как наяву
цитата:
"Лиза опять нервно засмеялась; говорила она скоро, быстро.
-- Я вашему брату Дмитрию Федоровичу конфет в острог послала. Алеша, знаете, какой вы хорошенький! Я вас ужасно буду любить за то, что вы так скоро позволили мне вас не любить.
-- Вы для чего меня сегодня звали, Lise?
-- Мне хотелось вам сообщить одно мое желание. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзал, женился на мне, а потом истерзал, обманул, ушел и уехал. Я не хочу быть счастливою!
-- Полюбили беспорядок?
-- Ах, я хочу беспорядка. Я всё хочу зажечь дом. Я воображаю как это я подойду и зажгу потихоньку, непременно чтобы потихоньку. Они-то тушат, а он-то горит. А я знаю да молчу. Ах, глупости! И как скучно!
Она с отвращением махнула ручкой.
-- Богато живете, -- тихо проговорил Алеша.
-- Лучше что ль бедной-то быть?
-- Лучше.
-- Это вам ваш монах покойный наговорил. Это неправда. Пусть я богата, а все бедные, я буду конфеты есть и сливки пить, а тем никому не дам. Ах, не говорите, не говорите ничего (замахала она ручкой, хотя Алеша и рта не открывал), вы мне уж прежде всё это говорили, я всё наизусть знаю. Скучно. Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, -- да и богата если буду может быть убью, -- что сидеть-то! А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а вы станьте мужиком, настоящим мужиком, у нас жеребеночек, хотите? Вы Калганова знаете?
-- Знаю.
-- Он всё ходит и мечтает. Он говорит: зачем взаправду жить, лучше мечтать. Намечтать можно самое веселое, а жить скука. А ведь сам скоро женится, он уж и мне объяснялся в любви. Вы умеете кубари спускать?
-- Умею.
-- Вот это он как кубарь: завертеть его и спустить и стегать, стегать, стегать кнутиком: выйду за него замуж, всю жизнь буду спускать. Вам не стыдно со мной сидеть?
-- Нет.
-- Вы ужасно сердитесь, что я не про святое говорю. Я не хочу быть святою. Что сделают на том свете за самый большой грех? Вам это должно быть в точности известно.
-- Бог осудит, -- пристально вглядывался в нее Алеша.
-- Вот так я и хочу. Я бы пришла, а меня бы и осудили, а я бы вдруг всем им и засмеялась в глаза. Я ужасно хочу зажечь дом, Алеша, наш дом, вы мне всё не верите?
-- Почему же? Есть даже дети, лет по двенадцати, которым очень хочется зажечь что-нибудь, и они зажигают. Это в роде болезни,
-- Неправда, неправда, пусть есть дети, но я не про то.
-- Вы злое принимаете за доброе: это минутный кризис, в этом ваша прежняя болезнь может быть виновата.
-- А вы-таки меня презираете! Я просто не хочу делать доброе, я хочу делать злое, а никакой тут болезни нет.
-- Зачем делать злое?
-- А чтобы нигде ничего не осталось. Ах, как бы хорошо, кабы ничего не осталось! Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно. Почему это так приятно, Алеша?
-- Так. Потребность раздавить что-нибудь хорошее, али вот, как вы говорили, зажечь. Это тоже бывает.
-- Я ведь не то что говорила, я ведь и сделаю.
-- Верю.
-- Ах как я вас люблю за то, что вы говорите: верю. И ведь вы вовсе, вовсе не лжете. А может быть вы думаете, что я вам всё это нарочно, чтобы вас дразнить?
-- Нет, не думаю... хотя может быть и есть немного этой потребности.
-- Немного есть. Никогда пред вами не солгу, -- проговорила она со сверкнувшими каким-то огоньком глазами.
Алешу всего более поражала ее серьезность: ни тени смешливости и шутливости не было теперь в ее лице, хотя прежде веселость и шутливость не покидали ее в самые "серьезные" ее минуты.
-- Есть минуты, когда люди любят преступление, -- задумчиво проговорил Алеша.
