О польском самосознании
Оригинал взят у katmoor в О польском самосознании
Агата Михаляк
Мы, потомки хамов
Мариан Пилёт, автор, в частности, награждённого премией Нике «Плюмажа», это один из немногочисленных голосов, напоминающих полякам, откуда они родом. О лабиринтах созревания польского самосознания, различных взглядах на патриотизм, сарматской спеси и о «Мазурке Домбровского» как объединяющем призыве мы беседовали с писателем прекрасным весенним днём.
Агата Михаляк:
- На меня произвёл большое впечатление ваш текст в квартальнике «Книги». Он создаёт образ поляков как народа, в сущности, крестьянского, всё ещё жаждущего продвижения по социальной лестнице, и в то же время живущего картинами великолепного сарматского прошлого - которое nota bene великолепным не было. Как это, по вашему мнению, возможно, что мы от всего этого не впадаем в раздвоение личности?
Мариан Пилёт:
- На этот вопрос всё ещё нет ответа. Наше национальное самосознание - ещё с I Речи Посполитей - формировалось на резком противопоставлении сарматского народа и крестьянского сброда. Все восстания девятнадцатого века имели характер исключительно шляхетский, консервативный, имели своей целью вернуть прежнее положение вещей, а потому противоречили интересам крестьянских масс, о которых можно сказать, что они были польскоязычные, но не польские. Крестьянин не осознавал свою польскость, впрочем, это осознание стало бы для него своеобразным беременем, поскольку из-под власти польского пана его освободили чужие. Ведь крепостное право отменили только захватчики: сначала пруссаки, потом австрийцы и, наконец, уже в эпоху Январского Восстания, даже русские… На это вообще можно посмотреть с такой точки зрения, что захватчики вошли в Польшу, чтобы освободить крестьянина от крепостного ярма!
Агата Михаляк:
- Так страшно было крестьянину под польским паном?
Мариан Пилёт:
- Одной из причин, а быть может, даже фундаментальной причиной гибели первой Речи Посполитей был крестьянский вопрос. В XVII веки крестьяне бежали, как только могли и куда только могли, из страны, в которой каждому из них грозила смерть от руки пана - как собаке, без суда. Это было просто нечто чудовищное. Могучая армия Хмельницкого была по большей части армией крестьянской, состоявшей из взбунтовавшегося крестьянства всей Речи Посполитей - как руского так литовского и польского - или же, если говорить точно, польскоязычного.
Взбунтовавшиеся казаки и крестьяне нанесли сарматской Речи Посполитей удар, от которого она, собственно говоря, уже больше не оправилась, существовала ещё более века как бы по инерции. И только в конце века, после краха всех шляхетских восстаний, освобождённый, как уже было сказано, захватчиками от барщины, свободный польский крестьянин начал реагировать на лозунг «С польской шляхтой польский люд». С польской шляхтой польского крестьянина объединяло, в сущности, немногим более, чем польский язык . Мифические защитники кресовых застав, сотворённые Генриком Сенкевичем, брали власть над крестьянскими душами, покровительствовали защитникам польского языка и школы. Таково было начало необычайного, поразительного и парадоксального процесса ментального подчинения масс польскоязычного крестьянства шляхетской культуре и идее народа. Процесс этот, неслыханно трудный, трудно поддающийся пониманию, длившийся десятки лет, подошёл к своему финалу только после Второй мировой войны, и опять парадоксально, в Польше de nomine Народной. Для меня таким символическим моментом объединения крестьянства со шляхетско-интеллигентским народом является момент - это было примерно около 1970 года - когда Борына (персонаж романа Владислава Реймонта «Мужики», крестьянин, - прим. перев.) перестал обращаться к Джимале (историческая личность, крестьянин, - прим. перев.) на «вы», а начал величать его так, как Неканда Трепка (известная шляхетская фамилия - прим. перев.) Хризостома Пасека (знамнеитый польский мемуарист эпохи барокко - прим. перев.) - «пан». Надо знать, что это значит. Так вот, этим актом польский крестьянин исключил себя из славянской языковой общности - все славяне, от русских до словенцев и лужичан, употребляют форму «вы» - и перенёсся в элитарную неосарматскую общность, использующую форму «пан». Таким образом, мы стали народом панов (смеётся).
Агата Михаляк:
- Как ещё в национальном характере проявлялась эта перемена?
