Французское гурманство в уральской деревянной избушке
Сегодня была в Центре Современной Драматургии на читке пьесы французского драматурга Бернара-Мари Кольтеса.
Читали ее два МАСТЕРА, два Сергея - Федоров и Колесов.
Их филигранное чтение плюс великолепный текст, переведенный Натальей Санниковой, плюс режиссура Светланы Баженовой - все вместе это создало продукт, от которого я получила не просто ощутимое - осязаемое удовольствие.
Сидела и упивалась им, млея, как гурман на изысканном обеде.
Нашла пьесу в интернете и утащила сюда.
Буду перечитывать.
А это - директор ЦСД Наталья Санникова, которая перевела пьесу:
Бернар-Мари Кольтес
В ОДИНОЧЕСТВЕ ХЛОПКОВЫХ ПОЛЕЙ
Сделка - это коммерческая операция с запрещенными или строго контролируемыми ценностями, которая заключается между поставщиком и заказчиком в нейтральном, неопределенном, не предусмотренном для данной цели пространстве посредством молчаливого согласия, условных знаков или двусмысленного разговора - во избежание риска предательства или мошенничества, каковой возможен при подобной операции, - во всякое время дня и ночи, независимо от регламентированных часов работы соответствующих коммерческих учреждений, или, скорее, в то время, когда последние закрыты.
ПРОДАВЕЦ / ДИЛЕР. - Раз вы оказались вне дома, в этот час, в этом месте, значит, желаете приобрести кое-что, чего у вас нет, и это кое-что есть у меня, потому что раз я был здесь до вас и буду здесь после вас, и даже этот час - час яростной схватки между человеком и зверем - не пугает меня, значит, у меня есть все, чтобы удовлетворить желание первого встречного, это как груз, от которого мне нужно избавиться, переложив его на любого другого, человека или зверя, кого угодно.
Вот почему я приближаюсь к вам, несмотря на неурочный час - час, когда человек и зверь с яростью бросаются друг на друга - я приближаюсь, я, к вам, раскрыв объятия, разжав ладони, со смирением того, кто предлагает, перед тем, кто готов купить, со смирением того, кто обладает, перед тем, кто жаждет; я вижу ваше желание, как видят свет, который зажигается в окне на верхнем этаже, в сумерки; я приближаюсь к вам, как сумерки приближаются к этому первому зажегшемуся свету, тихо, почтительно, даже нежно, предоставив человеку и зверю там, внизу, рваться с поводка и показывать яростный оскал.
Нет, я не догадался, чего вы желаете, и вовсе не спешу это узнать; желание покупателя - самая печальная вещь на свете: созерцаешь ее, как маленькую тайну, только и ждущую, чтобы ее разгадали, и тянешь с разгадкой; это как с подарком, получаешь его и тянешь время, прежде чем развязать на нем ленточку. Нет, я сам, здесь, на этом самом месте, с самого начала желал всего того, чего может желать всякий человек или зверь, когда он в сумерки выходит из дома, несмотря на яростное урчание неудовлетворенных людей и зверей; вот почему я знаю - не хуже, чем озабоченный покупатель, еще хранящий свою тайну, как девственница, которая собралась в проститутки - то, что вы попросите, у меня есть; и вам достаточно, ну да, достаточно - не обижаясь на видимую несправедливость положения просителя перед тем, кто и сам готов предложить - просто попросить это у меня.
Потому что нет на земле другой истинной несправедливости, кроме несправедливости самой земли, бесплодной не от зноя, так от холода, и лишь иногда родящей от теплого слияния зноя и холода; а значит, нет несправедливости для тех, кто идет по одной земле, подверженной одному зною, или одному холоду, или одному их теплому слиянию, и всякий человек или зверь, заглянувший в глаза другому человеку или зверю, равен ему, потому что оба идут по одной тонкой и ровной линии земной широты, рабы одного зноя и одного холода, одинаково богатые и бедные одинаково; и единственная существующая граница - это граница между продавцом и покупателем, но даже она непрочна, раз у обоих есть желание и предмет желания, впалый и выпуклый разом, и в этом все-таки меньше несправедливости, чем в делении на самцов и самок у людей и зверей. Так я уж, пожалуй, воспользуюсь смирением, совсем ненадолго, а вам временно одолжу гордыню, чтобы можно было различить нас в этот час, неизбежно общий для нас обоих.