-- Да, да! Вы мою мысль сказали, любят, все любят, и всегда любят, а не то что "минуты". Знаете, в этом все как будто когда-то условились лгать и все с тех пор лгут. Все говорят, что ненавидят дурное, а про себя все его любят.
-- А вы всё попрежнему дурные книги читаете?
-- Читаю. Мама читает и под подушку прячет, а я краду.
-- Как вам не совестно разрушать себя?
-- Я хочу себя разрушать. Тут есть один мальчик, он под рельсами пролежал, когда над ним вагоны ехали. Счастливец! Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил.
-- Любят, что отца убил?
-- Любят, все любят! Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят. Я первая люблю.
-- В ваших словах про всех есть несколько правды, -- проговорил тихо Алеша.
-- Ах, какие у вас мысли! -- взвизгнула в восторге Лиза, -- это у монаха-то! Вы не поверите, как я вас уважаю, Алеша, за то, что вы никогда не лжете. Ах, я вам один мой смешной сон расскажу: мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь -- а они все назад. Ужасно весело, дух замирает.
-- И у меня бывал этот самый сон, -- вдруг сказал Алеша.
-- Неужто? -- вскрикнула Лиза в удивлении. -- Послушайте, Алеша, не смейтесь, это ужасно важно: разве можно, чтоб у двух разных был один и тот же сон?
-- Верно можно.
-- Алеша, говорю вам, это ужасно важно, -- в каком-то чрезмерном уже удивлении продолжала Лиза. -- Не сон важен, а то, что вы могли видеть этот же самый сон как и я. Вы никогда мне не лжете, не лгите и теперь: это правда? Вы не смеетесь?
-- Правда.
Лиза была чем-то ужасно поражена и на полминутку примолкла.
-- Алеша, ходите ко мне, ходите ко мне чаще, -- проговорила она вдруг молящим голосом.
-- Я всегда, всю жизнь буду к вам приходить, -- твердо ответил Алеша.
-- Я ведь одному вам говорю, -- начала опять Лиза. -- Я себе одной говорю, да еще вам. Вам одному в целом мире. И вам охотнее, чем самой себе говорю. И вас совсем не стыжусь. Алеша, почему я вас совсем не стыжусь, совсем? Алеша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?
-- Не знаю.
-- Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, всё стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо!
-- Хорошо?
-- Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?
Алеша молчал и смотрел на нее. Бледно-желтое лицо ее вдруг исказилось, глаза загорелись.
-- Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так и тряслась в слезах. Воображаю, как ребеночек кричит и стонет (ведь четырехлетние мальчики понимают), а у меня всё эта мысль про компот не отстает. Утром я послала письмо к одному человеку, чтобы непременно пришел ко мне. Он пришел, а я ему вдруг рассказала про мальчика и про компот, все рассказала, все, и сказала, что "это хорошо". Он вдруг засмеялся и сказал, что это в самом деле хорошо. Затем встал и ушел. Всего пять минут сидел. Презирал он меня, презирал? Говорите, говорите, Алеша, презирал он меня или нет? -- выпрямилась она на кушетке, засверкав глазами.
-- Скажите, -- проговорил в волнении Алеша, -- вы сами его позвали, этого человека?
-- Сама.
-- Письмо ему послали?
-- Письмо.
-- Собственно про это спросить, про ребенка?
-- Нет, совсем не про это, совсем. А как он вошел, я сейчас про это и спросила. Он ответил, засмеялся, встал и ушел.
-- Этот человек честно с вами поступил, -- тихо проговорил Алеша.
-- А меня презирал? Смеялся?
-- Нет, потому что он сам, может, верит ананасному компоту. Он тоже очень теперь болен. Lise.
-- Да, верит! -- засверкала глазами Лиза.
-- Он никого не презирает, -- продолжал Алеша. -- Он только никому не верит. Коль не верит, то конечно и презирает.
-- Стало быть и меня? меня?
-- И вас.
-- Это хорошо, -- как-то проскрежетала Лиза. -- Когда он вышел и засмеялся, я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо...
