А.Е.Рекемчук вспоминает
В начале семидесятых старшие товарищи поручили мне сговорить Валентина Петровича Катаева войти в руководство Московской писательской организации, одним из секретарей которой был я.
Мы созвонились, условились встретиться в Центральном Доме литераторов -- там, наверху, за сценой зрительного зала, где в старинных кафкианских коридорах обитала эта канцелярия.
Понимая щепетильность возложенного на меня поручения, я всё же не очень робел, надеясь на то, что классик простит мне эту дерзость.
Я знал, я чувствовал, что он почему-то ко мне благоволит: обычно столь язвительный и резкий, притом со всеми без исключения, даже с очень близкими людьми, -- он был подчеркнуто добр в беседах со мною, разговаривал задушевно и мягко, смотрел отечески, ведь я был ровно на тридцать лет младше него.
...
Но к делу.
Я изложил ему общую просьбу войти в секретариат, подкрепив это собственным доверительным аргументом: Валентин Петрович, хватит держать на командный постах в Союзе писателей всякую шваль, которая именно таким способом -- должностной властью -- компенсирует свою бездарность... Валентин Петрович, если кто-то в писательском союзе и должен занимать начальственные посты, то пусть за этим будет авторитет таланта, репутация мастера!
Выговорившись на предельном темпераменте, я вдруг осекся, переводя дух.
Впервые он смотрел на меня отчужденно -- сверху вниз, ведь он был очень высок ростом, -- почти враждебно, жестко, поджав тонкие губы.
Наконец губы шевельнулись:
-- Послушайте, Рекемчук... Мне осталось пятнадцать минут.
Что? Я обмер, похолодел, поняв, что он имеет в виду, хотя и отдавал себе отчет в условности этой риторической фигуры: в свои семьдесят с гаком он был еще мужик хоть куда.
Сгорбясь, он наклонился к моему лицу и, уставив глаза в глаза, договорил тихо:
-- И все эти пятнадцать минут я буду писать!
Развернулся и пошел к двери. Мы почему-то разговаривали стоя, не садясь в кресла. Может быть, он догадывался о содержании предстоящей беседы и заранее решил для себя, что она будет предельно краткой.
Я же остался стоять посреди кабинета -- кстати, чужого -- подавленный, сконфуженный, жалкий, сгорая от стыда, лишь в эту минуту полностью осознав, с какой дичью обращался к автору "Святого колодца" и "Травы забвенья", к человеку, благословленному на служение музам самим Буниным.
Будто бы я -- о, кошмар! -- самого Ивана Алексеевича Бунина сговаривал войти в московский секретариат.
Уже тронув дверную ручку, Катаев вдруг замешкался, потоптался на месте, вернулся.
Он возложил мне руку на плечо и сказал очень тихо, но теперь в его голосе не было и следа недавней жесткости:
-- Послушайте, Рекемчук... Я учился с вашим отцом в школе прапорщиков.
И ушел.
Значит, вот почему он был доселе так добр со мною?
...
Он писал исступленно: "Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона", "Кладбище в Скулянах", "Алмазный мой венец", "Уже написан Вертер", "Юношеский роман", "Сухой Лиман"...
Почти всё это впервые появлялось на страницах "Нового мира", а я как раз в ту пору был членом редколлегии этого журнала и, таким образом, имел возможность прочитывать его новые вещи еще в верстке.
Однажды в отделе прозы мне сказали, что вот-де приходил Катаев и, между делом, поинтересовался: читал ли я его свежий опус? Речь шла о "Юношеском романе". Я ответил, что да, конечно. Ну, и как? В восторге, как всегда -- обожаю его прозу... Тогда, сказали мне, позвоните старику, выразите это ему лично, ведь он интересовался -- читали ль вы?..
Но я не позвонил.
И в том -- моя казнь, хотя тогда я и счел себя правым, за что мне опять-таки казнь.
Что же случилось?
Случился "Вертер".
Повесть Валентина Катаева "Уже написан Вертер", опубликованная в том же "Новом мире" в 1979 году. Может быть, самое яркое из созданного им. И наверняка -- самое скандальное (во всяком случае, тогда это было шоком). Заставившее многих его почитателей отшатнуться, отпрянуть в негодовании...
Я был в числе отпрянувших. Больше того: я был в числе тех, кто возражал против публикации этой повести в "Новом мире". Между прочим, тогдашний главный редактор журнала Сергей Наровчатов тоже был смущен прочитанным текстом и, как обычно, когда в редколлегии возникали споры, повез его куда-то, говорят -- в ЦК КПСС, говорят, что к самому Суслову. И оттуда последовала команда: печатать!..
Сейчас уже трудно поверить в реальность подобной ситуации, когда редколлегия -- против, а ЦК -- за. Но так было в тот раз.