А теперь скажите мне, о печальная девственница, теперь, когда глухо урчат люди и звери, скажите, чего вы желаете, и я вам это предоставлю, я сделаю это тихо, скорее почтительно, быть может, нежно; а затем, после того как будут заполнены наши внутренние впадины и сглажены наши внутренние холмы, мы, удовлетворенные, разойдемся в разные стороны, балансируя на тоненькой гладкой ниточке земной широты, в окружении людей и зверей, неудовлетворенных тем, что они люди и тем, что они звери; только не просите меня угадать ваше желание, иначе мне придется перечислять все, что у меня имеется для удовлетворения первого встречного, любого, кто проходил передо мной с тех пор как я здесь; а время, которое потребуется для перечисления, иссушит мое сердце и уж точно пошатнет вашу надежду.
ПОКУПАТЕЛЬ / КЛИЕНТ. - Я иду не по какой-то особой местности и не в какой-то особый час; я просто иду, перемещаюсь из одного пункта в другой, по личным делам, у меня там дела, в этих пунктах, дела на ходу не делаются; и не думаю я ни о сумерках, ни о каких-то там желаниях, и в дорожные приключения предпочитаю не ввязываться. И двигался я от одного освещенного окна, там, за мной, наверху, к другому освещенному окну, там, впереди, двигался по прямой, которая проходит через вас, потому что расположились вы не где-нибудь, а прямо на ней. И вообще, тому, кто движется от одной высоты к другой, никак не избежать спуска и подъема, при всей абсурдности этих действий, сводящих друг друга к нулю, и с риском в промежутке между ними вляпаться на ходу в какое-нибудь дерьмо, прилетевшее сверху из окон; чем выше живешь, тем чище воздух, но тем больнее падать; когда лифт доставляет вас вниз, вы обречены, вы оказываетесь в гуще всего того, от чего прятались наверху, в гуще подпорченных воспоминаний, так бывает в ресторане, когда официант подает вам счет и мучает вас перечислением всех тех блюд, которые вы давно уже перевариваете.
Жаль, тьма не настолько сгустилась, чтобы полностью скрыть ваше лицо, иначе я, может, и обманулся бы на счет законности вашего присутствия и того прыжка, который вы тут совершили, чтобы оказаться у меня на пути; я бы, в свою очередь, тоже, может, отпрыгнул бы в сторону; но насколько густой должна быть тьма, чтобы вы не казались черней ее? Когда вы на улице, даже безлунная ночь может показаться полднем, вот и сейчас я вижу ясно, как в полдень, что вас сюда привел не случай с лифтом, а непреложная сила тяжести, вашей собственной тяжести, которую вы тащите на себе, сразу видно, как рюкзак на плечах, она-то и удерживает вас в этот час на этом месте, откуда вы с тоской разглядываете верхние этажи.
А на счет моего желания, если бы я и мог здесь, в темноте, в окружении урчащих зверей - которые что-то все разом поджали хвосты - припомнить какое-нибудь желание, кроме одного очень определенного желания увидеть, как вы, наконец, пошлете куда подальше смирение и заберете назад этот ваш подарок, гордыню, - потому что если я и питаю слабость к гордыне, то уж смирение точно ненавижу, в себе и в других, и такой обмен не для меня - у вас все равно не нашлось бы того, чего бы я пожелал. Мое желание, если бы оно имелось, если бы я вам его высказал, обожгло бы вам лицо, заставило бы с криком отдернуть руки, и вы бросились бы во тьму, не разбирая пути, поджав хвост, как пес. Но нет, тревожная неопределенность этого места и этого часа заставила меня начисто забыть, имелось ли у меня вообще когда-нибудь желание, которое могло бы прийти мне на память, нет, у меня нет желаний, кроме, разве что, одного пожелания: сверните с дороги, чтобы этого не пришлось делать мне, исчезните, сделайте что-нибудь, самоликвидируйтесь; потому что свет в вышине, вверху здания, тот самый, к которому приближаются сумерки, продолжает невозмутимо гореть; он дырявит тьму насквозь, как зажженная свеча насквозь дырявит тряпку, которой ее пытаются накрыть.
ПРОДАВЕЦ. - Вы правы, если думаете, что я ниоткуда не спускался и не собирался никуда подниматься, но если вам кажется, что я об этом жалею, вот тут вы уже неправы. Я избегаю лифтов, как собака воды. Не потому что они отказываются открывать мне двери, и не потому что меня изводит страх застрять внутри; нет, движение лифта меня щекочет, от этого я теряю собственное достоинство; а если мне нравится, когда меня щекочут, то еще больше мне нравится останавливаться по первому требованию моего чувства собственного достоинства. Некоторые лифты - как наркотики - вызывают привыкание, в таких лифтах начинаешь плыть между небом и землей, ни вверх, ни вниз, кривые дорожки начинают казаться прямыми, а внутри замерзает огонь. Но с тех пор, как я здесь, я научился безошибочно угадывать пламя, которое издалека, сквозь оконные стекла, кажется ледяным как зимние сумерки, и все-таки, достаточно к нему приблизиться, тихо, быть может, нежно, чтобы вспомнить: не бывает абсолютно холодного света; и моя цель - не погасить вас, а укрыть от ветра и согреть влажные сумерки жарким дыханием пламени.
