(no subject)
Случайно нагуглил текст, очень точно описывающий мои ощущения от первых программ в АСО (это былo в январе прошлого года). Весьма занимательно и фамилии знакомые встречаются.
Магнитное поле оркестра
Был первый день моих консерваторских каникул. Сибирское лето щедро дарило солнце, сосны - ласковый шум, и чувство совершенной свободы распирало мою грудь. Загнанный самой трудной сессией третьего курса, я переживал эту свободу особенно полно еще и потому, что тот июльский день совпадал с началом моего отпуска в музыкальной школе Академгородка, где я работал директором.
Было мне тогда 25 лет. Я лежал на теплом песке у самой кромки воды, глубоко и счастливо дыша после плавания.
Радужные мысли прервало появление на пляже моего консерваторского друга Миши Турича.
Без долгих вступлений он сказал: - Собирайся, бери альт и документы. Нас ждет Кац. Вечером выезжаем на гастроли в Красноярск.
В этом оркестре мечтали играть многие, но далеко не ко всем судьба относилась благосклонно. В оркестре иногда появлялись вакансии, и устраивался конкурс, если претендентов собиралось много. Оркестранты носили на себе печать артистизма, рассказывала о репетициях, о разносах Каца, который делал и то и другое со вкусом и темпераментом. Вокруг оркестра пульсировало некое облако иного мира, волнующего и желанного.
В первые консерваторские годы мы почти каждый вечер проводили в оперном театре или концертном зале. С увлечением обсуждали все виденное и слышанное. Особенно много разговоров и споров вызвала постановка "Пиковой дамы", где интродукция начиналась в полной темноте, даже без света над пюпитрами, и музыканты должны были играть наизусть, только дирижер был слабо освещен. Это было необычно, и создавался эффект таинственности, тревоги и священного ужаса. Потом свет неожиданно ярко вспыхивал в сцене Летнего сада.
И это было замечательной находкой и волновало наше воображение. И все же мы хотели играть не в оркестре оперного театра, а в симфоническом оркестре Каца, как уже тогда было принято называть этот коллектив.
Поэтому, услышав слова Турича, я понял, что надо мною взошла звезда и протянула ко мне свой тонкий лучик. Я мигом собрался. - Привез, - оглядывая меня, сказал Арнольд Михайлович, обращаясь к Туричу, довольному своей оперативностью, и, наконец, ко мне, словно дело уже давно решено: - Поедешь с нами. Пиши заявление: "Прошу принять меня на время гастролей", - и прибавил: - Посмотрим, чему тебя научили в консерватории.
Еще в такси я узнал от Турича, что мне и Гене Кержнеру, тоже альтисту и студенту, предстоит заменить двух заболевших оркестрантов.
В Красноярске нас с Геной поселили на частной квартире, как и многих других музыкантов, - номеров в гостиницах для всех не хватило. Наши инструменты, внесенные вместе с чемоданами, несколько озадачили хозяйку. Было видно, что она только сейчас осознала: музыканты и их громкоголосые инструменты - это понятия связанные.
В этом доме нам предстояло прожить целый месяц, а заниматься на инструментах было необходимо каждый день. Ни у меня, ни узрены прежде совершенно не было опыта работы в профессиональном оркестре, а требовалось очень быстро входить в репертуар, учить оркестровые партии многочисленных симфонических произведений. Для нас их было пугающее множество, так как оркестр на каждом своем концерте должен был исполнять новую, совершенно незнакомую нам программу, а достаточного опыта игры се листа, по понятным причинам, у нас тогда не было. Такой опыт приобретается не за один год. В консерваторских занятиях особый акцент делается на сольную игру, а не на умение играть в оркестре. Эти традиции глубоко укоренились, поэтому, только придя в профессиональный оркестр, многие инструменталисты по-настоящему осознают сложности оркестрового жанра.
Короче, нам предстояло понравиться хозяйке и вообще расположить ее к нашему оркестру, чтобы иметь возможность заниматься беспрепятственно.
Мы начали издалека, осветив культурную жизнь Новосибирска и поинтересовавшись культурными событиями Красноярска. Потом в самых колоритных тонах обрисовали славный путь нашего оркестра и почувствовали, что к симфонической музыке наша хозяйка относится, мягко выражаясь, индифферентно. Тем не менее, бесплатные контрамарки, на любой концерт, с любым солистом, были предложены. Затем были раскрыты "тайны" наших инструментов. Здесь мы немного покривили душой, наскоро придумав им романтические биографии" славных выходцев из Италии XVII века. Видимо, мы несколько увлеклись - хозяйка не уставала ахать и. с восхищением рассматривала "благородные" царапины и трещины на наших псевдо - Антонио Страдивари, найденном на пыльном чердаке когда-то богатого дома, и Прессендо Рафаэле, вынесенном из горящего дома, подожженного отступающими французами в 1812 году, и купленном за буханку липкого хлеба в 1943 году на базаре в Ташкенте, затем перепроданном, украденном, найденном и вновь проданном, а стало быть, и купленном счастливым обладателем, вашим покорным слугой. Ложь была искусной, значит, дважды святой, так как хозяйке не терпелось услышать концерт, увидеть нашего маэстро, проникнуться волшебством симфонической музыки и отныне никогда с ней не расставаться.
Первое утро наших гастролей было солнечным. Репетировали в городском парке, в "раковине" зеленого театра. Рядом находилась спортивная площадка, откуда доносились звонкие удары по мячу и возбужденные комментарии играющих...
Переполошившиеся воробьи никак не могли решить, кому отдать предпочтение, и суетились, перелетая щебечущими стайками с крыши "раковины", откуда были видны спортсмены, но не видны музыканты, на скамейки перед сценой, с которых хорошо просматривался оркестр, зато спортсменов загораживал высокий забор, свежевыкрашенный зеленой масляной краской.