Не столь давно, уже в новом веке, в 2003-м году, вышел в свет однотомник избранной катаевской прозы, который как раз и открывался повестью "Уже написан Вертер".
В книге есть предисловие, написанное Натальей Ивановой, критикессой, которую не заподозришь в недостатке либерализма -- в чем другом пожалуй, но не в этом.
Она написала -- теперь -- о том, что было тогда.
"...либеральная общественность была абсолютно уверена, что Катаев -- "свой", и именно поэтому столь болезненно отреагировала на "Вертера" -- соответственно, как на измену".
И дальше, уже разъясняя состав преступления.
"...Он не посчитался и с общественным мнением -- в том числе той группы, которую сам и вырастил. Плюнул в самую душу шестидесятникам -- "Вертером", не оставляющим сомнений в его почти физиологической ненависти к большевизму. Да и от антисемитских подозрений в еврейском происхождении (от одесского акцента он до конца жизни так и не избавился) Катаев здесь отрекается совсем недвусмысленно".
Я хорошо помню то ощущение подавленного святотатственного восторга, который сопровождал чтение страниц этой повести. Холодок, пробегающий между лопаток. Учащенное страхом сердцебиение. Да, так он еще никогда не писал! Даже "Алмазный мой венец" блекнул перед этим...
...
Я и сейчас, перечитывая, цитируя эту повесть, всё больше постигая ее смысл, терзаюсь вопросом: что же нас -- меня, в частности, -- заставило тогда ее отвергнуть?
И вдруг понимаю, что как раз то и заставило: она была слишком хорошо написана.
Подобных сочинений, с жидоедской подоплекой, и тогда уже было предостаточно. Некоторые выходили в свет -- может быть, тоже по сусловской отмашке. Но они, как правило, были очень плохо, совсем паршиво написаны. И эта паршивость с головой выдавала их авторов.
От этих сочинений можно было просто отряхнуться брезгливо -- как от пыли, как от моли, как от тли. А потом вымыть руки с мылом.
Хотел ли Валентин Катаев, чтобы его книга оказалась в одном ряду с "Тлей"? Нет, конечно.
Он был одержим другой целью: сказать всю правду -- без изъятий, без утаек.
Но стихия слова непредсказуема, опасна, как вообще опасны стихии.
Он лишь добавил акцент. И вдруг все акценты сместились...
Отмахнуться от катаевского "Вертера" было невозможно. В том-то вся и беда.
Кроме того, тогда -- в конце семидесятых -- мы еще не были готовы к этому: плюнуть и растереть подошвой всё, чем жили.
Может быть, кто-то и был готов, но не я.
И вот, когда вышел в свет номер журнала с "Вертером", в редакции объявили, что Валентин Петрович устраивает по этому поводу банкет в Доме литераторов, на открытой веранде -- было лето.
Он приглашал всех, в том числе и тех, кто был против.
Но мы, те, кто были против, решили не идти. Чтоб не лицемерить. Нет -- и баста.
И надо же такому случиться: я был как раз в тот день в клубе писателей -- куда-то ехал, собирался где-то выступать, -- и вдруг на затейливом крыльце олсуфьевского особняка, уже на выходе, столкнулся с Катаевым.
Он обрадованно, отечески возложил мне на плечо свою смуглую стариковскую кисть:
-- Значит, вы всё-таки пришли?
-- Нет, я не пришел, -- заметался я. -- Мне просто нужно ехать в одно место... я здесь совершенно случайно.
-- Но -- может быть?.. -- он заглянул мне в глаза.
-- Нет-нет, извините, Валентин Петрович.
-- Послушайте, -- сказал он, -- там будет хорошая выпивка, приличная еда!
Он знал мои слабости.
-- Нет-нет, -- сказал я. -- Большое спасибо. Но не могу... До свиданья!
И сбежал.
Конечно же, он обиделся.
Потому-то я и не смел ему звонить.
Отсюда
Сообщение А.Е.Рекемчука о том, что "Уже написан Вертер" был напечатан по указанию Суслова, во многом объясняет записку Андропова. Нет, в тексте документа логика, конечно, не появляется. Но становится ясна логика, по которой сам документ появился. Ю.В.Андропов, выдвигая политические обвинения, метит не столько в В.П.Катаева (а что он ему сделает? премией имени Дзержинского не наградит?), сколько в М.А.Суслова, распорядившегося опубликовать повесть, которая играет на руку противникам социализма, перепевает зады империалистической пропаганды, искажает историческую правду, политически вредна, написана с субъективистской, односторонней позиции и в неверном свете представляет роль ВЧК как инструмента партии. Суслову остаётся или возразить (Катаев-де представил роль ВЧК в правильном свете), или согласиться с обвинениями, допуская тем самым вмешательство Ю.В.Андропова в сферу идеологии. Из помет на документе самого М.А.Суслова и зав. идеологическим отделом ЦК В.Ф.Шауро следует, что Михаил Андреевич выбрал второе.