Потому что линия, по которой вы шли, что бы вы там ни говорили, из прямой, каковой она, может, и была, превратилась в кривую, как только вы меня заметили; а я сразу понял, что вы меня заметили, по тому, как сразу вильнула в сторону ваша дорожка, не за тем, чтобы отдалить вас от меня, а за тем, чтобы привести вас ко мне; иначе мы никогда бы не встретились, и вы уже были бы где-то в несусветной дали, потому что идете со скоростью человека, который перемещается из одной точки в другую, а я никогда бы вас не догнал, потому что хожу медленно, неспешно, почти не сходя с места, как человек, который не думает перемещаться из одной точки в другую, а, не сходя с места, стережет первого встречного, дожидаясь, пока тот едва заметно не изменит свой курс. И если я говорю, что вы пошли по кривой, на что вы, конечно, возразите, что сделали шаг в сторону, чтобы избежать встречи со мной, а я в ответ заявлю, что этим движением вы хотели ко мне приблизиться, то все это потому, что на самом деле вы ничуть не отклонились от курса, что всякая прямая линия существует только относительно какого-нибудь плана, что каждый из нас движется согласно собственному плану, и что, в конечном счете, важен один только факт, тот, что вы на меня взглянули, а я поймал ваш взгляд, или наоборот, и такая простая в начале, линия вашего пути стала вдруг сложной и относительной, ни прямой, ни кривой¸- неотвратимой.
ПОКУПАТЕЛЬ. - Боюсь вас огорчить, но ничего запретного у меня и в мыслях не было. И торговлей я занимаюсь в установленные регламентом часы дня, в установленных регламентом местах, при свете электричества. Может и можно назвать меня проституткой, но если это так, мой бордель не из вашего мира; мой бордель показывает товар лицом, в законном свете, а к вечеру закрывает двери на замок, он утвержден законом и освещен электрическим светом, потому что солнечный свет ненадежен и кое-что оставляет в тени. Чего вы вообще хотите, - вы, вы, - от человека, который шагу не ступит, пока этот его шаг не будет строго регламентирован, завизирован, узаконен и залит электрическим светом? И если я сейчас здесь, в пути, в ожидании, в подвешенном состоянии, в процессе перемещения, вне игры, вне жизни, временно присутствующий, точнее, практически отсутствующий, так сказать, вообще не здесь, - ведь говорят же о человеке, пересекающем на самолете Атлантику, что в данный момент он в Гренландии, но правда ли это? или что он в сердце бушующего океана? - и если я сейчас здесь сделал шаг в сторону, хотя прямая линия из точки, откуда я вышел, в точку, куда я иду, не имела причин, ровно никаких, вдруг превращаться в кривую, то все это только потому, что вы с вашими запретными помыслами преградили мне путь, подозревая во мне те же запретные помыслы. А знаете, что мне противней всего, еще противней, чем запретные помыслы и даже чем запретные действия? - взгляд того, кто предполагает в вас кучу запретных помыслов, с которыми вы будто бы сроднились; не столько из-за свойств этого самого взгляда, до того мутного, что от него может замутиться горный источник - а уж от вашего-то взгляда поднимется вся муть со дна стакана - сколько потому, что под тяжестью этого взгляда девственность во мне чувствует себя поруганной, невиновность виновной, а прямая линия, которая вела меня от одной светящейся точки к другой, начинает из-за вас кривиться, как темный лабиринт на темной территории, где я заблудился.
ПРОДАВЕЦ. - Вы пытаетесь подложить колючку под седло моему коню, чтобы он занервничал и понес; но раз уж мне достался такой нервный конь, я крепко держу поводья, и не так-то легко ему будет это сделать; колючка - не клинок; конь чувствует толщину своей кожи и вполне может свыкнуться с зудом. Хотя кто готов за него поручиться? Сегодня он терпит шило в боку, а завтра случайная пылинка под сбруей заставит его взбрыкнуть, встать на дыбы и сбросить всадника.