Мариан Пилёт:
- Советы предсказали нам эту судьбу. Прежде чем мы стали ублюдком народов, всё межвоенное двадцатилетие не было для них никакой Польши, существовала исключительно «панская Польша». Можно сказать, что после войны они сделали всё, чтобы помочь нам стать ею - и максимально отгородиться от соседних, в сущности, крестьянских народов. Литвин всё ещё видит в поляке именно пана, более того, потенциального захватчика, покушающегося на литовский Вильнюс; Лукашенко стращает белорусов польским паном, готовящимся к нападению на Гродно и Минск. То же самое украинцы - они чувствуют свою крестьянскость, что означает, по крайней мере, недоверие к тому, кто почти каждым словом демонстрирует своё превосходство. Таким образом, польское национальное самосознание находится в конфликте с самосознанием соседних народов, которыми наши политики рады были бы поруководить. Однако возможно ли это с великопанской позиции? Ведь даже если мы усердно отрекаемся от своей крестьянскости, если делаем всё, чтобы забыть, откуда мы, то всё равно статистика неумолимо твердит своё, мы, в огромном большинстве, - потомки оных хамов, которых приказчики палками гнали отрабатывать барщину. Разве можно уничтожить, похоронить прошлое? Тени забытых предков не дают забыть о себе, являются если не нам, но нашим внукам. Уже являются…
Я недавно был на представлении «Во имя Якуба С.» дуэта Стшемпка и Демирский в Драматическом Театре. Пьеса основана на истории Якуба Шели, одного из немногочисленных бунтовщиков во всей истории польского крестьянства. Пример Шели ярко показывать порабощение крестьянина в Польше - крайняя нищета исключала бунт. У нищего нет сил бороться. Он никоим образом не мог организоваться. У нас не было крестьянских войн, как в Германии, или таких, которые цари неустанно вели с крестьянскими бунтовщиками в России и на Украине. В Польше это было невозможно. И может, этому крестьянскому народу не осталось ничего другого, как полюбить своих сарматских палачей? Горькая шутка…
Агата Михаляк:
- Вы выросли на польско-немецком пограничье. В 40-е годы, когда, будучи ребёнком, вы были особенно чувствительны к социализации, уже чувствовалось формирующееся польское самосознание, ощущение общности?
Мариан Пилёт:
- Следует сказать, что в окрестностях Познани - впрочем, как и в соседней Силезии - эти вопросы выглядели несколько иначе. Крепостное право там отменили раньше всех, в 20-е годы XIX века. У крестьянского класса были иные возможности развития и иные возможности выражения. В Великопольше возникло довольно много зажиточных хозяйств, образовался класс людей, которые хотели попросту спокойно хозяйствовать на своей земле, обогащаться. Если бы не жестокие действия Бисмарка, то есть прямое нападение на язык и веру, что соединялось с изгнанием языка из школ, это всеобщий поворот к польскости по принципу «Это наш язык, наша вера», наверняка, никогда не произошёл бы. Великопольскому крестьянину импонировал прусский порядок, но его ранил языковой и религиозный кляп. Великопольское Восстание в 1919 году было по сути своей восстанием крестьянским, или, может быть, простонародным, потому что города тоже сыграли в нём свою роль. Почти каждая деревня, даже если не потеряла в ходе борьбы кого-то из своих, имела пару ветеранов-повстанцев, которыми могла гордиться. Была жива убеждённость, что мы сами отвоевали себе независимость, крестьянин плечом к плечу с помещиком и учителем из местечка. Но Великопольша гораздо меньше Польши, межвоенный период длился слишком недолго, чтобы познанская модель могла значительным образом оказать влияние на сознание курпей или жешовяков.
Агата Михаляк:
- Считаете ли вы, что сегодня действует цельное национальное самосознание, общее восприятие патриотизма?
