Двое. Всегда двое.
Сегодня здесь шел дождь.
Впервые за всю историю существования этого города, этой страны, этого мира, здесь шел настоящий, ледяной, колючий проливной дождь, который темными, но прозрачными реками тек по брусчатым улицам, наполняя весь приморский, пахнущий солью, цветами и ванилью город своим шелестом.
Она брела по своей старой улице к дому в промокших насквозь, некогда желтых, а теперь грязно-серых кедах, шлепая каучуковыми подошвами по сырым камням.
Дождь стекал с ее длинных светлых волос, которыми была полностью закрыта левая половина ее лица. Капли были и на зеленоватых стеклах ее очков, но она, казалось, не замечала этого неудобства.
Кожаная куртка, за шиворот которой налилось уже достаточно воды, перестала спасать от холода.
Ставшие темно-синими, промокшие джинсы, подобно гирям, тянули к земле, мешая идти, неприятно прилипая к ногам.
Она шла, низко опустив голову, так, что даже не закрытая волосами половина лица была не видна, но открытый уголок ее губ мелко подрагивал от холода.
Любой, кто сейчас бы прикоснулся к ней, почувствовал бы неживой холод, как будто она не человеком из плоти и крови, а движущейся мраморной статуей.
Но никого из людей на улице не было, что и понятно. Все попрятались по своим домам, боясь выглянуть на улицу, чтобы моментально не промокнуть, хотя, в том районе, в котором стоял ее дом, не жил никто, кроме нее самой.
Вот уже возникло высокое крыльцо со старым, кованым фонарем над ним, который задумчиво и немного растерянно горел чистым солнечным светом, пытаясь разогнать пасмурную дождевую мглу.
Дом был не очень высоким и стоял на небольшом холме, как и любой старик, которому нравилось смотреть на море. Он был выкрашен краской ванильно-апельсинового цвета с кокетливым орнаментом из лиан, на которых вечно цвели какие-то большие, красивые цветы красно-оранжево-желто-сиреневых раскрасок. В нем было всего четыре этажа, не считая чердака и подвала.
Она занимала квартиру на самом высоком, четвертом этаже и чердак.
Впрочем, она могла бы выбрать любую квартиру в этом доме и жить там, потому что она была единственным жильцом…ну, почти единственным.
Старенький лифт услужливо открыл перед ней дверцы, но она проигнорировала его приветливую вежливость и пошла по лестнице, оставляя на ступеньках мокрые следы.
Перила лестницы мурлыкнули, как кошка, подставив свою длинную, гладкую спинку под ее ладонь, ластясь и требуя ласки, но она не обратила на них никакого внимания, продолжив подниматься, упрямо глядя себе под ноги.
Лестничная клетка четвертого этажа была выложена мозаикой, изображавшей все те же диковинные цветы, которые были нарисованы на стенах дома.
Не было необходимости доставать из кармана ключ.
Она просто дотронулась ладонью до двери и та, обеспокоено вздрогнув, распахнулась, впуская хозяйку в свою обитель.
Просторная квартира, в которой все стояло на своем месте.
Вещей было мало и одновременно много.
Маленькая прихожая для одного с красивым, витиеватым зеркалом с мутным стеклом, в котором можно было увидеть только свое настоящее лицо и ничто другое больше оно из вредности не хотело отражать.
Аккуратные стеллажи с книгами и музыкальными дисками заполняли библиотечную комнату под потолком которой светило маленькое, но настоящее солнышко, которое могло опускаться и подниматься, становится разных цветов, уступать место луне, а так же мирно дремать в лампе, которую обычно брали, чтобы вечером почитать какую-нибудь книгу или выбрать музыку.
В гостиной стоял диван, а перед ним аккуратный столик с шахматным полем на столешнице. Удобное мягкое кресло моментально подстраивалось под каждый изгиб спины, стоило лишь в него сесть.
Большой, просторный зал с паркетным рисунком на полу, изображающим древний алхимический символ и зеркалом в серебристо-голубой раме во всю стену.
Маленькая, но очень уютная кухня, где всегда пряно пахло разными травами и специями, на полу которой красовалась мозаичная картина - сложенные в виде сердца белые крылья плавно перетекала в гостиную.