Знайте, что если я говорю с вами сейчас, вот так, спокойно, быть может, все еще почтительно, - то совсем по другим причинам, чем вы говорите со мной: вы говорите под давлением обстоятельств, языком, выдающим ваш страх, маленький затаившийся страх, бессознательный и слишком очевидный, как страх ребенка перед отцовской поркой; я говорю языком, который ничем меня не выдает, языком этой местности и этого времени суток, когда человек рвется с поводка, а свинья в хлеву бьется о стену; я держу свой язык, как жеребца в узде, чтобы не рвался к кобыле; потому что если бы я отпустил поводья, чуть-чуть разжал бы пальцы, ослабил бы напряжение рук, - мои слова сразу вышибли бы меня из седла и рванулись бы к горизонту с яростью почуявшего пустыню арабского скакуна, которого уже ничем не удержать.
Вот я и повел себя с вами вполне пристойно, я, с вами, с первого слова, совсем вас не зная, с первого шага, пристойного, смиренного и почтительного шага, который я сделал вам навстречу, не зная, есть ли в вас хоть что-то, что заслуживает почтения, не зная о вас ничего, что давало бы вам основание гордиться своим положением, а мне - смириться перед вами; и в том, что я предоставил гордыню вам, виноват только этот сумеречный час - час, когда мы приблизились друг к другу, потому что в этот сумеречный час - в час, когда вы ко мне приблизились - больше не обязательно, а значит, совершенно необходимо, соблюдать почтение, - никаких обязательств, кроме обязательного участия в яростной схватке, - так что я мог накрыть вас, как тряпка накрывает пламя свечи, я мог схватить вас за шиворот, когда вы совсем не ждали. И теперь это необходимое, но совершенно необоснованное почтение - мой вам подарок - связывает вас со мной, - а все потому, что я мог из гордости наступить на вас, как сапог наступает на засаленную бумагу, я ведь знаю, из-за разницы в нашем телосложении - а в этот час, в этом месте, вся разница между людьми только в их телосложении - мы оба знаем, кто из нас сапог, а кто - засаленная бумага.
ПОКУПАТЕЛЬ. - Если я все-таки на вас взглянул, это получилось случайно, я вовсе не желал смотреть на вас. Взгляд блуждает и останавливается, как ему кажется, на ничьей, свободной территории, как пчела на цветочной поляне, как коровья морда на огороженном участке луга. Куда мне девать свой взгляд? Созерцание небес вызывает у меня ностальгию, а пялиться в пол - такая тоска; жалеть о чем-то и помнить, что этого больше нет, одинаково тошно. Так что остается смотреть вперед, вровень с собой, на каком бы уровне ни стояла в этот момент твоя нога; вот почему, когда я шел там, где шел и где стою теперь, мой взгляд должен был рано или поздно упасть на того, кто стоит или идет на одном со мной уровне; а по законам перспективы, с учетом расстояния, всякий человек или зверь в какой-то момент окажется приблизительно на одном со мной уровне. Может, на самом деле, вся разница между нами, или вся несправедливость - это как вам будет угодно - заключается в том, что один из нас смутно боится, как бы другой не надавал ему по шее; а все сходство, или вся справедливость - это как вам больше понравится - состоит в том, что ни вы, ни я не знаем, насколько разделяем этот страх, насколько реальна опасность драки и крепко ли нам обоим достанется.
Наша связь - всего лишь обычные отношения людей и зверей в темные запретные часы в темных запретных местах, где нет ни закона, ни электричества; вот почему, зная ненависть людей и зверей, я предпочитаю закон и электрический свет, и у меня есть все основания думать, что всякий естественный свет, и всякий не прошедший очистку воздух, и всякие бесконтрольные сезонные изменения погоды делают мир опасным; потому что в природных стихиях нет места ни спокойствию, ни праву, в незаконной коммерции нет места коммерции, есть только угрозы, и уловки, и расплата без предмета купли-продажи, и без реальных денег, и без ценовой политики, только тьма, тьма и невежество людей, столкнувшихся в ночи; вот вы, раз вы шагнули мне навстречу, значит, хотели меня ударить, а если бы я спросил вас, какого черта, вы бы, конечно, ответили, что у вас свои тайные причины, которые мне знать не обязательно. Так что я ни о чем вас не спрашиваю. Какой резон говорить с падающим на вас кирпичом? Все равно он снесет вам череп. Мы как пчелы, севшие на дурной цветок, как коровы, надумавшие пожевать травки за оградой под током; мы замолкаем или убегаем, ждем, раскаиваемся, суетимся из каких-то непонятных, темных, незаконных соображений.