Непоследовательный и легкомысленный утренний ветер приносил на эстраду то настой цветущих растений, то острый запах сохнущей краски, то теплый запах пыли со спортивной площадки.
Когда Арнольд Михайлович Кац встал за пульт и поднял палочку, когда беспорядочные пассажи затихли, а воробьи, использовав паузу, переместились с крыши на скамейки, выяснилось, что в ноты смотреть невозможно, яркое июльское солнце "лепит" прямо в глаза сидящим справа виолончелистам и необходимо передвинуться в глубь "раковины".
Пока двигались, Арнольд Михайлович, оставшийся единственным, стоящим в ярких лучах солнца, достал из кармана белую шапочку с целлулоидным козырьком и натянул ее почти на самые глаза.
- Вот теперь вы настоящий наездник, - с улыбкой сказал 1-й валторнист из глубины "раковины".
- Да, вас действительно объездить нелегко, но я, кажется, с этим справляюсь, - отпарировал Кац.
- Вам только кажется, - продолжал с улыбкой валторнист.
- Кажется?! Я готов любому из вас отдать свою дирижерскую палочку вместе с шапочкой и бумажником (он похлопал себя по карману), кто сможет продержаться в седле оркестра хотя бы на протяжении трех страниц партитуры. Попробуйте удержать оркестр в рамках приличий минуту, больше я не требую...
- А вы попробуйте на валторне!
- Давайте работать! - раздался требовательный голос инспектора, тоже валторниста.
- Правильно говорит инспектор, давайте работать - каждый на своем месте, - поставил точку Кац.
И работа началась.
Так мы с Геной впервые почувствовали, что в творческом коллективе часто за безобидной, внешне добродушной пикировкой скрываются профессиональные и творческие противоречия дирижера и оркестрантов.
Репетиция шла довольно гладко, мы легко справлялись с несложными партиями вальсов Штрауса, а голоса птичек, собравшихся со всего парка, вплетались в прелестные темы "Сказок Венского леса".
Еще не умея слушать движения души нашего маэстро и видеть одновременно его руки и то, что написано в нотах, мы играли несколько "по-солдатски", пренебрегая тончайшими отклонениями от темпа, которые и создают аромат венских вальсов. В особо критических случаях к нам поворачивался бывший тогда концертмейстером альтовой группы Лазарь Львович Фишель и, нарочито активно и выразительно показывая смычком, как надо играть, говорил:
- Куда поперек батьки!
Арнольд Михайлович, возбужденный музицированием, остановился в том месте вальса, где оркестр не слишком дружно выполнил его жест.
- А знаете, как здесь дирижировал светлой памяти Штейнберг Лев Петрович? Вот так! И спев первые шесть нот "Венского вальса", которые вы, конечно, все знаете, и одновременно дирижируя, он повернулся к воображаемой публике, сделав маленькую люфт-паузу, во время которой лихо подкрутил "штейнберговский" ус ("для дам") и, закруглив этот шикарный жест, показал оркестру продолжение восхитительной фразы вальса.
Оркестр был доволен и желал тут же попробовать. Но без настоящих усов и дам в зале под разноцветными летними зонтиками и в длинных платьях, конечно, ничего подобного не могло получиться. Так время меняет трактовки.
Мы продолжали репетировать. В паузах были слышны звонкие удары по мячу, свистки судьи и неясные выкрики игравших.
Правда, один раз со спортивной площадки в зеленый театр залетел мяч, стукнулся об острый угол скамейки, перелетел через песчаную дорожку и, крутнувшись, зарылся в густой траве у забора. Через несколько секунд вбежал атлет в спортивной майке с эмблемой "Динамо" и красных трусах. Началось разыскивание мяча. Несколько сочувствующих скрипачей смычками указали необходимое направление поисков. Дирижер, продолжая тактировать музыку, обернулся к спортсмену и язвительно выкрикнул:
- Мы вам не мешаем?
- Ужасно мешаете, - отозвался атлет. Видимо, пыл борьбы сделал его нечувствительным к интонации человеческого голоса. - Не слышно свистка судьи, - крикнул он на бегу.
Все засмеялись.
Музыка вальса вдруг стала сворачиваться и исчезать, как испуганная улитка прячет свое тело в завитках раковины.
В глубине эстрады встал наш инспектор и, показывая дирижеру на свои часы, требовательно произнес:
- Маэстро, время!
Я посмотрел на свои часы. С начала репетиции прошло всего час и пятнадцать минут. Дирижер положил палочку, сказал:
- Антракт.
В оркестре возникло оживление, музыканты начали складывать свои инструменты на стулья и с видимым удовольствием покидать эстраду, соскакивая на песчаные дорожки между скамейками. Многие сняли рубашки и подставили плечи под палящие лучи уже высокого полуденного солнца.
Мы с Геной были озадачены такой жесткой, даже, как нам тогда показалось, жестокой регламентацией творчества. Что из того, что этот день был для нас первым днем в оркестре! Ведь было совершенно очевидным, как многое еще не получается и требует доработки. Мы были готовы репетировать хоть до вечера, до самого концерта, без всяких перерывов. Поэтому, немало удивившись, почувствовали себя задетыми отношением оркестрантов к своей работе, к своему творчеству.
С этими мыслями мы подошли к бывшему однокашнику по консерватории, работавшему в оркестре уже не первый год. Слушая нас, он понимающе улыбался, а потом сказал коротко, словно подводя черту нашим переживаниям:
- Вечером будет!