Мариан Пилёт:
- Не думаю. На наших глазах неосарматские правые делают всё, чтобы вернуть ситуацию XVII века, когда у нас был благородный шляхетский избранный народ, благословенный Богом, и состоящий из крестьян и евреев, достойный презрения людской перегной. Сегодня только терминология изменилась, мы имеем с одной стороны «патриотов», а с другой - «предателей», распевая у памятника князя Понятовского «Отчизну свободную верни нам, Господи» и организуя фарсовые факелцуги (шествия с факелами - прим. ред.)… Я человек немолодой и помню echt (нем. настоящие, подлинные - прим. перев.) гитлеровские факелцуги, это с них берут пример наши «патриоты». Но немецкие гитлерюнги пели стройнее, ещё лучше маршировали… Это крикливый, дешёвый пафос, но за ним скрывается настоящее презрение ко всем тем, которые благодарят Бога за отечество настолько свободное, каким оно никогда ещё не было. Трудно сказать, каковы будут последствия этого, но думаю, люди крестьянского происхождения, которые по природе своей не имеют в себе этой врождённой спеси, характерной для сарматов, должны будут очнуться. Если начинается обожание этой девальвировавшейся идеологии, кошмарной по своему косному происхождению, то должна проявиться какая-то реакция на это, соотнесение с другим образом народа, возвращение к остальным своим корням, стремлениям, идеалам. Явно раскололось уже то единство, которое существовало, пока существовал общий враг и единый фронт борьбы с коммунизмом. Этот процесс идёт, и резкое столкновение самозваных сарматских «патриотов» с «предателями», измена которых состоит только в том, что им в принципе чужда смоленская цивилизация смерти, неизбежно.
Агата Михаляк:
- Считаете ли вы, что национальный гимн - это важный элемент национального самосознания, или же это пустой символ? Как известно, не все президенты знали его целиком наизусть…
Мариан Пилёт:
- У «Мазурки Домбровского» достойный уже возраст, несомненно, она заключает в себе смыслы анхронические, выраженные словами, которые не могут запомнить не только президенты, но профессоры. Однако она начинается фразой, от которой захватывает дух, великолепным, гордым лозунгом, который, собственно, говорит всё. Ещё Польша не погибла, пока мы живы. А потом и Бася, и тарабаны какие-то, и уж не знаю, что ещё, слова необязательные, но и не компрометирующие, ведь это - корявые, но искренние слова любви к Родине. Можно их не помнить, если помнишь один этот призыв, который вслед за поляками повторили украинцы, сербы, хорваты, в их национальных гимнах звучит та же самая мелодия и те же самые слова «пока мы живы». Кажется, это единственный гимн на свете, который не разделяет, а объединяет народы.
Агата Михаляк:
- Вы ощущаете, что для поляков это важно?
Мариан Пилёт:
- Зародился проект общепольского конкурса - досказать, дописать ещё одну строфу «Мазурки», как я слышал, поэтов у нас в Польше сто тысяч, наверняка среди них найдётся поэт, который в диалоге с Юзефом Выбицким скажет слова, обладающие силой объединения для поляков XXI века…
naTemat
Агата Михаляк
Мы, потомки хамов
Мариан Пилёт, автор, в частности, награждённого премией Нике «Плюмажа», это один из немногочисленных голосов, напоминающих полякам, откуда они родом. О лабиринтах созревания польского самосознания, различных взглядах на патриотизм, сарматской спеси и о «Мазурке Домбровского» как объединяющем призыве мы беседовали с писателем прекрасным весенним днём.
Агата Михаляк:
- На меня произвёл большое впечатление ваш текст в квартальнике «Книги». Он создаёт образ поляков как народа, в сущности, крестьянского, всё ещё жаждущего продвижения по социальной лестнице, и в то же время живущего картинами великолепного сарматского прошлого - которое nota bene великолепным не было. Как это, по вашему мнению, возможно, что мы от всего этого не впадаем в раздвоение личности?
Мариан Пилёт:
- На этот вопрос всё ещё нет ответа. Наше национальное самосознание - ещё с I Речи Посполитей - формировалось на резком противопоставлении сарматского народа и крестьянского сброда. Все восстания девятнадцатого века имели характер исключительно шляхетский, консервативный, имели своей целью вернуть прежнее положение вещей, а потому противоречили интересам крестьянских масс, о которых можно сказать, что они были польскоязычные, но не польские. Крестьянин не осознавал свою польскость, впрочем, это осознание стало бы для него своеобразным беременем, поскольку из-под власти польского пана его освободили чужие. Ведь крепостное право отменили только захватчики: сначала пруссаки, потом австрийцы и, наконец, уже в эпоху Январского Восстания, даже русские… На это вообще можно посмотреть с такой точки зрения, что захватчики вошли в Польшу, чтобы освободить крестьянина от крепостного ярма!
Агата Михаляк:
- Так страшно было крестьянину под польским паном?
Мариан Пилёт:
- Одной из причин, а быть может, даже фундаментальной причиной гибели первой Речи Посполитей был крестьянский вопрос. В XVII веки крестьяне бежали, как только могли и куда только могли, из страны, в которой каждому из них грозила смерть от руки пана - как собаке, без суда. Это было просто нечто чудовищное. Могучая армия Хмельницкого была по большей части армией крестьянской, состоявшей из взбунтовавшегося крестьянства всей Речи Посполитей - как руского так литовского и польского - или же, если говорить точно, польскоязычного.
