окликнула.
- Боязлив больно. Кто сам-то будешь? Откуда свалился?
- Кормщик, - тихо ответил он. - Ну, рыбак...
- Здесь, почитай, все рыбаки. Звать-то как?
- Иваном.
- Рябов?
- Рябов, - смиренно подтвердил он.
- Ты, что ли, об прошлом годе клад нашел на корабле?
- Было! - ответил он.
Оттого, что она заговорила о кладе, ему стало словно бы легче на душе.
"Все они Евины дочери! - рассуждал он. - Всем золотишко, да жемчуга, да
яхонты надобны. Что ж, будет тебе гостинчик. Сама попросила". В тот же
вечер он отправился к бабиньке Евдохе и сказал, что надобно ему немного из
того, что принес когда-то, на гостинец.
- Кому на гостинец?
Рябов не ответил.
- Чего молчишь-то, детушка?
Кормщик вздохнул и ничего не ответил. Врать он не любил, а правду
говорить не хотелось. Бабинька легонько хлопнула его по лбу сухой своей
ладонью, сказала с угрозою:
- Дурное надумал, кормщик! Я-то знаю, чего говорю!
- Ладно там... - угрюмо ответил он. - Не маленький я, чай!
Бабинька принесла запрятанную, зарытую на огороде половину добра и, с
насмешкою поглядывая на кормщика, проводила его до двери. Четыре дня
кормщик ходил в церковь, наконец подкараулил Таисью.
Жемчуга, перстни, подвески, цепочки были в тряпице, он молча развернул
узелок, загородил собою тропиночку на взгорье, сказал почти шепотом:
- На-от, принес гостинчика... что давеча говорила-то... клад
корабельный...
Таисья оттолкнула его тонкой рукой, щеки ее вспыхнули, глаза сразу
налились гневными слезами. Словно маленький, шел он за нею, вжимая голову в
плечи, бормотал вздор:
- Таинька, лапушка, да ты што... да ведь сама давеча... ты зачем же,
ластонька...
Она шла, все ускоряя шаг, шелка ее свистели на ветру, гордая маленькая
голова была высоко вскинута, и только гневные слезы одна за другой падали
на грудь...
Он отстал, остановился, отдуваясь, не зная что делать, в полном
отчаянии.
Из-за березок, чинная, строгая - она всегда из церкви приходила
строгая, - появилась бабинька Евдоха, оглядела с ног до головы своего
кормщика, спросила:
- Подарил подарочка?
Он хотел было ответить погрубее, да не нашелся, в глотке у него лишь
что-то пискнуло. Бабинька потрепала его по могучему плечу, вдруг пожалела,
отобрала обратно для сирот узелочек и привела в свою избу для беседы. Сели
друг против друга, Рябов весь поникший, словно бы меньше ростом, бабинька
спокойная, строгая, ясная.
- Ты как об нашей сестре думаешь? - спросила она негромко, но так, что
кормщик ужаснулся. - Худо ты думаешь, Иван Савватеевич?
Рябов не ответил, собираясь с мыслями. В углу, ссорясь с хромым
петухом, зафырчал старый еж, ударил лапами заяц. Бабинька прикрикнула на
них, они притихли.
- Гостинчика принес, дурашка, - уже не строго, с жалостью в голосе
сказала Евдоха. - Подарил девицу?
Он промолчал, сгорая со стыда, весь мокрый от внезапно прошибившего
пота.
- Теперь походишь! - сказала старуха. - Теперь поизносишь сапогов за
нею. Пока простит, пока все изначала почнешь...
- Взглянет ли? - спросил кормщик.
Старуха засмеялась, даже слезинку утерла платочком.
- Ох, Ванечка, Ванечка... взглянет ли... Надо быть, взглянет... когда
только?..
- Нескоро?
- А тебе к спеху?
Старый петух взлетел на стол, посмотрел на Рябова одним глазом с
насмешкою. Кормщик отвернулся от петуха, повздыхал, утер пот бабинькиным
вышитым полотенцем, с усердием слушал бабинькины слова:
- Яхонтами да жемчугами приманиваешь, дураково поле, а потом косу на
кулак, да ну куражиться? Нынче сидит эдакий увалень кувалдой, посмотришь -
и впрямь тише овцы, а овца про себя такое думает: дай, думает, только попу
окрутить, уж я ей припомню. И мается потом горемычная всю-то жизнь с
извергом, - мало я их от вашего брата, звероподобного пропойцы, отбирала?
Ты слушай меня, Иван, слушай: Антипова Таисья - таких полсвета обскачи, не
сыщешь, ноготка ты ейного не стоишь, под ноги ей лечь, и то велика тебе
честь, думай - каково ей за тобой-то будет? Кто ты? Ну, кормщик добрый,
друг честный, уродился не трусливой дюжины. А еще кто? Ты для нее гордость
свою забрось, - она, Ванечка, поморка, ей море не в диковинку, и, я чай,
сама непужлива...
- Какая уж там ноне, бабинька, гордость, - молвил Рябов. - Быть бы
живу...
Старуха с усмешкою на него взглянула, повела плечом, покачала головою.
- А, видать, и в самой деле разбирает тебя, дитятко. Ну что ж, давай
бог. Голову-то ты перед ней пониже клони, пониже... Когда девице и повидать
счастье, как не ныне...
Она не досказала, но такой огонь вдруг мелькнул и погас в старых ее
выцветших глазах, что кормщику сразу полегчало на душе. "Повидала бабинька
на своем веку, - думал он, выходя из ветхого ее дома, - повидала, и сама
знает, каково мне... По-глупому не присоветует..."