Нас мало успокоило такое обещание. В нем звучала бравада многоопытного оркестранта. Именно это обстоятельство нам казалось подозрительным, мы слабо верили в то, что "вечером будет", если нет сейчас. Разумеется, больше всего мы волновались за себя и решили на концерте в особенно трудных и неудобных местах играть осторожней и тише, чтобы, не дай бог, не "вылезти" из ансамбля, а главное - не путать штрихи, постоянно следить за смычком концертмейстера: он вверх - и мы вверх, он вниз - и мы вниз, по крайней мере, наши ошибки будут не так заметны.
Инспектор громко захлопал в ладоши. Эти редкие хлопки настойчиво призывали музыкантов к продолжению работы.
- На второй "заезд", - выкрикивал инспектор, - на аккомпанемент!
"3аезд" - наша память записала еще одно значение этого ипподромного слова.
Музыканты собирались не так резво, как уходили. Только молодые впрыгивали прямо с земли, демонстрируя ловкость. Мы суетливо пробирались к своему месту.
На пультах стояли ноты "Иоланты" Чайковского, обтрепанные по углам, старые и пухлые, игранные многими поколениями до нас.
- Откройте арию Роберта, - сказал дирижер и назвал цифру. Мы открыли ноты и, по правде сказать, оробели от обилия шестнадцатых и знаков альтерации, повышающих или понижающих ноту.
- Козыри - крести, - сказал Гена и попробовал одними пальцами без смычка выяснить, что же нам предстоит. Я тоже попробовал. Последовательности мелких нот в бешеном темпе завихрялись к кульминации, в них должен был взвиться ветер восторга такой эмоциональной силы, чтобы на его гребне солист с полным основанием мог встать в позу и с вызовом и неподдельным восхищением пропеть в публику: "Кто может сравниться с Матильдой моей?!" Честно говоря, я не знал, как помочь солисту. Пальцы путались. Мы с Геной переглянулись.
- Главное - не суетиться, - он бодро улыбнулся.
- Ну! - сказал дирижер. - Попробуем! Пока без солиста.
Дирижер взмахнул руками, словно накидывая воображаемую петлю на наше внимание, и ткнул острой палочкой вниз, в видимый одному ему нервный центр оркестра.
Ослепительная звуковая вспышка застлала глаза, искрящиеся звуки, пульсируя, покатились вверх, мощная инерция этого потока увлекла за собой, но уже на втором такте наши пальцы заблудились в лабиринтах шестнадцатых нот, тело прошиб жаркий пот, и мы прилипли к стульям, в судорожных усилиях пытаясь понять, где находимся.
Дирижер остановил оркестр и, глядя на нас с досадой, сказал:
- Ну, деятели! Сыграйте вдвоем!
Мы произвели слабую попытку. Это должно было вызвать смех. Но оркестр сочувственно молчал. Великодушие людей, хорошо знавших цену работы в оркестре, не позволило отреагировать иначе, теперь - через много лет - мы это хорошо понимаем.
- Чтобы к вечеру было выучено, - раздраженно сказал дирижер. - Придете за час до концерта - сам проверю.
Больше уже на нас внимания не обращали до самого окончания репетиции. Мы переживали свое фиаско и надеялись к вечеру сделать все возможное, чтобы сгладить первое впечатление.
Поэтому, когда после репетиции инспектор начал выдавать суточные, мы не решались к нему подойти и ждали, когда народ схлынет, сидели за своим пультом и учили уже ставшие ненавистными неудобные пассажи. - Эй, студенты, - раздался голос инспектора, - на обед у вас тоже будет ария Роберта?
Суточные в то время у нас назывались "шуточными" и были в самом деле не слишком велики. К тому же мы успели не на шутку проголодаться, поэтому довольно резво подошли к нашему ангелу-хранителю, расписались в ведомости и получили свои еще не отработанные деньги за полмесяца вперед.
Вечером с некоторым волнением мы явились на эстраду чуть раньше, чем было назначено, и не без робости, хотя и с тайной надеждой произвести впечатление выученными пассажами, уселись за пульт и начали просматривать другие отрывки, держа выученные пассажи в суеверной тайне.
Вместо дирижера к нам подошел концертмейстер альтовой группы и сказал:
- Ну, покажите, как выучили. Я сосчитаю два пустых такта, потом вы вступите. Давайте! Раз, два. Раз, два...
Мы бодро начали, но уже на втором такте разошлись.
- Спокойнее, - сказал концертмейстер. - Забудьте, что вы выучили, играйте строго ритмически, вместе со мной. Повторили. Раз, два. Раз, два... Так, так, так, так... Это лучше. Еще раз, без суеты.
Мы сыграли.
- Ну, вот и все, - сказал он просто, - В оркестре сначала играйте ритм, а потом уже ноты.
Это была еще одна из оркестровых заповедей. Н-да! Особого впечатления мы, конечно, не произвели, но некоторое удовлетворение от выученных пассажей все же получили.
До концерта оставалось еще полчаса, и я пошел разыскивать первого гобоиста, чтобы получше настроить свой инструмент перед концертом.
Как правило, духовики приходят на работу раньше струнников. Им сложней привести свой "игровой аппарат" в нормальное состояние. Очевидно, мышцы рук природа лучше подготовила для игры на музыкальных инструментах, чем мышцы лица и грудной клетки. Кроме того, занятия дома для духовиков исключаются. Даже самые смирные соседи не выдерживают. Но в тот день я не сразу нашел нашего первого гобоиста Евгения Евгеньевича Федорова.
Желание настроиться соединялось во мне с жаждой общения, и не только профессионального. В среде музыкантов Федоров слыл интеллектуалом, и многих тянуло к нему.
Я нашел его у сетки, окружающей спортивную площадку, на которой между двумя женскими командами шла упорная борьба за ручной мяч, по форме похожий на дыню. В те времена эта игра только начинала распространяться у нас, Федоров с интересом за ней наблюдал и "между делом" играл тему из концерта Марчелло. Я подошел ближе.