И она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза.
-- Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела... Алеша, спасите меня! -- вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. -- Спасите меня, -- почти простонала она. -- Разве я кому-нибудь в мире скажу, что вам говорила? А ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя, потому что мне всё гадко! Я не хочу жить, потому что мне всё гадко! Мне всё гадко, всё гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите! -- закончила она в исступлении.
-- Нет, люблю! -- горячо ответил Алеша.
-- А будете обо мне плакать, будете?
-- Буду.
-- Не за то, что я вашею женой не захотела быть, а просто обо мне плакать, просто?
-- Буду.
-- Спасибо! Мне только ваших слез надо. А все остальные пусть казнят меня и раздавят ногой, все, все, не исключая никого. Потому что я не люблю никого. Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам пора к брату! -- оторвалась она от него вдруг.
-- Как же вы останетесь? -- почти в испуге проговорил Алеша.
-- Ступайте к брату, острог запрут, ступайте, вот ваша шляпа! Поцелуйте Митю, ступайте, ступайте!
И она с силой почти выпихнула Алешу в двери. Тот смотрел с горестным недоумением, как вдруг почувствовал в своей правой руке письмо, маленькое письмецо, твердо сложенное и запечатанное. Он взглянул и мгновенно прочел адрес: Ивану Федоровичу Карамазову. Он быстро поглядел на Лизу. Лицо ее сделалось почти грозно.
-- Передайте, непременно передайте! -- исступленно, вся сотрясаясь, приказывала она, -- сегодня, сейчас ! Иначе я отравлюсь! Я вас затем и звала!
И быстро захлопнула дверь. Щелкнула щеколда. Алеша положил письмо в карман и пошел прямо на лестницу, не заходя к госпоже Хохлаковой, даже забыв о ней. А Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, изо всей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя кровь. Губы ее дрожали, и она быстро, быстро шептала про себя:
-- Подлая, подлая, подлая, подлая! "
Д.Ф. Достоевский, Братья Карамазовы
"Лиза опять нервно засмеялась; говорила она скоро, быстро.
-- Я вашему брату Дмитрию Федоровичу конфет в острог послала. Алеша, знаете, какой вы хорошенький! Я вас ужасно буду любить за то, что вы так скоро позволили мне вас не любить.
-- Вы для чего меня сегодня звали, Lise?
-- Мне хотелось вам сообщить одно мое желание. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзал, женился на мне, а потом истерзал, обманул, ушел и уехал. Я не хочу быть счастливою!
-- Полюбили беспорядок?
-- Ах, я хочу беспорядка. Я всё хочу зажечь дом. Я воображаю как это я подойду и зажгу потихоньку, непременно чтобы потихоньку. Они-то тушат, а он-то горит. А я знаю да молчу. Ах, глупости! И как скучно!
Она с отвращением махнула ручкой.
-- Богато живете, -- тихо проговорил Алеша.
-- Лучше что ль бедной-то быть?
-- Лучше.
-- Это вам ваш монах покойный наговорил. Это неправда. Пусть я богата, а все бедные, я буду конфеты есть и сливки пить, а тем никому не дам. Ах, не говорите, не говорите ничего (замахала она ручкой, хотя Алеша и рта не открывал), вы мне уж прежде всё это говорили, я всё наизусть знаю. Скучно. Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, -- да и богата если буду может быть убью, -- что сидеть-то! А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а вы станьте мужиком, настоящим мужиком, у нас жеребеночек, хотите? Вы Калганова знаете?
-- Знаю.
-- Он всё ходит и мечтает. Он говорит: зачем взаправду жить, лучше мечтать. Намечтать можно самое веселое, а жить скука. А ведь сам скоро женится, он уж и мне объяснялся в любви. Вы умеете кубари спускать?
-- Умею.
-- Вот это он как кубарь: завертеть его и спустить и стегать, стегать, стегать кнутиком: выйду за него замуж, всю жизнь буду спускать. Вам не стыдно со мной сидеть?