Взбунтовавшиеся казаки и крестьяне нанесли сарматской Речи Посполитей удар, от которого она, собственно говоря, уже больше не оправилась, существовала ещё более века как бы по инерции. И только в конце века, после краха всех шляхетских восстаний, освобождённый, как уже было сказано, захватчиками от барщины, свободный польский крестьянин начал реагировать на лозунг «С польской шляхтой польский люд». С польской шляхтой польского крестьянина объединяло, в сущности, немногим более, чем польский язык . Мифические защитники кресовых застав, сотворённые Генриком Сенкевичем, брали власть над крестьянскими душами, покровительствовали защитникам польского языка и школы. Таково было начало необычайного, поразительного и парадоксального процесса ментального подчинения масс польскоязычного крестьянства шляхетской культуре и идее народа. Процесс этот, неслыханно трудный, трудно поддающийся пониманию, длившийся десятки лет, подошёл к своему финалу только после Второй мировой войны, и опять парадоксально, в Польше de nomine Народной. Для меня таким символическим моментом объединения крестьянства со шляхетско-интеллигентским народом является момент - это было примерно около 1970 года - когда Борына (персонаж романа Владислава Реймонта «Мужики», крестьянин, - прим. перев.) перестал обращаться к Джимале (историческая личность, крестьянин, - прим. перев.) на «вы», а начал величать его так, как Неканда Трепка (известная шляхетская фамилия - прим. перев.) Хризостома Пасека (знамнеитый польский мемуарист эпохи барокко - прим. перев.) - «пан». Надо знать, что это значит. Так вот, этим актом польский крестьянин исключил себя из славянской языковой общности - все славяне, от русских до словенцев и лужичан, употребляют форму «вы» - и перенёсся в элитарную неосарматскую общность, использующую форму «пан». Таким образом, мы стали народом панов (смеётся).
Агата Михаляк:
- Как ещё в национальном характере проявлялась эта перемена?
Мариан Пилёт:
- Советы предсказали нам эту судьбу. Прежде чем мы стали ублюдком народов, всё межвоенное двадцатилетие не было для них никакой Польши, существовала исключительно «панская Польша». Можно сказать, что после войны они сделали всё, чтобы помочь нам стать ею - и максимально отгородиться от соседних, в сущности, крестьянских народов. Литвин всё ещё видит в поляке именно пана, более того, потенциального захватчика, покушающегося на литовский Вильнюс; Лукашенко стращает белорусов польским паном, готовящимся к нападению на Гродно и Минск. То же самое украинцы - они чувствуют свою крестьянскость, что означает, по крайней мере, недоверие к тому, кто почти каждым словом демонстрирует своё превосходство. Таким образом, польское национальное самосознание находится в конфликте с самосознанием соседних народов, которыми наши политики рады были бы поруководить. Однако возможно ли это с великопанской позиции? Ведь даже если мы усердно отрекаемся от своей крестьянскости, если делаем всё, чтобы забыть, откуда мы, то всё равно статистика неумолимо твердит своё, мы, в огромном большинстве, - потомки оных хамов, которых приказчики палками гнали отрабатывать барщину. Разве можно уничтожить, похоронить прошлое? Тени забытых предков не дают забыть о себе, являются если не нам, но нашим внукам. Уже являются…
Я недавно был на представлении «Во имя Якуба С.» дуэта Стшемпка и Демирский в Драматическом Театре. Пьеса основана на истории Якуба Шели, одного из немногочисленных бунтовщиков во всей истории польского крестьянства. Пример Шели ярко показывать порабощение крестьянина в Польше - крайняя нищета исключала бунт. У нищего нет сил бороться. Он никоим образом не мог организоваться. У нас не было крестьянских войн, как в Германии, или таких, которые цари неустанно вели с крестьянскими бунтовщиками в России и на Украине. В Польше это было невозможно. И может, этому крестьянскому народу не осталось ничего другого, как полюбить своих сарматских палачей? Горькая шутка…
Агата Михаляк:
- Вы выросли на польско-немецком пограничье. В 40-е годы, когда, будучи ребёнком, вы были особенно чувствительны к социализации, уже чувствовалось формирующееся польское самосознание, ощущение общности?