- Евгений Евгеньевич!
- Да! - величественно произнес он, поворачиваясь ко мне всем корпусом.
- Будьте любезны, "ля".
- Рубль! - сказал Федоров, не моргнув глазом.
Я принял эту игру и с улыбкой протянул ему новенький сияющий рубль, полученный днем из рук инспектора.
Он отвел мою руку и, заговорщически наклонившись ко мне, сказал:
- Только под большим секретом и по великой симпатии к начинающим. Вот вам "ля", - он коротко сыграл эту ноту. - Больше не могу. Извините. Я очень прошу никому не передавать то, чем я с вами поделился, иначе меня одолеют газетчики, а в оркестре станут смеяться. Но я торжественно обещаю передать вам продолжение этой ноты чуть-чуть повышенное, как любит. Арнольд Михайлович, через нашего уважаемого концертмейстера Ефима Наумовича Шустина. Я вижу, что вы устали, сдавая свои партии, - продолжал он, - поэтому советую перед концертом не переутомлять свой слух и взглянуть на этих прекрасных девушек, которые так ловко перебрасывают друг другу мяч. Я болею за ту, в красном, что сейчас с мячом. Она вам нравится?
Я пожал плечами.
- Выбирайте и вы себе, - сказал он, - только из синих. Посмотрим, кто кого.
Выбрать мне не дал Ефим Наумович.
- Кто играет? - спросил он из-за моей спины.
- Мы, - ответил Евгений Евгеньевич.
- А кто проигрывает?
Евгений Евгеньевич немного помедлил и спросил:
- Без "ля" ты, конечно, не уйдешь?
- С хорошим "ля" уйду.
- Благодаря вон той девушке в красном у меня сегодня лучшее "ля" на весь концертный сезон. Слушай!..
Шустин отправился настраивать других оркестрантов.
- По Ефиму Наумовичу можно проверять секундную стрелку, - сказал Евгений Евгеньевич.
- Скажите, от чего зависит длительность репетиции? - спросил я. - Мне сегодня показалось, что она была прервана не в самом удачном месте.
Видимо, в моем вопросе звучала наивность. Евгений Евгеньевич улыбнулся и ответил нарочито педантично:
- Первый "заезд" заканчивается через час пятнадцать минут, второй - через час и третий - через час. Этого времени вполне достаточно для активного творчества дирижера и оркестра. Музыкант же обязан всю черновую работу сделать дома. Но если дирижер не посидел дома с партитурой, не выработал в себе четкого представления о структуре произведения, не создал осмысленную концепцию, скромнее говоря, - программу, тогда и этого времени слишком много, дирижер не занимается своим делом, а ловит "наших блох". Такая работа унижает музыкантов.
Честно говоря, я не нашел что ответить. Это был своеобразный урок, и его требовалось обдумать.
А день, как ему и положено, вплывал в вечер, у входа в "Зеленый театр" собралась нарядная публика, спортсменки заканчивали свой утомительный матч, и мы с Евгением Евгеньевичем услышали хлопки нашего инспектора и бодрый голос:
- Приготовились, товарищи. Приготовились к выходу. Прошу тишину.
Публика еще была освещена красноватыми лучами заходящего солнца, а в "раковине" уже горел электрический свет, и лица музыкантов казались бледными масками.
Я вдруг почувствовал волнение. Руки стали холодными и липкими.
Концерт начинался увертюрой Глинки к "Руслану", которую оркестр утром не репетировал. Но, к счастью, мы с Геной месяца два учили ее в консерватории и, несмотря на бешеный темп, взятый дирижером, увертюра "проскочила" довольно безболезненно и даже на подъеме. Публика взревела от восторга и успокоилась не сразу.
Потом вышел певец. Ария Роберта значилась последней в его выступлении. Именно она должна была стать вершиной, или, как выражались прежде, "гвоздем программы". Он спел несколько арий, и помню, пел их не так, как было обусловлено во время репетиции. Делал неожиданные замедления и "садился" на особенно эффектные высокие ноты. Оркестр измучился, пытаясь уследить за его прихотями и капризами. Но публика была довольна и очень активно бисировала.
Наконец пришла очередь арии Роберта, и я, как на грех, вспомнил о своем волнении. И хотя ничего особенно не ощутил, вдруг понял, что волнуюсь ужасно.
Мои опасения совершенно утвердил детский плач, раздавшийся где-то совсем рядом. Я с ужасом подумал, что от волнения у меня начались слуховые галлюцинации. Казалось, ребенок кричит вот здесь, между пультами... К счастью, вскоре этот удивительный эффект получил объяснение, я увидел в первых рядах мать, нервно трясущую коляску, из которой раздавались вопли младенца. Наша "раковина" странным образом собирала и фокусировала звуки, исходящие со стороны публики. Казалось, что источник звука находился рядом с нами, на расстоянии метра. Именно это обстоятельство меня сильно насмешило и успокоило. До самого конца арии я с трудом сдерживал смех, и Гена недоуменно поглядывал на меня, пока я не смог объяснить причину своего состояния.
После концерта за кулисы пришел трубач, который был свободен от программы, и сказал, что из зала все струнники, в том числе и альтисты, очень слабо прослушиваются, хорошо было слышно только литавры и медные инструменты, которые сидят в глубине "раковины".
- А певец? - спросили мы.
- Ну, и певец чуть-чуть.
Стоило ли так волноваться! Но мы любили музыку и не волноваться не могли. И, кажется, не сознавали, что чувство волнения станет нашей тенью и никогда не покинет нас, превращаясь то в союзника, то во врага.