-- Нет.
-- Вы ужасно сердитесь, что я не про святое говорю. Я не хочу быть святою. Что сделают на том свете за самый большой грех? Вам это должно быть в точности известно.
-- Бог осудит, -- пристально вглядывался в нее Алеша.
-- Вот так я и хочу. Я бы пришла, а меня бы и осудили, а я бы вдруг всем им и засмеялась в глаза. Я ужасно хочу зажечь дом, Алеша, наш дом, вы мне всё не верите?
-- Почему же? Есть даже дети, лет по двенадцати, которым очень хочется зажечь что-нибудь, и они зажигают. Это в роде болезни,
-- Неправда, неправда, пусть есть дети, но я не про то.
-- Вы злое принимаете за доброе: это минутный кризис, в этом ваша прежняя болезнь может быть виновата.
-- А вы-таки меня презираете! Я просто не хочу делать доброе, я хочу делать злое, а никакой тут болезни нет.
-- Зачем делать злое?
-- А чтобы нигде ничего не осталось. Ах, как бы хорошо, кабы ничего не осталось! Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно. Почему это так приятно, Алеша?
-- Так. Потребность раздавить что-нибудь хорошее, али вот, как вы говорили, зажечь. Это тоже бывает.
-- Я ведь не то что говорила, я ведь и сделаю.
-- Верю.
-- Ах как я вас люблю за то, что вы говорите: верю. И ведь вы вовсе, вовсе не лжете. А может быть вы думаете, что я вам всё это нарочно, чтобы вас дразнить?
-- Нет, не думаю... хотя может быть и есть немного этой потребности.
-- Немного есть. Никогда пред вами не солгу, -- проговорила она со сверкнувшими каким-то огоньком глазами.
Алешу всего более поражала ее серьезность: ни тени смешливости и шутливости не было теперь в ее лице, хотя прежде веселость и шутливость не покидали ее в самые "серьезные" ее минуты.
-- Есть минуты, когда люди любят преступление, -- задумчиво проговорил Алеша.
-- Да, да! Вы мою мысль сказали, любят, все любят, и всегда любят, а не то что "минуты". Знаете, в этом все как будто когда-то условились лгать и все с тех пор лгут. Все говорят, что ненавидят дурное, а про себя все его любят.
-- А вы всё попрежнему дурные книги читаете?
-- Читаю. Мама читает и под подушку прячет, а я краду.
-- Как вам не совестно разрушать себя?
-- Я хочу себя разрушать. Тут есть один мальчик, он под рельсами пролежал, когда над ним вагоны ехали. Счастливец! Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил.
-- Любят, что отца убил?
-- Любят, все любят! Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят. Я первая люблю.
-- В ваших словах про всех есть несколько правды, -- проговорил тихо Алеша.
-- Ах, какие у вас мысли! -- взвизгнула в восторге Лиза, -- это у монаха-то! Вы не поверите, как я вас уважаю, Алеша, за то, что вы никогда не лжете. Ах, я вам один мой смешной сон расскажу: мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь -- а они все назад. Ужасно весело, дух замирает.
-- И у меня бывал этот самый сон, -- вдруг сказал Алеша.
-- Неужто? -- вскрикнула Лиза в удивлении. -- Послушайте, Алеша, не смейтесь, это ужасно важно: разве можно, чтоб у двух разных был один и тот же сон?
-- Верно можно.
-- Алеша, говорю вам, это ужасно важно, -- в каком-то чрезмерном уже удивлении продолжала Лиза. -- Не сон важен, а то, что вы могли видеть этот же самый сон как и я. Вы никогда мне не лжете, не лгите и теперь: это правда? Вы не смеетесь?
-- Правда.
Лиза была чем-то ужасно поражена и на полминутку примолкла.
-- Алеша, ходите ко мне, ходите ко мне чаще, -- проговорила она вдруг молящим голосом.
-- Я всегда, всю жизнь буду к вам приходить, -- твердо ответил Алеша.