Я угодил в сточную канаву хлева, где тайны текут вперемешку со звериным дерьмом; из этих-то тайн, из этой-то тьмы - ваших тайн и вашей тьмы - вытекает известное правило: столкнулся с кем-то - бей первым; а в этот час, на этом месте, стоило бы не раздумывая подойти ко всякому человеку или зверю, на котором остановился ваш взгляд, дать ему в морду и сказать: не знаю, собирались ли вы меня ударить по какой-то своей непонятной идиотской причине, которую все равно не сочли бы нужным мне открыть, но как бы то ни было, я предпочел сделать это первым, и свою, пусть даже идиотскую причину, я, по крайней мере, от вас не скрываю: она в том, что в воздухе витала - от моего присутствия, от вашего присутствия, от случайного скрещения наших взглядов - опасность того, что вы первым дадите мне в морду, так я уж подумал: все лучше быть падающим кирпичом, чем черепом, лучше быть оградой под током, чем коровьей мордой.
Иначе, если бы это было правдой, то, что вы продавец, имеющий кое-что загадочное, что нельзя назвать вслух и о чем мне в жизни не догадаться, а я покупатель, с желанием до того тайным, что сам о нем знать не знаю, и чтобы убедиться, что оно у меня все-таки есть, мне пришлось бы разбередить свою память, как коросту, до крови, если это правда, почему вы продолжаете скрывать его, это ваше кое-что - хотя вот он я, здесь, остановился и жду? - в наглухо закрытом рюкзаке, который носите на плечах, незаметно, как силу тяжести, как будто нет у вас никакого товара, и не может он существовать иначе, чем в формах какого-нибудь желания; вы похожи на тех зазывал у стриптиз-клубов, которые хвать прохожего под локоть, когда тот ночью возвращается спать, и давай нашептывать ему на ухо: нынче ночью она здесь. А между тем, если бы только вы мне его показали, если бы вы назвали ваш товар, дозволенный или запрещенный, но имеющий название, а значит, по крайней мере, обсуждаемый, если бы вы дали ему имя, я сумел бы сказать нет, я перестал бы чувствовать себя деревом, гнущимся на ветру, налетевшем невесть откуда и угрожающим вырвать его с корнем. Потому что я умею говорить нет, я люблю говорить нет, я способен вызвать у вас восхищение своими «нет», открыть вам массу всевозможных способов сказать нет, начиная с массы всевозможных способов сказать да; так кокетки примеряют все подряд, чтобы потом ничего не купить, а удовольствие, которое они получают от примерки всего этого - ничто без удовольствия от всего этого отказаться. Решитесь, покажите себя: кто вы, скот, животное, топчущее все, что попадается под ноги, или коммерсант? Если коммерсант, разложите передо мной ваш товар, я готов разглядывать его вместе с вами сколько угодно.
ПРОДАВЕЦ. - Только из желания быть коммерсантом, не каким-нибудь скотом, а истинным коммерсантом, я не раскрываю перед вами все карты, потому что боюсь получить отказ, - всякий коммерсант больше всего на свете боится отказа, оружия, которым он сам не владеет. За всю свою жизнь я не научился говорить нет, и не хочу этому учиться; зато мне известна масса всевозможных способов сказать да: да, подождите немного; подождите еще, уже скоро; подождите со мной, здесь, у нас вся вечность впереди; да, у меня это есть, будет, было и снова будет, никогда не было, но для вас будет. И пусть придут ко мне и скажут: а что если существует такое желание, которое вы не сможете удовлетворить? Я отвечу: у меня есть все, чтобы его удовлетворить. А если мне скажут: и все же вообразите, что у вас нет того, что нужно? - Даже в воображении у меня всегда есть все, что нужно. И пусть мне скажут: а что если вам не захочется даже думать о том, что может удовлетворить его, это желание? Так вот, несмотря ни на что, вопреки моей воле, у меня все равно есть все, что нужно.
Но чем услужливей продавец, тем испорченней покупатель; всякий продавец пытается удовлетворить желание, которого еще не знает, а всякий покупатель свое желание подчиняет своей же прихоти отказаться от того, что ему предлагают; воодушевленный собственным отказом, он готов забыть о своем желании ради удовольствия унизить продавца. Но я не из тех, кто готов пойти на все, лишь бы клиент получил удовольствие, гневаясь и возмущаясь. Я здесь не для того, чтобы доставлять удовольствие, а для того, чтобы заполнить до краев бездну желания, призвать желание, обязать желание выбрать имя, спустить его на землю, придать ему форму и вес, со всей жестокостью, необходимой для того, чтобы придать ему форму и вес. А раз я уже вижу, как появляется ваше желание, - подобно слюне в уголках ваших губ, - и как сглатывают его ваши губы, то уж смогу дождаться, когда оно потечет по подбородку или когда вы его выплюнете, и только потом протяну вам платок, потому что если протянуть вам его слишком рано, я знаю, вы от него откажетесь, а для меня это страдание, а страдать таким образом я не намерен.