"Жаркое сердце и холодная голова - вот что необходимо оркестранту". Это любимое выражение маэстро нам еще предстояло услышать.
Магнитное поле оркестра
Был первый день моих консерваторских каникул. Сибирское лето щедро дарило солнце, сосны - ласковый шум, и чувство совершенной свободы распирало мою грудь. Загнанный самой трудной сессией третьего курса, я переживал эту свободу особенно полно еще и потому, что тот июльский день совпадал с началом моего отпуска в музыкальной школе Академгородка, где я работал директором.
Было мне тогда 25 лет. Я лежал на теплом песке у самой кромки воды, глубоко и счастливо дыша после плавания.
Радужные мысли прервало появление на пляже моего консерваторского друга Миши Турича.
Без долгих вступлений он сказал: - Собирайся, бери альт и документы. Нас ждет Кац. Вечером выезжаем на гастроли в Красноярск.
В этом оркестре мечтали играть многие, но далеко не ко всем судьба относилась благосклонно. В оркестре иногда появлялись вакансии, и устраивался конкурс, если претендентов собиралось много. Оркестранты носили на себе печать артистизма, рассказывала о репетициях, о разносах Каца, который делал и то и другое со вкусом и темпераментом. Вокруг оркестра пульсировало некое облако иного мира, волнующего и желанного.
В первые консерваторские годы мы почти каждый вечер проводили в оперном театре или концертном зале. С увлечением обсуждали все виденное и слышанное. Особенно много разговоров и споров вызвала постановка "Пиковой дамы", где интродукция начиналась в полной темноте, даже без света над пюпитрами, и музыканты должны были играть наизусть, только дирижер был слабо освещен. Это было необычно, и создавался эффект таинственности, тревоги и священного ужаса. Потом свет неожиданно ярко вспыхивал в сцене Летнего сада.
И это было замечательной находкой и волновало наше воображение. И все же мы хотели играть не в оркестре оперного театра, а в симфоническом оркестре Каца, как уже тогда было принято называть этот коллектив.
Поэтому, услышав слова Турича, я понял, что надо мною взошла звезда и протянула ко мне свой тонкий лучик. Я мигом собрался. - Привез, - оглядывая меня, сказал Арнольд Михайлович, обращаясь к Туричу, довольному своей оперативностью, и, наконец, ко мне, словно дело уже давно решено: - Поедешь с нами. Пиши заявление: "Прошу принять меня на время гастролей", - и прибавил: - Посмотрим, чему тебя научили в консерватории.
Еще в такси я узнал от Турича, что мне и Гене Кержнеру, тоже альтисту и студенту, предстоит заменить двух заболевших оркестрантов.
В Красноярске нас с Геной поселили на частной квартире, как и многих других музыкантов, - номеров в гостиницах для всех не хватило. Наши инструменты, внесенные вместе с чемоданами, несколько озадачили хозяйку. Было видно, что она только сейчас осознала: музыканты и их громкоголосые инструменты - это понятия связанные.
В этом доме нам предстояло прожить целый месяц, а заниматься на инструментах было необходимо каждый день. Ни у меня, ни узрены прежде совершенно не было опыта работы в профессиональном оркестре, а требовалось очень быстро входить в репертуар, учить оркестровые партии многочисленных симфонических произведений. Для нас их было пугающее множество, так как оркестр на каждом своем концерте должен был исполнять новую, совершенно незнакомую нам программу, а достаточного опыта игры се листа, по понятным причинам, у нас тогда не было. Такой опыт приобретается не за один год. В консерваторских занятиях особый акцент делается на сольную игру, а не на умение играть в оркестре. Эти традиции глубоко укоренились, поэтому, только придя в профессиональный оркестр, многие инструменталисты по-настоящему осознают сложности оркестрового жанра.
Короче, нам предстояло понравиться хозяйке и вообще расположить ее к нашему оркестру, чтобы иметь возможность заниматься беспрепятственно.
Мы начали издалека, осветив культурную жизнь Новосибирска и поинтересовавшись культурными событиями Красноярска. Потом в самых колоритных тонах обрисовали славный путь нашего оркестра и почувствовали, что к симфонической музыке наша хозяйка относится, мягко выражаясь, индифферентно. Тем не менее, бесплатные контрамарки, на любой концерт, с любым солистом, были предложены. Затем были раскрыты "тайны" наших инструментов. Здесь мы немного покривили душой, наскоро придумав им романтические биографии" славных выходцев из Италии XVII века. Видимо, мы несколько увлеклись - хозяйка не уставала ахать и. с восхищением рассматривала "благородные" царапины и трещины на наших псевдо - Антонио Страдивари, найденном на пыльном чердаке когда-то богатого дома, и Прессендо Рафаэле, вынесенном из горящего дома, подожженного отступающими французами в 1812 году, и купленном за буханку липкого хлеба в 1943 году на базаре в Ташкенте, затем перепроданном, украденном, найденном и вновь проданном, а стало быть, и купленном счастливым обладателем, вашим покорным слугой. Ложь была искусной, значит, дважды святой, так как хозяйке не терпелось услышать концерт, увидеть нашего маэстро, проникнуться волшебством симфонической музыки и отныне никогда с ней не расставаться.
Первое утро наших гастролей было солнечным. Репетировали в городском парке, в "раковине" зеленого театра. Рядом находилась спортивная площадка, откуда доносились звонкие удары по мячу и возбужденные комментарии играющих...
Переполошившиеся воробьи никак не могли решить, кому отдать предпочтение, и суетились, перелетая щебечущими стайками с крыши "раковины", откуда были видны спортсмены, но не видны музыканты, на скамейки перед сценой, с которых хорошо просматривался оркестр, зато спортсменов загораживал высокий забор, свежевыкрашенный зеленой масляной краской.