Мариан Пилёт:
- Следует сказать, что в окрестностях Познани - впрочем, как и в соседней Силезии - эти вопросы выглядели несколько иначе. Крепостное право там отменили раньше всех, в 20-е годы XIX века. У крестьянского класса были иные возможности развития и иные возможности выражения. В Великопольше возникло довольно много зажиточных хозяйств, образовался класс людей, которые хотели попросту спокойно хозяйствовать на своей земле, обогащаться. Если бы не жестокие действия Бисмарка, то есть прямое нападение на язык и веру, что соединялось с изгнанием языка из школ, это всеобщий поворот к польскости по принципу «Это наш язык, наша вера», наверняка, никогда не произошёл бы. Великопольскому крестьянину импонировал прусский порядок, но его ранил языковой и религиозный кляп. Великопольское Восстание в 1919 году было по сути своей восстанием крестьянским, или, может быть, простонародным, потому что города тоже сыграли в нём свою роль. Почти каждая деревня, даже если не потеряла в ходе борьбы кого-то из своих, имела пару ветеранов-повстанцев, которыми могла гордиться. Была жива убеждённость, что мы сами отвоевали себе независимость, крестьянин плечом к плечу с помещиком и учителем из местечка. Но Великопольша гораздо меньше Польши, межвоенный период длился слишком недолго, чтобы познанская модель могла значительным образом оказать влияние на сознание курпей или жешовяков.
Агата Михаляк:
- Считаете ли вы, что сегодня действует цельное национальное самосознание, общее восприятие патриотизма?
Мариан Пилёт:
- Не думаю. На наших глазах неосарматские правые делают всё, чтобы вернуть ситуацию XVII века, когда у нас был благородный шляхетский избранный народ, благословенный Богом, и состоящий из крестьян и евреев, достойный презрения людской перегной. Сегодня только терминология изменилась, мы имеем с одной стороны «патриотов», а с другой - «предателей», распевая у памятника князя Понятовского «Отчизну свободную верни нам, Господи» и организуя фарсовые факелцуги (шествия с факелами - прим. ред.)… Я человек немолодой и помню echt (нем. настоящие, подлинные - прим. перев.) гитлеровские факелцуги, это с них берут пример наши «патриоты». Но немецкие гитлерюнги пели стройнее, ещё лучше маршировали… Это крикливый, дешёвый пафос, но за ним скрывается настоящее презрение ко всем тем, которые благодарят Бога за отечество настолько свободное, каким оно никогда ещё не было. Трудно сказать, каковы будут последствия этого, но думаю, люди крестьянского происхождения, которые по природе своей не имеют в себе этой врождённой спеси, характерной для сарматов, должны будут очнуться. Если начинается обожание этой девальвировавшейся идеологии, кошмарной по своему косному происхождению, то должна проявиться какая-то реакция на это, соотнесение с другим образом народа, возвращение к остальным своим корням, стремлениям, идеалам. Явно раскололось уже то единство, которое существовало, пока существовал общий враг и единый фронт борьбы с коммунизмом. Этот процесс идёт, и резкое столкновение самозваных сарматских «патриотов» с «предателями», измена которых состоит только в том, что им в принципе чужда смоленская цивилизация смерти, неизбежно.
Агата Михаляк:
- Считаете ли вы, что национальный гимн - это важный элемент национального самосознания, или же это пустой символ? Как известно, не все президенты знали его целиком наизусть…
Мариан Пилёт:
- У «Мазурки Домбровского» достойный уже возраст, несомненно, она заключает в себе смыслы анхронические, выраженные словами, которые не могут запомнить не только президенты, но профессоры. Однако она начинается фразой, от которой захватывает дух, великолепным, гордым лозунгом, который, собственно, говорит всё. Ещё Польша не погибла, пока мы живы. А потом и Бася, и тарабаны какие-то, и уж не знаю, что ещё, слова необязательные, но и не компрометирующие, ведь это - корявые, но искренние слова любви к Родине. Можно их не помнить, если помнишь один этот призыв, который вслед за поляками повторили украинцы, сербы, хорваты, в их национальных гимнах звучит та же самая мелодия и те же самые слова «пока мы живы». Кажется, это единственный гимн на свете, который не разделяет, а объединяет народы.
Агата Михаляк:
- Вы ощущаете, что для поляков это важно?
Мариан Пилёт:
- Зародился проект общепольского конкурса - досказать, дописать ещё одну строфу «Мазурки», как я слышал, поэтов у нас в Польше сто тысяч, наверняка среди них найдётся поэт, который в диалоге с Юзефом Выбицким скажет слова, обладающие силой объединения для поляков XXI века…
naTemat