Ведь если чего и страшится человек или зверь в этот час, - в час, когда человек оказывается на одном уровне со зверем, а зверь на одном уровне с человеком, - так не страданий он страшится, страдания можно измерить, и способность причинять и переносить страдания можно измерить; он страшится необычности страданий, а ну как ему придется претерпеть страдание, которое ему незнакомо. Вот почему расстояние между барышнями и скотами, населяющими мир, проистекает не от понимания расстановки сил, иначе мир попросту разделился бы на барышень и скотов, всякий скот бросался бы на всякую барышню, и все было бы просто; нет, на расстоянии от барышень скотов удерживает и целую вечность будет удерживать бесконечная тайна и бесконечная необычность оружия, вроде тех баллончиков из сумочек, которые барышни направляют в глаза такому вот скоту, чтобы заставить его заплакать, и этот скот, эта скотина вдруг действительно начинает плакать на глазах у барышень, позабыв о достоинстве, - ни человек, ни зверь, ничто, только слезы стыда в чистом поле. Вот почему барышни и скоты так боятся друг друга и так друг другу не доверяют, причиняешь ведь только такие страдания, которые сам можешь вынести, а боишься только тех, которых сам причинить не можешь.
Так не отказывайте мне, прошу вас, назовите предмет вашей горячки, который кроется в вашем взгляде, назовите причину; а если вы боитесь, что это заденет ваше достоинство, ничего, неважно, назовите ее так, будто вы говорите с деревом, или с тюремной стеной, или в одиночестве хлопковых полей, когда бродите там ночью, в чем мать родила; назовите ее, не глядя на меня. Потому что единственная подлинная жестокость этого сумеречного часа, - часа, в котором мы оба увязли,- не в том, что один человек ранит другого, или калечит, или истязает, или отрывает ему руки, и ноги, и голову, или заставляет плакать; подлинная и страшная жестокость - это жестокость человека или зверя, который делает другого человека или зверя незавершенным, прерывает его как многоточие посреди фразы, отворачивается от него, едва взглянув, превращая человека или зверя в погрешность взгляда, в погрешность суждения, в ошибку, вроде письма, которое начали и разом смяли, как только поставили дату.
(все не поместилось, придется разбить на два поста)
Читали ее два МАСТЕРА, два Сергея - Федоров и Колесов.
Их филигранное чтение плюс великолепный текст, переведенный Натальей Санниковой, плюс режиссура Светланы Баженовой - все вместе это создало продукт, от которого я получила не просто ощутимое - осязаемое удовольствие.
Сидела и упивалась им, млея, как гурман на изысканном обеде.
Нашла пьесу в интернете и утащила сюда.
Буду перечитывать.
А это - директор ЦСД Наталья Санникова, которая перевела пьесу:
Бернар-Мари Кольтес
В ОДИНОЧЕСТВЕ ХЛОПКОВЫХ ПОЛЕЙ
Сделка - это коммерческая операция с запрещенными или строго контролируемыми ценностями, которая заключается между поставщиком и заказчиком в нейтральном, неопределенном, не предусмотренном для данной цели пространстве посредством молчаливого согласия, условных знаков или двусмысленного разговора - во избежание риска предательства или мошенничества, каковой возможен при подобной операции, - во всякое время дня и ночи, независимо от регламентированных часов работы соответствующих коммерческих учреждений, или, скорее, в то время, когда последние закрыты.
ПРОДАВЕЦ / ДИЛЕР. - Раз вы оказались вне дома, в этот час, в этом месте, значит, желаете приобрести кое-что, чего у вас нет, и это кое-что есть у меня, потому что раз я был здесь до вас и буду здесь после вас, и даже этот час - час яростной схватки между человеком и зверем - не пугает меня, значит, у меня есть все, чтобы удовлетворить желание первого встречного, это как груз, от которого мне нужно избавиться, переложив его на любого другого, человека или зверя, кого угодно.