Непоследовательный и легкомысленный утренний ветер приносил на эстраду то настой цветущих растений, то острый запах сохнущей краски, то теплый запах пыли со спортивной площадки.
Когда Арнольд Михайлович Кац встал за пульт и поднял палочку, когда беспорядочные пассажи затихли, а воробьи, использовав паузу, переместились с крыши на скамейки, выяснилось, что в ноты смотреть невозможно, яркое июльское солнце "лепит" прямо в глаза сидящим справа виолончелистам и необходимо передвинуться в глубь "раковины".
Пока двигались, Арнольд Михайлович, оставшийся единственным, стоящим в ярких лучах солнца, достал из кармана белую шапочку с целлулоидным козырьком и натянул ее почти на самые глаза.
- Вот теперь вы настоящий наездник, - с улыбкой сказал 1-й валторнист из глубины "раковины".
- Да, вас действительно объездить нелегко, но я, кажется, с этим справляюсь, - отпарировал Кац.
- Вам только кажется, - продолжал с улыбкой валторнист.
- Кажется?! Я готов любому из вас отдать свою дирижерскую палочку вместе с шапочкой и бумажником (он похлопал себя по карману), кто сможет продержаться в седле оркестра хотя бы на протяжении трех страниц партитуры. Попробуйте удержать оркестр в рамках приличий минуту, больше я не требую...
- А вы попробуйте на валторне!
- Давайте работать! - раздался требовательный голос инспектора, тоже валторниста.
- Правильно говорит инспектор, давайте работать - каждый на своем месте, - поставил точку Кац.
И работа началась.
Так мы с Геной впервые почувствовали, что в творческом коллективе часто за безобидной, внешне добродушной пикировкой скрываются профессиональные и творческие противоречия дирижера и оркестрантов.
Репетиция шла довольно гладко, мы легко справлялись с несложными партиями вальсов Штрауса, а голоса птичек, собравшихся со всего парка, вплетались в прелестные темы "Сказок Венского леса".
Еще не умея слушать движения души нашего маэстро и видеть одновременно его руки и то, что написано в нотах, мы играли несколько "по-солдатски", пренебрегая тончайшими отклонениями от темпа, которые и создают аромат венских вальсов. В особо критических случаях к нам поворачивался бывший тогда концертмейстером альтовой группы Лазарь Львович Фишель и, нарочито активно и выразительно показывая смычком, как надо играть, говорил:
- Куда поперек батьки!
Арнольд Михайлович, возбужденный музицированием, остановился в том месте вальса, где оркестр не слишком дружно выполнил его жест.
- А знаете, как здесь дирижировал светлой памяти Штейнберг Лев Петрович? Вот так! И спев первые шесть нот "Венского вальса", которые вы, конечно, все знаете, и одновременно дирижируя, он повернулся к воображаемой публике, сделав маленькую люфт-паузу, во время которой лихо подкрутил "штейнберговский" ус ("для дам") и, закруглив этот шикарный жест, показал оркестру продолжение восхитительной фразы вальса.
Оркестр был доволен и желал тут же попробовать. Но без настоящих усов и дам в зале под разноцветными летними зонтиками и в длинных платьях, конечно, ничего подобного не могло получиться. Так время меняет трактовки.
Мы продолжали репетировать. В паузах были слышны звонкие удары по мячу, свистки судьи и неясные выкрики игравших.
Правда, один раз со спортивной площадки в зеленый театр залетел мяч, стукнулся об острый угол скамейки, перелетел через песчаную дорожку и, крутнувшись, зарылся в густой траве у забора. Через несколько секунд вбежал атлет в спортивной майке с эмблемой "Динамо" и красных трусах. Началось разыскивание мяча. Несколько сочувствующих скрипачей смычками указали необходимое направление поисков. Дирижер, продолжая тактировать музыку, обернулся к спортсмену и язвительно выкрикнул:
- Мы вам не мешаем?
- Ужасно мешаете, - отозвался атлет. Видимо, пыл борьбы сделал его нечувствительным к интонации человеческого голоса. - Не слышно свистка судьи, - крикнул он на бегу.
Все засмеялись.
Музыка вальса вдруг стала сворачиваться и исчезать, как испуганная улитка прячет свое тело в завитках раковины.
В глубине эстрады встал наш инспектор и, показывая дирижеру на свои часы, требовательно произнес:
- Маэстро, время!
Я посмотрел на свои часы. С начала репетиции прошло всего час и пятнадцать минут. Дирижер положил палочку, сказал:
- Антракт.
В оркестре возникло оживление, музыканты начали складывать свои инструменты на стулья и с видимым удовольствием покидать эстраду, соскакивая на песчаные дорожки между скамейками. Многие сняли рубашки и подставили плечи под палящие лучи уже высокого полуденного солнца.
Мы с Геной были озадачены такой жесткой, даже, как нам тогда показалось, жестокой регламентацией творчества. Что из того, что этот день был для нас первым днем в оркестре! Ведь было совершенно очевидным, как многое еще не получается и требует доработки. Мы были готовы репетировать хоть до вечера, до самого концерта, без всяких перерывов. Поэтому, немало удивившись, почувствовали себя задетыми отношением оркестрантов к своей работе, к своему творчеству.
С этими мыслями мы подошли к бывшему однокашнику по консерватории, работавшему в оркестре уже не первый год. Слушая нас, он понимающе улыбался, а потом сказал коротко, словно подводя черту нашим переживаниям:
- Вечером будет!