Кабинет, где стоял дубовый, старинный рабочий стол с такой удобной подсветкой под матовым стеклом столешницы. Кожаное рабочее кресло, в котором можно было как работать, так и отдохнуть, откинув спинку и закинув ноги на стол. Под потолком, где висело точно такое же комнатное солнце, как и в библиотеке, на стенах было развешено оружие. Самое разное. Из разных времен, эпох, принадлежавшее различным людям, но оно тоже жило здесь.
И амбарные книги, множество амбарных книг, тетрадей, записных книжек, ежедневников, альбомов, папок, листиков и листочков, стикеров, жестких дисков, дисковых накопителей, флешек и других предметов, нужных для запоминания и накопления информации.
Ноутбук на столе, электронные часы и аквариум с причудливой, лимонно-желтой рыбкой на подоконнике высокого, французского окна.
Из кабинета наверх вела витая деревянная лестница с перилами,
Вместо чердака было огромное пространство, отведенное под спальню.
Низкая, но очень широкая, от стены до стены, кровать стояла у самого окна, так, чтобы просыпаясь, можно было смотреть на солнце, встающее из соленой, морской воды.
Окно было не простым. Это был полукруглый витраж, выполненный настолько искусно, что, казалось, зеленые, синеглазые ящерицы действительно живые и, стоит только дотронуться до одной из них, как она тут же спрыгнет со стекла и побежит.
Этот витраж ей в свое время подарил старый друг и она им очень дорожила.
Над кроватью висел большой ловец снов с воздушными колокольчиками внизу, звенящими при каждом малейшем дуновении ветерка, шаловливо забежавшего в комнату для того, чтобы принести несколько цветочных лепестков и свежие новости с моря.
И везде чувствовалась жизнь. Каждый миллиметр, каждая стенка, дверка, уголок квартирки жил, дышал, негромко шептал, скрипел, шуршал, переговаривался с остальными. Статуэтки, деревянные скульптурки, картины во всю стену, выполнявшие роль обоев, менялись по своему усмотрению, раскрашивались, перерисовывались, теряли краску, обретали линии и очень любили фотографироваться, как молодые кокетки, стыдливо показывая свои абстрактные черточки, сливающиеся в единый рисунок и прикрывая яркими мазками и акварельными подтеками пастельные импровизации.
Музыка, до этого дня звучавшая круглосуточно, всегда любила подыграть картинам и статуэткам, а тетради из кабинета, в отсутствие хозяйки, шалили так, что накладывали на музыку, какая бы она ни звучала, слова, которые доставали из своих недр.
Но сейчас музыка не звучала.
В квартире стояла гробовая тишина. Более того, не было слышно даже привычного перешептывания вещей. Все замерло. Стены сжались.
Она даже не разулась, сразу прошла в гостиную, где было настежь открыто большое окно, выводящее на крошечный балкончик, на парапете которого были развешены ящички с вечно цветущими орхидеями, которые она вечно забывала поливать, но которые могли полить себя сами, если им хотелось пить.
Замерев посреди гостиной, она просто повернула голову в сторону открытого окна, за котором простирался бескрайний, прибрежный город, растущий от моря к горам.
Обычно в это время безупречно-голубое, спелое, июльское небо всегда делалось нежно-фиолетовым с лиловыми цветами и облака становились перламутровыми. Солнце, медленно становясь красным заходило за высокий прибрежный утес, который очень сильно напоминал женщину с распущенными волосами, облокотившуюся спиной на раскидистое дерево с толстым стволом, и на небе загоралось бесчисленное количество звезд, настолько близко, что, казалось, поставь на крышу лестницу повыше и можно будет искупаться в млечном пути. Восходили две луны - одна большая, а вторая маленькая, которая вращалась вокруг большой. Становилась отчетливо видна пылающая сверхновая, которая горела в небе и днем и ночью, поражая всех своей красотой, но при этом не нанося никакого вреда. Мерцающая, пульсирующая, ярко светящая плазма, подобно северному сиянию, всегда переливалась разными цветами, открывая коридор в стремительно синеющие небеса.
Но сегодня не было ничего.