Вот почему я приближаюсь к вам, несмотря на неурочный час - час, когда человек и зверь с яростью бросаются друг на друга - я приближаюсь, я, к вам, раскрыв объятия, разжав ладони, со смирением того, кто предлагает, перед тем, кто готов купить, со смирением того, кто обладает, перед тем, кто жаждет; я вижу ваше желание, как видят свет, который зажигается в окне на верхнем этаже, в сумерки; я приближаюсь к вам, как сумерки приближаются к этому первому зажегшемуся свету, тихо, почтительно, даже нежно, предоставив человеку и зверю там, внизу, рваться с поводка и показывать яростный оскал.
Нет, я не догадался, чего вы желаете, и вовсе не спешу это узнать; желание покупателя - самая печальная вещь на свете: созерцаешь ее, как маленькую тайну, только и ждущую, чтобы ее разгадали, и тянешь с разгадкой; это как с подарком, получаешь его и тянешь время, прежде чем развязать на нем ленточку. Нет, я сам, здесь, на этом самом месте, с самого начала желал всего того, чего может желать всякий человек или зверь, когда он в сумерки выходит из дома, несмотря на яростное урчание неудовлетворенных людей и зверей; вот почему я знаю - не хуже, чем озабоченный покупатель, еще хранящий свою тайну, как девственница, которая собралась в проститутки - то, что вы попросите, у меня есть; и вам достаточно, ну да, достаточно - не обижаясь на видимую несправедливость положения просителя перед тем, кто и сам готов предложить - просто попросить это у меня.
Потому что нет на земле другой истинной несправедливости, кроме несправедливости самой земли, бесплодной не от зноя, так от холода, и лишь иногда родящей от теплого слияния зноя и холода; а значит, нет несправедливости для тех, кто идет по одной земле, подверженной одному зною, или одному холоду, или одному их теплому слиянию, и всякий человек или зверь, заглянувший в глаза другому человеку или зверю, равен ему, потому что оба идут по одной тонкой и ровной линии земной широты, рабы одного зноя и одного холода, одинаково богатые и бедные одинаково; и единственная существующая граница - это граница между продавцом и покупателем, но даже она непрочна, раз у обоих есть желание и предмет желания, впалый и выпуклый разом, и в этом все-таки меньше несправедливости, чем в делении на самцов и самок у людей и зверей. Так я уж, пожалуй, воспользуюсь смирением, совсем ненадолго, а вам временно одолжу гордыню, чтобы можно было различить нас в этот час, неизбежно общий для нас обоих.
А теперь скажите мне, о печальная девственница, теперь, когда глухо урчат люди и звери, скажите, чего вы желаете, и я вам это предоставлю, я сделаю это тихо, скорее почтительно, быть может, нежно; а затем, после того как будут заполнены наши внутренние впадины и сглажены наши внутренние холмы, мы, удовлетворенные, разойдемся в разные стороны, балансируя на тоненькой гладкой ниточке земной широты, в окружении людей и зверей, неудовлетворенных тем, что они люди и тем, что они звери; только не просите меня угадать ваше желание, иначе мне придется перечислять все, что у меня имеется для удовлетворения первого встречного, любого, кто проходил передо мной с тех пор как я здесь; а время, которое потребуется для перечисления, иссушит мое сердце и уж точно пошатнет вашу надежду.
ПОКУПАТЕЛЬ / КЛИЕНТ. - Я иду не по какой-то особой местности и не в какой-то особый час; я просто иду, перемещаюсь из одного пункта в другой, по личным делам, у меня там дела, в этих пунктах, дела на ходу не делаются; и не думаю я ни о сумерках, ни о каких-то там желаниях, и в дорожные приключения предпочитаю не ввязываться. И двигался я от одного освещенного окна, там, за мной, наверху, к другому освещенному окну, там, впереди, двигался по прямой, которая проходит через вас, потому что расположились вы не где-нибудь, а прямо на ней. И вообще, тому, кто движется от одной высоты к другой, никак не избежать спуска и подъема, при всей абсурдности этих действий, сводящих друг друга к нулю, и с риском в промежутке между ними вляпаться на ходу в какое-нибудь дерьмо, прилетевшее сверху из окон; чем выше живешь, тем чище воздух, но тем больнее падать; когда лифт доставляет вас вниз, вы обречены, вы оказываетесь в гуще всего того, от чего прятались наверху, в гуще подпорченных воспоминаний, так бывает в ресторане, когда официант подает вам счет и мучает вас перечислением всех тех блюд, которые вы давно уже перевариваете.