Нас мало успокоило такое обещание. В нем звучала бравада многоопытного оркестранта. Именно это обстоятельство нам казалось подозрительным, мы слабо верили в то, что "вечером будет", если нет сейчас. Разумеется, больше всего мы волновались за себя и решили на концерте в особенно трудных и неудобных местах играть осторожней и тише, чтобы, не дай бог, не "вылезти" из ансамбля, а главное - не путать штрихи, постоянно следить за смычком концертмейстера: он вверх - и мы вверх, он вниз - и мы вниз, по крайней мере, наши ошибки будут не так заметны.
Инспектор громко захлопал в ладоши. Эти редкие хлопки настойчиво призывали музыкантов к продолжению работы.
- На второй "заезд", - выкрикивал инспектор, - на аккомпанемент!
"3аезд" - наша память записала еще одно значение этого ипподромного слова.
Музыканты собирались не так резво, как уходили. Только молодые впрыгивали прямо с земли, демонстрируя ловкость. Мы суетливо пробирались к своему месту.
На пультах стояли ноты "Иоланты" Чайковского, обтрепанные по углам, старые и пухлые, игранные многими поколениями до нас.
- Откройте арию Роберта, - сказал дирижер и назвал цифру. Мы открыли ноты и, по правде сказать, оробели от обилия шестнадцатых и знаков альтерации, повышающих или понижающих ноту.
- Козыри - крести, - сказал Гена и попробовал одними пальцами без смычка выяснить, что же нам предстоит. Я тоже попробовал. Последовательности мелких нот в бешеном темпе завихрялись к кульминации, в них должен был взвиться ветер восторга такой эмоциональной силы, чтобы на его гребне солист с полным основанием мог встать в позу и с вызовом и неподдельным восхищением пропеть в публику: "Кто может сравниться с Матильдой моей?!" Честно говоря, я не знал, как помочь солисту. Пальцы путались. Мы с Геной переглянулись.
- Главное - не суетиться, - он бодро улыбнулся.
- Ну! - сказал дирижер. - Попробуем! Пока без солиста.
Дирижер взмахнул руками, словно накидывая воображаемую петлю на наше внимание, и ткнул острой палочкой вниз, в видимый одному ему нервный центр оркестра.
Ослепительная звуковая вспышка застлала глаза, искрящиеся звуки, пульсируя, покатились вверх, мощная инерция этого потока увлекла за собой, но уже на втором такте наши пальцы заблудились в лабиринтах шестнадцатых нот, тело прошиб жаркий пот, и мы прилипли к стульям, в судорожных усилиях пытаясь понять, где находимся.
Дирижер остановил оркестр и, глядя на нас с досадой, сказал:
- Ну, деятели! Сыграйте вдвоем!
Мы произвели слабую попытку. Это должно было вызвать смех. Но оркестр сочувственно молчал. Великодушие людей, хорошо знавших цену работы в оркестре, не позволило отреагировать иначе, теперь - через много лет - мы это хорошо понимаем.
- Чтобы к вечеру было выучено, - раздраженно сказал дирижер. - Придете за час до концерта - сам проверю.
Больше уже на нас внимания не обращали до самого окончания репетиции. Мы переживали свое фиаско и надеялись к вечеру сделать все возможное, чтобы сгладить первое впечатление.
Поэтому, когда после репетиции инспектор начал выдавать суточные, мы не решались к нему подойти и ждали, когда народ схлынет, сидели за своим пультом и учили уже ставшие ненавистными неудобные пассажи. - Эй, студенты, - раздался голос инспектора, - на обед у вас тоже будет ария Роберта?
Суточные в то время у нас назывались "шуточными" и были в самом деле не слишком велики. К тому же мы успели не на шутку проголодаться, поэтому довольно резво подошли к нашему ангелу-хранителю, расписались в ведомости и получили свои еще не отработанные деньги за полмесяца вперед.
Вечером с некоторым волнением мы явились на эстраду чуть раньше, чем было назначено, и не без робости, хотя и с тайной надеждой произвести впечатление выученными пассажами, уселись за пульт и начали просматривать другие отрывки, держа выученные пассажи в суеверной тайне.
Вместо дирижера к нам подошел концертмейстер альтовой группы и сказал:
- Ну, покажите, как выучили. Я сосчитаю два пустых такта, потом вы вступите. Давайте! Раз, два. Раз, два...
Мы бодро начали, но уже на втором такте разошлись.
- Спокойнее, - сказал концертмейстер. - Забудьте, что вы выучили, играйте строго ритмически, вместе со мной. Повторили. Раз, два. Раз, два... Так, так, так, так... Это лучше. Еще раз, без суеты.
Мы сыграли.
- Ну, вот и все, - сказал он просто, - В оркестре сначала играйте ритм, а потом уже ноты.
Это была еще одна из оркестровых заповедей. Н-да! Особого впечатления мы, конечно, не произвели, но некоторое удовлетворение от выученных пассажей все же получили.
До концерта оставалось еще полчаса, и я пошел разыскивать первого гобоиста, чтобы получше настроить свой инструмент перед концертом.
Как правило, духовики приходят на работу раньше струнников. Им сложней привести свой "игровой аппарат" в нормальное состояние. Очевидно, мышцы рук природа лучше подготовила для игры на музыкальных инструментах, чем мышцы лица и грудной клетки. Кроме того, занятия дома для духовиков исключаются. Даже самые смирные соседи не выдерживают. Но в тот день я не сразу нашел нашего первого гобоиста Евгения Евгеньевича Федорова.
Желание настроиться соединялось во мне с жаждой общения, и не только профессионального. В среде музыкантов Федоров слыл интеллектуалом, и многих тянуло к нему.
Я нашел его у сетки, окружающей спортивную площадку, на которой между двумя женскими командами шла упорная борьба за ручной мяч, по форме похожий на дыню. В те времена эта игра только начинала распространяться у нас, Федоров с интересом за ней наблюдал и "между делом" играл тему из концерта Марчелло. Я подошел ближе.