Мы созвонились, условились встретиться в Центральном Доме литераторов -- там, наверху, за сценой зрительного зала, где в старинных кафкианских коридорах обитала эта канцелярия.
Понимая щепетильность возложенного на меня поручения, я всё же не очень робел, надеясь на то, что классик простит мне эту дерзость.
Я знал, я чувствовал, что он почему-то ко мне благоволит: обычно столь язвительный и резкий, притом со всеми без исключения, даже с очень близкими людьми, -- он был подчеркнуто добр в беседах со мною, разговаривал задушевно и мягко, смотрел отечески, ведь я был ровно на тридцать лет младше него.
...
Но к делу.
Я изложил ему общую просьбу войти в секретариат, подкрепив это собственным доверительным аргументом: Валентин Петрович, хватит держать на командный постах в Союзе писателей всякую шваль, которая именно таким способом -- должностной властью -- компенсирует свою бездарность... Валентин Петрович, если кто-то в писательском союзе и должен занимать начальственные посты, то пусть за этим будет авторитет таланта, репутация мастера!
Выговорившись на предельном темпераменте, я вдруг осекся, переводя дух.
Впервые он смотрел на меня отчужденно -- сверху вниз, ведь он был очень высок ростом, -- почти враждебно, жестко, поджав тонкие губы.
Наконец губы шевельнулись:
-- Послушайте, Рекемчук... Мне осталось пятнадцать минут.
Что? Я обмер, похолодел, поняв, что он имеет в виду, хотя и отдавал себе отчет в условности этой риторической фигуры: в свои семьдесят с гаком он был еще мужик хоть куда.
Сгорбясь, он наклонился к моему лицу и, уставив глаза в глаза, договорил тихо:
-- И все эти пятнадцать минут я буду писать!
Развернулся и пошел к двери. Мы почему-то разговаривали стоя, не садясь в кресла. Может быть, он догадывался о содержании предстоящей беседы и заранее решил для себя, что она будет предельно краткой.
Я же остался стоять посреди кабинета -- кстати, чужого -- подавленный, сконфуженный, жалкий, сгорая от стыда, лишь в эту минуту полностью осознав, с какой дичью обращался к автору "Святого колодца" и "Травы забвенья", к человеку, благословленному на служение музам самим Буниным.
Будто бы я -- о, кошмар! -- самого Ивана Алексеевича Бунина сговаривал войти в московский секретариат.
Уже тронув дверную ручку, Катаев вдруг замешкался, потоптался на месте, вернулся.
Он возложил мне руку на плечо и сказал очень тихо, но теперь в его голосе не было и следа недавней жесткости:
-- Послушайте, Рекемчук... Я учился с вашим отцом в школе прапорщиков.
И ушел.
Значит, вот почему он был доселе так добр со мною?
...
Он писал исступленно: "Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона", "Кладбище в Скулянах", "Алмазный мой венец", "Уже написан Вертер", "Юношеский роман", "Сухой Лиман"...
Почти всё это впервые появлялось на страницах "Нового мира", а я как раз в ту пору был членом редколлегии этого журнала и, таким образом, имел возможность прочитывать его новые вещи еще в верстке.
Однажды в отделе прозы мне сказали, что вот-де приходил Катаев и, между делом, поинтересовался: читал ли я его свежий опус? Речь шла о "Юношеском романе". Я ответил, что да, конечно. Ну, и как? В восторге, как всегда -- обожаю его прозу... Тогда, сказали мне, позвоните старику, выразите это ему лично, ведь он интересовался -- читали ль вы?..
Но я не позвонил.
И в том -- моя казнь, хотя тогда я и счел себя правым, за что мне опять-таки казнь.
Что же случилось?
Случился "Вертер".
Повесть Валентина Катаева "Уже написан Вертер", опубликованная в том же "Новом мире" в 1979 году. Может быть, самое яркое из созданного им. И наверняка -- самое скандальное (во всяком случае, тогда это было шоком). Заставившее многих его почитателей отшатнуться, отпрянуть в негодовании...
Я был в числе отпрянувших. Больше того: я был в числе тех, кто возражал против публикации этой повести в "Новом мире". Между прочим, тогдашний главный редактор журнала Сергей Наровчатов тоже был смущен прочитанным текстом и, как обычно, когда в редколлегии возникали споры, повез его куда-то, говорят -- в ЦК КПСС, говорят, что к самому Суслову. И оттуда последовала команда: печатать!..
Сейчас уже трудно поверить в реальность подобной ситуации, когда редколлегия -- против, а ЦК -- за. Но так было в тот раз.
Не столь давно, уже в новом веке, в 2003-м году, вышел в свет однотомник избранной катаевской прозы, который как раз и открывался повестью "Уже написан Вертер".