Сегодня, как обычно, в церквях не звонили серебряные колокола, и не звучали скрипка с гитарой, обычно созывающие горожан на вечернюю службу.
Здесь Бог был в каждом из людей. И каждый молился ему танцем, пением, игрой на разных музыкальных инструментах, стихами, песнями или просто веселым смехом.
У Него ничего не просили. Ему просто радовались.
Сейчас казалось, что Бог покинул не просто этот цветущий, радостный город, а оставил весь мир, отчего тот моментально потерял все краски.
Небо было затянуто тяжелыми, свинцовыми тучами.
Только на горизонте унылая темная серость становилась ярко-багровой.
Она внимательно смотрела на это багровое штормовое предупреждение, стремительно ползущее к берегу, грозящее разразиться настоящим ураганом.
Издалека послышался приглушенный раскат грома.
Она тихо опустилась на пол, скрестив ноги и закрыв лицо, точнее ту половину, на которую не падали пряди мокрых светлых волос, руками.
Обычный легкий морской бриз усилился, превратившись в сильный ветер, который быстро дорос до шквала.
Он залетал в окно, стучал рамой о стену, носился по комнате, трепал ее волосы, перелистывал страницы, оставленной на столике книги, горстями бросал в комнату дождевую воду и лепестки оторванных с деревьев цветов и листьев.
Громыхнуло уже ближе.
Серую, одинокую комнату осветила мимолетная электрическая вспышка.
Девушка решительно поднялась с пола и пошла в прихожую.
Там она открыла незаметную с первого взгляда, абсолютно простую дверь и, дернув за цепочку, зажгла большую, тусклую, пыльную лампочку.
Болезненно-желтый свет пролился на деревянные полки грубо сбитых стеллажей, выхватывая из кромешной темноты пыльные, разнокалиберные банки, заполненные разноцветными жидкостями со странными надписями, вроде «Апрель. Солнечный день. Год поступления» или «Октябрь. Вечер. Недопонимание».
Она несколько минут посмотрела на пыльные банки, потом с отвращением отвернулась и взяла из угла тяжелую, огромную кувалду, с трудом подняла ее, захлопнула дверцу и вновь пошла в гостиную.
Буря успела захватить все небо, и электрической угрозой висела над городом без конца и края, недовольно ворча и сопя холодным, пронизывающим ветром.
Внезапно все стихло.
Не было слышно ни звука, даже того привычного звона тишины, который обычно бывает самыми спокойными летними ночами.
Стены сжались вокруг нее.
Воздух стал гуще и как будто входил в легкие небольшими кусочками ваты.
Вдох…выдох…вдох…выдох…вдох…
Тишина…
Ослепительно сверкнула молния.
В ту же секунду оглушительно грянул гром.
Крик…даже не крик, а хрипящий вой прорезал грозу, эхом раскатившись по небу, заглушив гром.
В разные стороны полетели щепки.
Больше столика с шахматной доской на столешнице не существовало.
Еще один удар тяжелой кувалды разнес в пыль стену между гостиной и библиотекой. Испуганное солнце шарахнулось в сторону, но в ту же секунду было погребено под грудой кирпичных осколков.
Книги рвались с жалобным треском, диски с отвратительным, срежещущим хрустом ломались, с потолка сыпались серебристой крошкой звезды, одна за другой падали стены, летели зеркальные осколки, умирали картины, истекая черными чернилами, опадали цветы, с нестерпимой болью горели, подожженные от разбитого маленького солнца многочисленные тетради в кабинете, одна за другой падали статуэтки, скульптурки, плавились свечи, лимонно-желтая, причудливая рыбка в панике билась в крошечной лужице на полу, натекшей из разбитого аквариума, ломались хрупкие приборы, ходящие на магнитах и шарнирах…
И посреди этого ужаса, разрушения, хаоса, боли и страха бесчинствовала она, легко обращаясь с тяжеленным молотом, круша все, что раньше с таким трудом и любовью создавала.
Гроза набирала обороты, пуская стрелы молний, желая побольнее ужалить город.
Девушка, стряхивая с плеч белый пепел, раньше бывший тетрадями, в которых она хранила свои мысли и чувства, поднималась по лестнице вверх, туда, где была ее спальня.