- Евгений Евгеньевич!
- Да! - величественно произнес он, поворачиваясь ко мне всем корпусом.
- Будьте любезны, "ля".
- Рубль! - сказал Федоров, не моргнув глазом.
Я принял эту игру и с улыбкой протянул ему новенький сияющий рубль, полученный днем из рук инспектора.
Он отвел мою руку и, заговорщически наклонившись ко мне, сказал:
- Только под большим секретом и по великой симпатии к начинающим. Вот вам "ля", - он коротко сыграл эту ноту. - Больше не могу. Извините. Я очень прошу никому не передавать то, чем я с вами поделился, иначе меня одолеют газетчики, а в оркестре станут смеяться. Но я торжественно обещаю передать вам продолжение этой ноты чуть-чуть повышенное, как любит. Арнольд Михайлович, через нашего уважаемого концертмейстера Ефима Наумовича Шустина. Я вижу, что вы устали, сдавая свои партии, - продолжал он, - поэтому советую перед концертом не переутомлять свой слух и взглянуть на этих прекрасных девушек, которые так ловко перебрасывают друг другу мяч. Я болею за ту, в красном, что сейчас с мячом. Она вам нравится?
Я пожал плечами.
- Выбирайте и вы себе, - сказал он, - только из синих. Посмотрим, кто кого.
Выбрать мне не дал Ефим Наумович.
- Кто играет? - спросил он из-за моей спины.
- Мы, - ответил Евгений Евгеньевич.
- А кто проигрывает?
Евгений Евгеньевич немного помедлил и спросил:
- Без "ля" ты, конечно, не уйдешь?
- С хорошим "ля" уйду.
- Благодаря вон той девушке в красном у меня сегодня лучшее "ля" на весь концертный сезон. Слушай!..
Шустин отправился настраивать других оркестрантов.
- По Ефиму Наумовичу можно проверять секундную стрелку, - сказал Евгений Евгеньевич.
- Скажите, от чего зависит длительность репетиции? - спросил я. - Мне сегодня показалось, что она была прервана не в самом удачном месте.
Видимо, в моем вопросе звучала наивность. Евгений Евгеньевич улыбнулся и ответил нарочито педантично:
- Первый "заезд" заканчивается через час пятнадцать минут, второй - через час и третий - через час. Этого времени вполне достаточно для активного творчества дирижера и оркестра. Музыкант же обязан всю черновую работу сделать дома. Но если дирижер не посидел дома с партитурой, не выработал в себе четкого представления о структуре произведения, не создал осмысленную концепцию, скромнее говоря, - программу, тогда и этого времени слишком много, дирижер не занимается своим делом, а ловит "наших блох". Такая работа унижает музыкантов.
Честно говоря, я не нашел что ответить. Это был своеобразный урок, и его требовалось обдумать.
А день, как ему и положено, вплывал в вечер, у входа в "Зеленый театр" собралась нарядная публика, спортсменки заканчивали свой утомительный матч, и мы с Евгением Евгеньевичем услышали хлопки нашего инспектора и бодрый голос:
- Приготовились, товарищи. Приготовились к выходу. Прошу тишину.
Публика еще была освещена красноватыми лучами заходящего солнца, а в "раковине" уже горел электрический свет, и лица музыкантов казались бледными масками.
Я вдруг почувствовал волнение. Руки стали холодными и липкими.
Концерт начинался увертюрой Глинки к "Руслану", которую оркестр утром не репетировал. Но, к счастью, мы с Геной месяца два учили ее в консерватории и, несмотря на бешеный темп, взятый дирижером, увертюра "проскочила" довольно безболезненно и даже на подъеме. Публика взревела от восторга и успокоилась не сразу.
Потом вышел певец. Ария Роберта значилась последней в его выступлении. Именно она должна была стать вершиной, или, как выражались прежде, "гвоздем программы". Он спел несколько арий, и помню, пел их не так, как было обусловлено во время репетиции. Делал неожиданные замедления и "садился" на особенно эффектные высокие ноты. Оркестр измучился, пытаясь уследить за его прихотями и капризами. Но публика была довольна и очень активно бисировала.
Наконец пришла очередь арии Роберта, и я, как на грех, вспомнил о своем волнении. И хотя ничего особенно не ощутил, вдруг понял, что волнуюсь ужасно.
Мои опасения совершенно утвердил детский плач, раздавшийся где-то совсем рядом. Я с ужасом подумал, что от волнения у меня начались слуховые галлюцинации. Казалось, ребенок кричит вот здесь, между пультами... К счастью, вскоре этот удивительный эффект получил объяснение, я увидел в первых рядах мать, нервно трясущую коляску, из которой раздавались вопли младенца. Наша "раковина" странным образом собирала и фокусировала звуки, исходящие со стороны публики. Казалось, что источник звука находился рядом с нами, на расстоянии метра. Именно это обстоятельство меня сильно насмешило и успокоило. До самого конца арии я с трудом сдерживал смех, и Гена недоуменно поглядывал на меня, пока я не смог объяснить причину своего состояния.
После концерта за кулисы пришел трубач, который был свободен от программы, и сказал, что из зала все струнники, в том числе и альтисты, очень слабо прослушиваются, хорошо было слышно только литавры и медные инструменты, которые сидят в глубине "раковины".
- А певец? - спросили мы.
- Ну, и певец чуть-чуть.
Стоило ли так волноваться! Но мы любили музыку и не волноваться не могли. И, кажется, не сознавали, что чувство волнения станет нашей тенью и никогда не покинет нас, превращаясь то в союзника, то во врага.
"Жаркое сердце и холодная голова - вот что необходимо оркестранту". Это любимое выражение маэстро нам еще предстояло услышать.