Дважды набивался он кормщиком к Тимофееву, шел за любой алтын, но не
брал Антип; на третий взял весельщиком, - уж больно было лестно Антипу:
первый по здешним местам кормщик за честь принял наняться к нему. Об ту
пору самого Антипа забрало колотье, для лечения надо было достать
рыбу-ревяка, вынуть из воды искусно, так, чтобы проревела рыба колдовской
свой рев. Рябов ревяка вынул, все вокруг слышали, как проревел ревяк
трижды, потом засушил, положил под постель Антипу. Покуда был в избе,
Таисья на него не взглянула; когда вышел, догнала на дворе и, глядя в
глаза, сказала, как почудилось ему, с ненавистью:
- Отцепись, слышишь? Все равно в море не пойду, коли ты пойдешь! Не
пойду с тобой!
- Ан пойдешь! - ответил Рябов и железными руками взял ее за плечи. -
Пойдешь, лапушка, везде со мной пойдешь, умирать станем, и то вместе, не
отпущу тебя...
День был холодный, еще не стаяли снега, еще не поломался лед на Двине.
Оба они стыли на ветру, и в тот час поняла Таисья: не тот Рябов человек,
чтобы можно было выгнать его вон, как гоняла она всех до нынешнего утра.
- Весельщиком покрутился! - сказала она жестко. - Первеющий кормщик за
девкин подол держится, не оторвать. Не пойдешь весельщиком! В зуйки бы еще
нанялся...
Но он пошел весельщиком, пошла и она на весь длинный летний промысел.
Одна женка между покрутчиками, была она с ними как мужик, огрызалась на
всякое слово, ела то же, что и все, спала на камнях, как спали другие. Как
все покрутчики, она по двое, по трое суток не смыкала глаз, да и как
уснешь, когда шибко идет на яруса рыба и трясут тряску по пять раз в день.
Под незаходящим солнцем покрутчики пластали треску. Таисьино дело было
отбирать для сала максу, руки у нее почернели, кожу саднило. По ночам за
камнем-горбылем она плакала, словно маленькая. Рябов заглядывал за горбыль,
она кидала в него щебнем:
- Уйди, не лезь!
Покуда рыба сохла двенадцать недель, покуда солили треску в ямах,
покуда вытапливали сало, Рябов не замечал времени. Все катилось словно один
день - взглянула Таисья али не взглянула, отворотилась али слово сказала,
запела али сердитая вышла, - все было: и радость, и горе, и счастье, и
беда, - все словно в один день. А когда пришли обратно - вот тогда
сделалось худо. Как ее не видеть? Как ее не слышать? Как с ней не
разговаривать?
Незадолго до Оспожинской ярмарки - рыбной - он, да Таисья, да еще
весельщик Семка, да тяглецов шестеро пошли на промыслы за рыбой. Теперь он
шел уже не весельщиком, а кормщиком, суденышко было изрядное.
На пути ударил внезапно шквал такой силы, что лодья поднялась кормой.
Рябов, прихватив к себе Таисью, чтобы не смыло водой, пустил в парус топор
- жалом вперед. Парус лопнул, шквальный ветер разодрал его пополам,
посудинка встала на волну ровно.
- Сбрасывай парус! - крикнул Рябов.
Судно пошло спокойно, Семка готовил иглу - штопать пробитую топором
прореху.
Небо светлело, шквал ушел далеко, пылил теперь у норвегов. Кормщик
поискал вокруг глазами, покачал головой:
- Топор неладно кинул, потонул теперь топор. Ругаться будешь, хозяйка?
- Любый мой, кровиночка моя... - услышал он.
То был ее голос, но он не поверил, да и как мог поверить! Оглянулся,
посмотрел: Таисья стояла, отворотившись от него, смотрела на море, на
пенные буруны, летящие по волнам, какая была - такая и есть. Уж не
помрачение ли нашло на него?
Пришли на промысел, завалили посудину бочками, односолку закидывали
слоями в судно, сушеную наваливали где попало. Под тяжелой бочкой
подломился шест, бочка побежала назад, ударила Рябова в грудь, он упал
навзничь, поднялся, но идти не смог. И тогда опять услышал:
- Любый мой...
Не ища, откуда, кем сказано, он закрыл глаза и подумал: "скажи еще!"
Никто ничего более не сказал. Отплевавшись кровью, отлежался до
вечернего солнца, поднялся, пошел и за камнем наткнулся на Таисью. Все лицо
ее было мокро от слез, глаза смотрели странно, такого взгляда он еще не
видел: то ли испуганно смотрела она, то ли не узнала.
- Ты что? - спросил он.
Она молчала. Тихо, слабыми руками, он осторожно обнял ее и спросил:
- Не люб я тебе?
- Люб! - громким и ясным голосом ответила она. - Люб! С того дня, как
батюшке ревяка принес, - люб! То и света мне, что ты. Ты един мне люб, и
никого мне не надобно, и ничего мне не надобно...
Закрыв глаза, улыбаясь, она передразнила:
- Топор потонул... Ругаться будешь, хозяйка?
И засмеялась, откинув назад голову, милым, едва слышным смехом.
- Ничего мне не надо, - говорила она потом, ночью, когда стоял он на
корме шняки и ветер свистел в парусах, - ничего, слышишь, медведушка?
Батюшка не благословит, все едино уводом меня уведешь, ты кормщик, я не
велика боярыня, прокормимся. Да ты слышишь, Иван Савватеевич?
Он слышал и не слышал, понимал и не понимал. ***
Роман " Россия молодая"... Книга 1... №17 (ПОТОНУЛ ТОПОР)
*** Читать далее... " Россия молодая"... Книга 1... №18
*** Россия молодая. Роман. Книги 1 и 2. Оглавление