Едкий дым, от которого слезились глаза, и немилосердно чесалось горло, заполнил всю квартиру, не давая дышать, но ей было все равно.
Резкий рывок вперед, кошачий прыжок, размах и тяжеленный молот летит в большой разноцветный витраж.
Ящерицы не успевают убежать и погибают на мягких, красных, шелковых простынях кровати, израненные кучей осколков, которые раньше были их красивыми, сверкающими в рассветных солнечных лучах телами.
Дождь брызнул ей в лицо, прорвавшись сквозь разбитое стекло, моментально отрезвив.
Она замерла, недоуменно глядя на свои мокрые и грязные ладони.
Гроза затихала.
Молнии сверкали все реже и реже.
Грома почти уже не было слышно.
Как сомнамбула, она, слегка покачиваясь, спустилась по лестнице вниз, легко ступая по обгоревшим страничкам, разбитым дискам, пыли и битому кирпичу.
Больше жизни не было.
Нигде.
Вместо целой вселенной в огромном мире образовалась большая, мертвая пустота, где ничто не звучало, не шептало, не ходило, не бегало, не дергалось на шарнирчиках...
Даже груды мусора, раньше бывшие всем самым нужным, полезным, интересным и красивым сейчас не создавали ощущения заполненности, утекая каким-то непостижимым образом в черную дыру тоски.
Она сама привидением брела по истекающей чернилами, темной, разрушенной квартире, глядя единственным открытым глазом куда-то перед собой.
В прихожей она остановилась перед дверью, машинально выставив вперед руку, ожидая, когда дверь с прощальным напутственным шорохом откроется, чтобы выпустить ее, но все осталось на том же месте.
Дверь умерла вместе со всеми.
Краем глаза девушка заметила блеск где-то справа от себя.
Она повернула туда голову и увидела небольшое, мутноватое зеркало - единственное, что уцелело в этой катастрофе.
Вопреки своей обычной вредной привычке оно не показывало ее отражения, погружая все остальное в молочный туман. Наоборот. Оно очень четко показывало маленькое солнышко, которое и создавало теплый блеск, привлекший внимание девушки.
Она тут же обернулась назад.
Маленькое солнышко, еще немного серое и пыльное, тоненько чихая, висело между полом и потолком на уровне ее лица и жалобно светило безупречно-оранжевым светом, не решаясь приблизится к хозяйке, но всем своим видом прося, чтобы его обняли и прижали к груди.
Девушка сделала шаг навстречу.
Солнышко испуганно отпрянуло.
Она протянула руку, грязную, немного влажную, но все еще теплую и такую знакомую, что солнышко не удержалось и мягко опустилось в раскрытую ладонь, тоненько, нежно поводя лучиками.
Она прижала мягкий, теплый, светящийся комочек плазмы к груди и осторожно погладила по лучикам, стряхивая серую пыль, давая ему возможность светить ярче.
-Прости…прости меня, пожалуйста…Не бойся, пожалуйста. Все будет хорошо. Не бойся. Я все сделаю снова, еще лучше, чем было. Не бойся.
Солнышко в ее руке тоненько пульсировало, начиная светить все ярче, потом оно сорвалось с ладони, взлетело к самому потолку, несколько раз мигнуло, вздрогнуло и засияло так ярко, что на него было почти невозможно смотреть без темных очков.
В ту же секунду дверь, тяжело скрипя, слегка приоткрылась, выпуская хозяйку из квартиры.
Сил закрыться обратно у нее еще не было.
Девушка, слегка дотронувшись до дверной ручки, побрела вниз по лестнице, туда, где был подвал.
Перила в ужасе шипя шарахнулись от нее и старательно прогибались, чтобы не попасть под ее ладонь, которую она постоянно норовила положить на них.
В подвале было темно и тепло, но не уютно.
Маленькая, энергосберегающая лампочка тут же загорелась высоко под потолком, разбудив дремавшую на ней моль, пролив свой голубоватый синтетический свет на коричневые кафельные плитки пола.
Подождав немного, пока глаза привыкнут к полумраку, девушка пошла вперед, тихо шурша подошвами кед по кафелю.