В книге есть предисловие, написанное Натальей Ивановой, критикессой, которую не заподозришь в недостатке либерализма -- в чем другом пожалуй, но не в этом.
Она написала -- теперь -- о том, что было тогда.
"...либеральная общественность была абсолютно уверена, что Катаев -- "свой", и именно поэтому столь болезненно отреагировала на "Вертера" -- соответственно, как на измену".
И дальше, уже разъясняя состав преступления.
"...Он не посчитался и с общественным мнением -- в том числе той группы, которую сам и вырастил. Плюнул в самую душу шестидесятникам -- "Вертером", не оставляющим сомнений в его почти физиологической ненависти к большевизму. Да и от антисемитских подозрений в еврейском происхождении (от одесского акцента он до конца жизни так и не избавился) Катаев здесь отрекается совсем недвусмысленно".
Я хорошо помню то ощущение подавленного святотатственного восторга, который сопровождал чтение страниц этой повести. Холодок, пробегающий между лопаток. Учащенное страхом сердцебиение. Да, так он еще никогда не писал! Даже "Алмазный мой венец" блекнул перед этим...
...
Я и сейчас, перечитывая, цитируя эту повесть, всё больше постигая ее смысл, терзаюсь вопросом: что же нас -- меня, в частности, -- заставило тогда ее отвергнуть?
И вдруг понимаю, что как раз то и заставило: она была слишком хорошо написана.
Подобных сочинений, с жидоедской подоплекой, и тогда уже было предостаточно. Некоторые выходили в свет -- может быть, тоже по сусловской отмашке. Но они, как правило, были очень плохо, совсем паршиво написаны. И эта паршивость с головой выдавала их авторов.
От этих сочинений можно было просто отряхнуться брезгливо -- как от пыли, как от моли, как от тли. А потом вымыть руки с мылом.
Хотел ли Валентин Катаев, чтобы его книга оказалась в одном ряду с "Тлей"? Нет, конечно.
Он был одержим другой целью: сказать всю правду -- без изъятий, без утаек.
Но стихия слова непредсказуема, опасна, как вообще опасны стихии.
Он лишь добавил акцент. И вдруг все акценты сместились...
Отмахнуться от катаевского "Вертера" было невозможно. В том-то вся и беда.
Кроме того, тогда -- в конце семидесятых -- мы еще не были готовы к этому: плюнуть и растереть подошвой всё, чем жили.
Может быть, кто-то и был готов, но не я.
И вот, когда вышел в свет номер журнала с "Вертером", в редакции объявили, что Валентин Петрович устраивает по этому поводу банкет в Доме литераторов, на открытой веранде -- было лето.
Он приглашал всех, в том числе и тех, кто был против.
Но мы, те, кто были против, решили не идти. Чтоб не лицемерить. Нет -- и баста.
И надо же такому случиться: я был как раз в тот день в клубе писателей -- куда-то ехал, собирался где-то выступать, -- и вдруг на затейливом крыльце олсуфьевского особняка, уже на выходе, столкнулся с Катаевым.
Он обрадованно, отечески возложил мне на плечо свою смуглую стариковскую кисть:
-- Значит, вы всё-таки пришли?
-- Нет, я не пришел, -- заметался я. -- Мне просто нужно ехать в одно место... я здесь совершенно случайно.
-- Но -- может быть?.. -- он заглянул мне в глаза.
-- Нет-нет, извините, Валентин Петрович.
-- Послушайте, -- сказал он, -- там будет хорошая выпивка, приличная еда!
Он знал мои слабости.
-- Нет-нет, -- сказал я. -- Большое спасибо. Но не могу... До свиданья!
И сбежал.
Конечно же, он обиделся.
Потому-то я и не смел ему звонить.
Отсюда
Сообщение А.Е.Рекемчука о том, что "Уже написан Вертер" был напечатан по указанию Суслова, во многом объясняет записку Андропова. Нет, в тексте документа логика, конечно, не появляется. Но становится ясна логика, по которой сам документ появился. Ю.В.Андропов, выдвигая политические обвинения, метит не столько в В.П.Катаева (а что он ему сделает? премией имени Дзержинского не наградит?), сколько в М.А.Суслова, распорядившегося опубликовать повесть, которая играет на руку противникам социализма, перепевает зады империалистической пропаганды, искажает историческую правду, политически вредна, написана с субъективистской, односторонней позиции и в неверном свете представляет роль ВЧК как инструмента партии. Суслову остаётся или возразить (Катаев-де представил роль ВЧК в правильном свете), или согласиться с обвинениями, допуская тем самым вмешательство Ю.В.Андропова в сферу идеологии. Из помет на документе самого М.А.Суслова и зав. идеологическим отделом ЦК В.Ф.Шауро следует, что Михаил Андреевич выбрал второе.