-- Я ведь одному вам говорю, -- начала опять Лиза. -- Я себе одной говорю, да еще вам. Вам одному в целом мире. И вам охотнее, чем самой себе говорю. И вас совсем не стыжусь. Алеша, почему я вас совсем не стыжусь, совсем? Алеша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?
-- Не знаю.
-- Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, всё стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо!
-- Хорошо?
-- Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?
Алеша молчал и смотрел на нее. Бледно-желтое лицо ее вдруг исказилось, глаза загорелись.
-- Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так и тряслась в слезах. Воображаю, как ребеночек кричит и стонет (ведь четырехлетние мальчики понимают), а у меня всё эта мысль про компот не отстает. Утром я послала письмо к одному человеку, чтобы непременно пришел ко мне. Он пришел, а я ему вдруг рассказала про мальчика и про компот, все рассказала, все, и сказала, что "это хорошо". Он вдруг засмеялся и сказал, что это в самом деле хорошо. Затем встал и ушел. Всего пять минут сидел. Презирал он меня, презирал? Говорите, говорите, Алеша, презирал он меня или нет? -- выпрямилась она на кушетке, засверкав глазами.
-- Скажите, -- проговорил в волнении Алеша, -- вы сами его позвали, этого человека?
-- Сама.
-- Письмо ему послали?
-- Письмо.
-- Собственно про это спросить, про ребенка?
-- Нет, совсем не про это, совсем. А как он вошел, я сейчас про это и спросила. Он ответил, засмеялся, встал и ушел.
-- Этот человек честно с вами поступил, -- тихо проговорил Алеша.
-- А меня презирал? Смеялся?
-- Нет, потому что он сам, может, верит ананасному компоту. Он тоже очень теперь болен. Lise.
-- Да, верит! -- засверкала глазами Лиза.
-- Он никого не презирает, -- продолжал Алеша. -- Он только никому не верит. Коль не верит, то конечно и презирает.
-- Стало быть и меня? меня?
-- И вас.
-- Это хорошо, -- как-то проскрежетала Лиза. -- Когда он вышел и засмеялся, я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо...
И она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза.
-- Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела... Алеша, спасите меня! -- вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. -- Спасите меня, -- почти простонала она. -- Разве я кому-нибудь в мире скажу, что вам говорила? А ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя, потому что мне всё гадко! Я не хочу жить, потому что мне всё гадко! Мне всё гадко, всё гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите! -- закончила она в исступлении.
-- Нет, люблю! -- горячо ответил Алеша.
-- А будете обо мне плакать, будете?
-- Буду.
-- Не за то, что я вашею женой не захотела быть, а просто обо мне плакать, просто?
-- Буду.
-- Спасибо! Мне только ваших слез надо. А все остальные пусть казнят меня и раздавят ногой, все, все, не исключая никого. Потому что я не люблю никого. Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам пора к брату! -- оторвалась она от него вдруг.
-- Как же вы останетесь? -- почти в испуге проговорил Алеша.
-- Ступайте к брату, острог запрут, ступайте, вот ваша шляпа! Поцелуйте Митю, ступайте, ступайте!
И она с силой почти выпихнула Алешу в двери. Тот смотрел с горестным недоумением, как вдруг почувствовал в своей правой руке письмо, маленькое письмецо, твердо сложенное и запечатанное. Он взглянул и мгновенно прочел адрес: Ивану Федоровичу Карамазову. Он быстро поглядел на Лизу. Лицо ее сделалось почти грозно.
-- Передайте, непременно передайте! -- исступленно, вся сотрясаясь, приказывала она, -- сегодня, сейчас ! Иначе я отравлюсь! Я вас затем и звала!
И быстро захлопнула дверь. Щелкнула щеколда. Алеша положил письмо в карман и пошел прямо на лестницу, не заходя к госпоже Хохлаковой, даже забыв о ней. А Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, изо всей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя кровь. Губы ее дрожали, и она быстро, быстро шептала про себя:
-- Подлая, подлая, подлая, подлая! "
Д.Ф. Достоевский, Братья Карамазовы