Erinnerung
В конце 30-х годов, перед войной, моя мама мучилась в жуткой советской коммуналке.
И вот, однажды на кухне она нечаянно что-то уронила (причем никому никаких хлопот она не причинила, это касалось только ее одной) и с досады про себя пробормотала: «Ах я, собака такая»...
И - всё. Соседка, женщина темная (невесть как попавшая в Москву из какой-то глухой деревни) и абсолютно невоспитанная, с тех пор стала называть мою маму «собакой».
Стоило маме появиться в кухне, как она, показывая пальцем и злорадно улыбаясь, повторяла: «Собака! Собака!»
И это продолжалось долго.
Когда же кто-то из соседей сказал ей, что хватит уже, та с большим воодушевлением заявила: «Так ведь она сама сказала! Собака! Собака!»
Она была настолько темной, что ей был неведом элементарный закон, который понимают даже маленькие дети: я - про себя - имею право сказать всё что угодно. А ты - про меня - нет.
И вот, однажды на кухне она нечаянно что-то уронила (причем никому никаких хлопот она не причинила, это касалось только ее одной) и с досады про себя пробормотала: «Ах я, собака такая»...
И - всё. Соседка, женщина темная (невесть как попавшая в Москву из какой-то глухой деревни) и абсолютно невоспитанная, с тех пор стала называть мою маму «собакой».
Стоило маме появиться в кухне, как она, показывая пальцем и злорадно улыбаясь, повторяла: «Собака! Собака!»
И это продолжалось долго.
Когда же кто-то из соседей сказал ей, что хватит уже, та с большим воодушевлением заявила: «Так ведь она сама сказала! Собака! Собака!»
Она была настолько темной, что ей был неведом элементарный закон, который понимают даже маленькие дети: я - про себя - имею право сказать всё что угодно. А ты - про меня - нет.