Впереди блеснула большая, тяжелая, железная дверь, выкрашенная черной краской с огромным амбарным замком на петлях, сейфовым «штурвалом» и с небольшой прорезью где-то на уровне подбородка.
Девушка тихо подошла к стене и встала недалеко от двери, приложив ладонь к холодной, немного влажной преграде.
За стеной же, в точно такой же позе, приложив ту же самую ладонь со своей стороны стены, стояла еще одна девушка, невероятно похожая на первую.
С первого взгляда их действительно можно было принять за близнецов, но это было лишь обманчивой игрой воображения. Более непохожих людей найти было нельзя.
Несмотря на то, что девушки были абсолютно одинакового роста, с длинными светлыми волосами, родинкой на левой щеке и несколько кривым, сломанным носом, они были абсолютно разными.
Зеленые с коричневой звездочкой у зрачков глаза, точнее один единственный, не закрытый светлым водопадом волос, глаз одной из них всегда смотрел с невыразимой теплотой и добротой, опьяняя своим светом, подобно тому, как пьянит коктейль из абсента и виски. Она носила очки, закрывая стеклами свои глаза (все же их у нее два), но это не могло скрыть от окружающих всю ту мягкость, что эти глаза-омуты держали в себе.
Голубые с коричневой звездочкой у зрачков глаза принадлежали другой девушке, одетой в кипенно-белую, похожую на больничную, пижаму, стоявшую босиком у стены, прижавшись к ней раскрытой ладонью. Они всегда смотрели прямо. Как будто на человека и внутрь него, добираясь до самых темных уголков души, раскрывая все тайны, выхватывая, подобно тому, как магнит выхватывает из стога сена иголку, из всей лжи правду. Они всегда смотрели холодно и настороженно, скрывая в себе ледяную, обманчиво-спокойную ярость, готовую в любую секунду вырваться наружу.
Немного заостренные уши постоянно вслушивались в окружающую ее тишину комнаты, где из мебели была одна простая железная кровать.
Девушка в кожаной куртке тихо вздохнула и опустилась на пол, привалившись спиной к стене.
То же самое повторила и вторая, одетая во все белое девушка с другой стороны стены.
Тяжелое молчание раскинуло свой полог.
- Эй! Ты меня слышишь? - Наконец решилась нарушить его Белая.
Девушка с другой стороны стены даже не шелохнулась, только ее тень, трепещущая на кафельных плитках кофейного цвета под слабым светом энергосберегающей лампочки, сделала, казалось, несколько изящных танцевальных движений, чтобы мгновенно придти в прежнее спокойно колышущееся состояние.
- Я знаю, что ты меня слышишь! Не делай вид, что тебя здесь нет! Я знаю, я чувствую, что ты сидишь сейчас за стеной!
Закрытые веки девушки, одетой в черную кожаную куртку и синие джинсы, слегка шевельнулись. На минутку даже могло показаться, что у нее на ресницах блеснули слезинки, но это было не так. Она осталась почти спокойной, не считая того легкого движения ресниц.
- Может быть ты войдешь, и мы с тобой спокойно поговорим? - Другая девушка, сидевшая в точно такой же позе, что и первая с другой стороны стены бездумно смотрела куда-то вдаль, то ли изучая неровности на белой краске, которой была выкрашена вся комната, то ли видя перед собой нечто иное, нежели глухие, непроницаемые стены.
Снова тишина была ей ответом.
- Не хочешь? Ладно. Сиди там, как дура, а мне и тут неплохо. Подумаешь, подвал, глухие стены, темные углы... Даже весьма уютно. Кормить, правда, не кормят, ну и что? Еще и не так плохо бывало.
Она замолчала.
Тишина воспользовалась моментом и быстро заполнила собой каждый угол, залилась в каждую трещинку, сгустилась и замерзла так, что казалось, будто стала твердым, непробиваемым льдом.
Моль, до этого летавшая вокруг лампочки, казалось, застыла в своем изящном движении крыльев.
Голос, глухо звучавший из-за тяжелой двери, инеем и кристалликами льда разлетался в пространстве, не успевая упасть на пол, образуя витиеватые ледяные скульптурки фраз и сугробики вопросов.