Жаль, тьма не настолько сгустилась, чтобы полностью скрыть ваше лицо, иначе я, может, и обманулся бы на счет законности вашего присутствия и того прыжка, который вы тут совершили, чтобы оказаться у меня на пути; я бы, в свою очередь, тоже, может, отпрыгнул бы в сторону; но насколько густой должна быть тьма, чтобы вы не казались черней ее? Когда вы на улице, даже безлунная ночь может показаться полднем, вот и сейчас я вижу ясно, как в полдень, что вас сюда привел не случай с лифтом, а непреложная сила тяжести, вашей собственной тяжести, которую вы тащите на себе, сразу видно, как рюкзак на плечах, она-то и удерживает вас в этот час на этом месте, откуда вы с тоской разглядываете верхние этажи.
А на счет моего желания, если бы я и мог здесь, в темноте, в окружении урчащих зверей - которые что-то все разом поджали хвосты - припомнить какое-нибудь желание, кроме одного очень определенного желания увидеть, как вы, наконец, пошлете куда подальше смирение и заберете назад этот ваш подарок, гордыню, - потому что если я и питаю слабость к гордыне, то уж смирение точно ненавижу, в себе и в других, и такой обмен не для меня - у вас все равно не нашлось бы того, чего бы я пожелал. Мое желание, если бы оно имелось, если бы я вам его высказал, обожгло бы вам лицо, заставило бы с криком отдернуть руки, и вы бросились бы во тьму, не разбирая пути, поджав хвост, как пес. Но нет, тревожная неопределенность этого места и этого часа заставила меня начисто забыть, имелось ли у меня вообще когда-нибудь желание, которое могло бы прийти мне на память, нет, у меня нет желаний, кроме, разве что, одного пожелания: сверните с дороги, чтобы этого не пришлось делать мне, исчезните, сделайте что-нибудь, самоликвидируйтесь; потому что свет в вышине, вверху здания, тот самый, к которому приближаются сумерки, продолжает невозмутимо гореть; он дырявит тьму насквозь, как зажженная свеча насквозь дырявит тряпку, которой ее пытаются накрыть.
ПРОДАВЕЦ. - Вы правы, если думаете, что я ниоткуда не спускался и не собирался никуда подниматься, но если вам кажется, что я об этом жалею, вот тут вы уже неправы. Я избегаю лифтов, как собака воды. Не потому что они отказываются открывать мне двери, и не потому что меня изводит страх застрять внутри; нет, движение лифта меня щекочет, от этого я теряю собственное достоинство; а если мне нравится, когда меня щекочут, то еще больше мне нравится останавливаться по первому требованию моего чувства собственного достоинства. Некоторые лифты - как наркотики - вызывают привыкание, в таких лифтах начинаешь плыть между небом и землей, ни вверх, ни вниз, кривые дорожки начинают казаться прямыми, а внутри замерзает огонь. Но с тех пор, как я здесь, я научился безошибочно угадывать пламя, которое издалека, сквозь оконные стекла, кажется ледяным как зимние сумерки, и все-таки, достаточно к нему приблизиться, тихо, быть может, нежно, чтобы вспомнить: не бывает абсолютно холодного света; и моя цель - не погасить вас, а укрыть от ветра и согреть влажные сумерки жарким дыханием пламени.
Потому что линия, по которой вы шли, что бы вы там ни говорили, из прямой, каковой она, может, и была, превратилась в кривую, как только вы меня заметили; а я сразу понял, что вы меня заметили, по тому, как сразу вильнула в сторону ваша дорожка, не за тем, чтобы отдалить вас от меня, а за тем, чтобы привести вас ко мне; иначе мы никогда бы не встретились, и вы уже были бы где-то в несусветной дали, потому что идете со скоростью человека, который перемещается из одной точки в другую, а я никогда бы вас не догнал, потому что хожу медленно, неспешно, почти не сходя с места, как человек, который не думает перемещаться из одной точки в другую, а, не сходя с места, стережет первого встречного, дожидаясь, пока тот едва заметно не изменит свой курс. И если я говорю, что вы пошли по кривой, на что вы, конечно, возразите, что сделали шаг в сторону, чтобы избежать встречи со мной, а я в ответ заявлю, что этим движением вы хотели ко мне приблизиться, то все это потому, что на самом деле вы ничуть не отклонились от курса, что всякая прямая линия существует только относительно какого-нибудь плана, что каждый из нас движется согласно собственному плану, и что, в конечном счете, важен один только факт, тот, что вы на меня взглянули, а я поймал ваш взгляд, или наоборот, и такая простая в начале, линия вашего пути стала вдруг сложной и относительной, ни прямой, ни кривой¸- неотвратимой.
ПОКУПАТЕЛЬ. - Боюсь вас огорчить, но ничего запретного у меня и в мыслях не было. И торговлей я занимаюсь в установленные регламентом часы дня, в установленных регламентом местах, при свете электричества. