в бесполезном попыточном объяснить.
Бутылки, выпотрошенные в ночь, неизменно приводят к самым болезненным воспоминаниям; тебе бы успокоиться, взять в свои руки ускользающую грань пространственно-временного; тебе бы продышаться, выйти на летний балкон, пропитанный пылью города, выхватить из кармана никотиновый обезболик, услышать фирменный зажигалки - и все, вот твоя ветка спасительная в горном потоке мыслей, вот...
- А ведь было так лень выходить в магазин, черт.
И спасительной не обнаруживается. Антрацитом поблескивает завеса ночи, фокусирует взгляд твой на отдаленных предметах, на силуэтах, искаженных всепоглощающей темнотой. Кажется, что и тебя не видно - видишь, пальцы сплелись корнями, врезались в ржавую кладку кирпичную, распустились лилией фиолетовой за карнизом; высунь подальше голову, Люк, посмотри же - ноги-корни тебя удержат,не сомневайся; ну же, Люк - кажется, твой кишечник случайно вывалился из тела, растекся по лунной глади, свил из себя самого дорогу, Люк! Оттолкнись от воздуха, сделай шаг навстречу уютной комнате, поглощенной солнечной пылью, горными вереницами пледов, озерами чая и островами редких мальвовых ваз -
он их любил все так же принципиально,
а она не выдавала, что эти цветы ее жалят исподтишка - в тот момент, когда он отворачивается и не смотрит. Кажется, мальвы все же любили свою хозяйку, а чужестранка была гонима.
а чужестранка была ранима -
и напоминала собой базальт.
Люк каждый раз искал горнолыжное снаряжение: надо же чем-то было ее разбить, дать этому месту напитаться досыта, наглотаться вдоволь ее мозгов, надо же было ему раздробить все косточки - до последней, чтобы она не вставала больше, чтобы руки не могла поднять; после этого - смотришь - год, и она поросла бы мхом, по ее телу разгуливали в олени; он стрелял бы их, относил бы к ее тотему самые ценные части - и так бы жил, вымаливая прощение. если бы только мог, он экскаватором докопался бы до ее сердцевины, разгребая гниющую плоть, разбивая панцирь; он бы сжег ее сердце при обнаружении - славный бы вечный огонь получился, для духов дом, для заблудших путников добрый лагерь. Непременно бы получилось, раз неиссякаема доброта, раз с такой мягкостью нереальной, такой поступью надвоздушной она приближается, раз хрустальным, нет, сладким рубином голос ее пропитан, каждая гласная - кольца серебряные по камню, каждое слово - песня пяти ветров. Вот она уже рядом дышит, вот опускается на колени, вот...
- Солнечный мой, у нас, кажется, с чаем совсем беда. Люк, ты же будешь травный сбор? Мы составляли вместе совсем недавно.
...Придушить.
Растоптать.
И устроить показательную экзекуцию с медленным четвертованием.
Позже - присвоить ей статус "почти-богини" и почитать ее парой обрядов каждый четвертый вторник.
Чтобы обидно не было: замечательный человек, девушка-кокон, девушка-идеальное бытие. Смотришь - и ногти до крови в кожу, и размеренное дыхание как бессилия постоянный аккомпанемент.
Он-то, ясное дело, счастлив.
Что говорить - и она довольна до невозможного.
Где твоя партия, Люк?
На каком уже такте тебе вступать?
- А ведь было так лень выходить в магазин, черт.
И спасительной не обнаруживается. Антрацитом поблескивает завеса ночи, фокусирует взгляд твой на отдаленных предметах, на силуэтах, искаженных всепоглощающей темнотой. Кажется, что и тебя не видно - видишь, пальцы сплелись корнями, врезались в ржавую кладку кирпичную, распустились лилией фиолетовой за карнизом; высунь подальше голову, Люк, посмотри же - ноги-корни тебя удержат,не сомневайся; ну же, Люк - кажется, твой кишечник случайно вывалился из тела, растекся по лунной глади, свил из себя самого дорогу, Люк! Оттолкнись от воздуха, сделай шаг навстречу уютной комнате, поглощенной солнечной пылью, горными вереницами пледов, озерами чая и островами редких мальвовых ваз -
он их любил все так же принципиально,
а она не выдавала, что эти цветы ее жалят исподтишка - в тот момент, когда он отворачивается и не смотрит. Кажется, мальвы все же любили свою хозяйку, а чужестранка была гонима.
а чужестранка была ранима -
и напоминала собой базальт.
Люк каждый раз искал горнолыжное снаряжение: надо же чем-то было ее разбить, дать этому месту напитаться досыта, наглотаться вдоволь ее мозгов, надо же было ему раздробить все косточки - до последней, чтобы она не вставала больше, чтобы руки не могла поднять; после этого - смотришь - год, и она поросла бы мхом, по ее телу разгуливали в олени; он стрелял бы их, относил бы к ее тотему самые ценные части - и так бы жил, вымаливая прощение. если бы только мог, он экскаватором докопался бы до ее сердцевины, разгребая гниющую плоть, разбивая панцирь; он бы сжег ее сердце при обнаружении - славный бы вечный огонь получился, для духов дом, для заблудших путников добрый лагерь. Непременно бы получилось, раз неиссякаема доброта, раз с такой мягкостью нереальной, такой поступью надвоздушной она приближается, раз хрустальным, нет, сладким рубином голос ее пропитан, каждая гласная - кольца серебряные по камню, каждое слово - песня пяти ветров. Вот она уже рядом дышит, вот опускается на колени, вот...
- Солнечный мой, у нас, кажется, с чаем совсем беда. Люк, ты же будешь травный сбор? Мы составляли вместе совсем недавно.
...Придушить.
Растоптать.
И устроить показательную экзекуцию с медленным четвертованием.
Позже - присвоить ей статус "почти-богини" и почитать ее парой обрядов каждый четвертый вторник.
Чтобы обидно не было: замечательный человек, девушка-кокон, девушка-идеальное бытие. Смотришь - и ногти до крови в кожу, и размеренное дыхание как бессилия постоянный аккомпанемент.
Он-то, ясное дело, счастлив.
Что говорить - и она довольна до невозможного.
Где твоя партия, Люк?
На каком уже такте тебе вступать?