- Почему ты заперла меня здесь? - спрашивала Белая. - Почему не выпустила меня?
Черная все так же сидела, опустив голову.
- Если бы я вышла, все было бы нормально, и ты не громила бы свой дом, не жгла бы все, что так долго творила, и мы разговаривали бы у тебя на кухне за чашкой чая, а не здесь через стенку. Я не понимаю тебя… Почему нужно быть правой и при этом ничего для этого не делать? Ни защитить себя, ни дать сдачи, ни отстоять свою правоту…
Белая вскочила с пола и припала к белой, холодной, покрытой инеем тишины стене, прижавшись к ней теплой, мягкой щекой. Черная лишь спрятала свое молочно-белое лицо с проступающими на нем голубыми венками в изящные узкие ладони с длинными, розовыми ногтями.
- Неужели тебе это не нравилось, скажи? Неужели это было так плохо? Ведь это же такое замечательное чувство. Сила разливается по твоим венам, подобно горящему спирту, пьяня голову, оставляя взамен страсть…Тело сразу становится таким мягким и податливым, оно отзывается на каждую твою мысль, каждый импульс, каждый крошечный электрический разряд, проходящий по твоим нервам.
Голос Белой становился все более просящим, нежным, немного хрипловатым. Ее длинные пальцы медленно, ласкающе водили по слегка подрагивающему, точеному телу от шеи до бедер, поглаживая грудь с твердыми маленькими сосками.
Алые губы, сильно выделяющиеся на бледном лице, приоткрылись, выпуская протяжный, медленный выдох, обнажая два безупречно белых, острых клыка.
Черная скривилась от отвращения, повернув к слабому, холодному свету свою незакрытую волосами половину лица. Весь ее вид выражал глубочайшее презрение к тому, кто находился за стеной.
- Ты всегда держишь меня за семью замками и никогда не выключаешь яркие лампы дневного света. Ты же прекрасно знаешь, что это не выход. От белых тряпок и постоянного света я не стану размазней вроде тебя. Это ты со всеми договариваешься, миришься, терпеть не можешь конфликтовать, только это ты и можешь. А потом сидишь в темном углу, грызешь печенье и думаешь, как плохо ты поступила, что сказала идиоту о том, что он идиот. Если бы ты выпускала меня чаще, твоя жизнь стала бы гораздо лучше. Я поражаюсь как ты можешь жить, не испытывая ненависти совершенно ни к кому. Для тебя все хорошие, каждому человеку ты находишь оправдание, даже когда он этого не заслуживает.
Белая выгнулась дугой, не прекращая ласкать себя и при этом надменно улыбаясь, полностью уверенная в своей правоте.
- Ну, прекрати. Тебе же самой это нравится. Это чувство наслаждения, когда твои пальцы впиваются в плоть, разрывая такую хрупкую кожу. Этот экстаз от сладковатого, железистого запаха крови, минутное помешательство в момент, когда прокусывается вена…Нет ничего прекраснее этого мгновения. У тебя есть власть, и они все ей подчиняются, потому что не могут иначе. Они не могут не желать тебя в этот момент… И так приятно видеть эти испуганные, злые, мечущиеся в панике лица, которые уже ничего не могут с тобой сделать, потому что ты сильнее их. И они тонут в тебе. Их глаза стекленеют, когда ты смотришь в них…Ну, почему…почему ты так этого боишься? Почему тебе так это не нравится, почему? - Ее голос сорвался на хриплый, манящий стон, который расколол на миллионы крошечных, ледяных кристалликов тишину, превращая их в воду, а потом в горящую, пылающую плазму.
В этот момент Черная не выдержала.
Она вскочила на ноги, одним рывком открыла тяжеленную дверь, едва только все замки успели открыться, ворвалась в безупречно белую, ярко освещенную комнату и, схватив Белую за горло, прижала ту к стене так, что она не могла даже пошевелиться.
-Потому что я не такая как ты! - Заорала она, впиваясь каре-зелеными глазами в ее каре-голубые.
Белая лишь беспомощно дергалась в ее руках.
