Русская смерть
Мясоедов. Сожжение протопопа Аввакума.
Оригинал взят у v_zlobin в Русская смерть
Есть такое известное сообщество Русская смерть. Оно часто в постмодернистском стёбовом ключе выдаёт какого-нибудь обосравшего алкаша, лежащего на асфальте, за визионера, свидетеля иной русской стороны, ту самую мякотку экзистенциальной русской смерти. Не споря об эстетической стороне, кажется, что можно представить и совсем иную грань русской смерти.
Начать нужно с того, что именно на кладбищах русской смерти, как правило, и не водится. Там тёплые, скрипящие сосны, влажные деревянные крестики, терпкий бурьян, сладкие конфеты, гомонящие попрошайки, одиночество липовых аллей, и купол маленькой часовенки, сверкающей, как яичко ко Христову дню. Но нет самих мёртвых. Их сахарные косточки давно рассосала земля.
Всё, как в рассказе Леонида Андреева «Молчание», где усопшая дочь не отвечает своему отцу. Поэтому за представление о том, что на русском кладбище могут обитать призраки, за эту неисправимую голливудскую пошлость, необходимо как минимум исполосовать всю спину батогами.
Смерть временно появляется на наших кладбищах во время похорон. Сразу возникают истеричные крики, жёлтые комья суглинка, неприятная водка в грубых стаканах, стоны, слёзы, вздохи, и уже устало морщится медяной лоб покойника, объятый сине-голубым венчиком. Но русские стараются побыстрее унести это чувство на поминки, а черно-белую фотографию на бетонной плите оставить, как связь с иным миром, где усопшему хорошо и совсем нестрашно.
Русскому человеку гораздо страшнее оставаться живым, чем стать мёртвым. Помните знаменитое видео, где родственники настойчиво советуют эмигранту: «Живи там для себя, здесь жизни нет»? Зато здесь и смерти нет. Ей просто негде обитать на кладбищах. Как оно у нас называется? Погост. Чувствуете силу этого слова? Доброе, приятное, лакомое слово! Языческое. Прийти погостить и принести гостинцев. И не иначе.
Но зато русское мёртвое говорит везде, кроме кладбищ.
В развалинах старых заводов, в фундаменте сталинского ампира, в глухих лесах, в заброшенной колхозной пахоте, в рыбацкой шхуне, пошедшей на дно, скребётся русское мёртвое под черноморским илом и в низкорослой тундре. Не пинайте камушки в России - вдруг череп. Да не чужой, а пропавшего в 37-ом дедушки. Однажды жгли в лесу костёр, натащили по темноте всяких веток, накидали на ночь прямо в угли. Неохотно сучья горят, тяжело. Утром смотрим в золу.
Кости.
Но и это только фрагмент огромной мозаики, куда ложится каждый новый русский труп. И ткётся картина, масштабы которой пока не узреть. Это не только и не просто заброшенные деревни, дыры на асфальте и прочие абсолютно типичные символы разложения любого индустриального общества, от Китая до Аргентины, как пытается это подать «Русская смерть».
Нет, это что-то предельно иное.
Да и деревня наша, конечно же, умирает иначе. Пьёт, убивается на мотоциклах, но нет в этой серой горячке ничего специфически русского. Лучше зайдите в одинокий деревенский дом. Там старик, губы - гармошка. В углу телевизор нашёптывает колыбельную, готовит старика. Бабку вдовец давно снёс в могилу, теперь ждёт, когда и его поведут. Для этого праздника у него в шкафу новый костюм. Чёрный, как воронье. На нём красные вишенки наград - Будапешт и Вена.
Ждёт старик, когда поутру к нему придёт долгожданная невеста. Поэтому всегда к вечеру в чистом исподнем ложится. В баню чаще ходит. Ведь не по-людски это, когда грязным умираешь. Неправильно как-то. Неуважительно к смерти.
Бывает и так, что русский человек совершенно определённо знает день своей смерти и, что самое странное, живёт, как, ни в чём не бывало, пока вдруг не наступит час, и не ляжет он смиренно на кровать. «Ты это зачем?» - в ужасе спросят родные.
- Помирать, - просто ответит человек и будет абсолютно прав.
Но особенно часто облачается русская смерть власяницу мученика. У русских существует совершенно иррациональная, необъяснимая тяга к жертвенной кончине, которая почитается куда как выше богатства, славы или известности. Жить в России тяжко, и чтобы избавится от уныния необходимо претерпеть духовную трансформацию. Умереть в бою, повиснув на вражеских копьях, подорвать себя гранатой, прыгнуть в костёр и хохотать, пострадать за правое дело - от одного только перечисления вариантов у любого русского загораются глаза, и начинает учащённей биться сердце.
У нас ведь существует прекрасная старообрядческая традиция самосожжения. Сотни ревнителей древнего благочестия не просто были сожжены, а добровольно восходили на костёр вслед за протопопом Аввакумом: «русачьки же, миленькия, не так! - во огнь лезет, а благоверия не предает…». И смерть в огне - это подлинно русская смерть, длящаяся от детства Ратибора и срубов княгини Ольги до староверов и нашей новой политической самосожженки Валентины Герасимовой.
И если идеализировать тип русской смерти, то она вовсе не в затопленных подвалах и дохлых кошках, а в светлой, почти строгой отрешённости от мира. В застывшем взгляде, как будто, наконец прорезавшем тьму и что-то там разглядевшем. Русские ждут смерти, как последнего освобождения, как чистого глотка воздуха. Ведь он уравнивает лучше всякого социализма.
- Отмучился наконец, - говорим мы, и вряд ли имеем ввиду одну лишь агонию.
С другой стороны, как не изгаляйся, но вряд ли сможешь сказать о русской смерти лучше и проще нашего Сергея Есенина. Это можно назвать русским итогом. Или чертой. Читать нужно медленно, обязательно сделав паузу перед последним словом:
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать -
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.