-Животное! Тварь! Зверь! Ты этого хочешь, да? - С этими словами она, выпустив ее горло, с силой сжала нежную мягкую грудь.
Белая возбужденно вздохнула, но Черная моментально заткнула ее рот злым, жестким поцелуем.
-Нравится, да? Нравится, когда с тобой делают все, что захочется?!
Губы черной проскользили от заостренного уха до плеча, водя по гладкой коже языком.
Одной рукой она продолжала сжимать грудь Белой, а другой сильно потянула ее за волосы, оголяя шею и впиваясь в нее точно такими же острыми клыками.
Белая дернулась и застонала, пытаясь обнять руками свою мучительницу, но та не дала ей этого сделать, грубо отшвырнув от себя на пол.
Очки, случайно задетые ее пальцами, упали с носа Черной, гулко звякнув об пол и разлетевшись тысячью мелких осколков.
-Любишь кровь? Почувствуй вкус своей! - С этими словами Черная вновь припала к губам Белой глубоким, соленым от крови поцелуем.
Ее пальцы скользили вниз по груди, животу, бедрам, раздвигая колени, забираясь под белые брюки, добираясь до самого горячего, влажного места под ними.
-Что, похотливая тварь, ты это чувствуешь, а? Нравится? Я не слышу?! - ее длинные, тонике пальцы играли внутри девушки, заставляя ту выгибаться и стонать.
-Да!.. - застонала Белая, но острые, проворные коготки уже разорвали футболку, снова впившись в твердый, возбужденный сосок.
Правая половина лица Черной горела злой, жестокой улыбкой.
Белая пыталась вырваться из-под Черной, но та крепко прижимала ее к полу, продолжая играть со своим близнецом, как кошка с мышью.
Звериный стон вырвался из ее груди, оставив слабой и жалкой, абсолютно беспомощной перед той, кто был ей самой.
- Оближи… - Велела ей девушка в кожаной куртке, дотронувшись влажными пальцами до ее губ.
Белая, тяжело дыша, с блестевшим лицом и мутными, полуприкрытыми, ярко-синими с красным ободком вокруг зрачка глазами покорно водила языком по ее пальцам.
- Нравится свой вкус? Вот такая ты. Знай свой вкус. Знай свое место. И не смей выходить отсюда без моего разрешения…
Черная опустилась рядом с Белой на пол.
Теперь они были невероятно похожи. Два абсолютно одинаковых человека, одинаково сломанных и разбитых, близких и далеких одновременно, таких разных и до безумия похожих в своих различиях.
Белая смеялась.
-Почему ты смеешься?
-Потому что ты тоже умеешь ненавидеть. Наконец-то. Для тебя есть кто-то, кого ты действительно ненавидишь, настолько сильно, что готова сделать все, лишь бы никто о нем не знал и никогда не видел.
Черная перевернулась на бок, глядя в лицо Белой.
Девушка, облаченная в белую, ставшую немного влажной больничную пижаму приподнялась на локте и откинула с половины лица Черной широкую светлую прядь.
-Больно? - С невероятной жалостью в хрипловатом голосе спросила она.
Всю левую сторону лица девушки, одетой в черную, кожаную куртку занимал огромный, сине-зеленый синяк. Левый красивый, изумрудно-карий глаз был значительно меньше правого. На лбу была неглубокая царапина, точно так же как и на нижней, припухлой розовой губе, а на скуле красовалась довольно большая шишка.
-Не так сильно, как кажется. Вытерпеть можно. - Сказала она, прижимая ее прохладную руку к своей изуродованной щеке.
-Ну, скажи…почему ты не позволила мне выйти? Почему швырнула меня сюда, когда тебя…
- Потому что я не хочу, чтобы кто-то пострадал. Я не могу сделать больно тем, кого люблю, даже если они делают больно мне. Лучше уж они мне, чем я им. А это…этого через пару дней уже не будет.
- Ты неисправима…
-Точно так же, как и ты.
- Пойми… Я не такая плохая, как ты думаешь.
-Я так никогда не думала.
-Значит, едины?
-Едины.
Они взялись за руки, лежа на полу, глядя друг другу в глаза.
-Двое…
-Всегда двое...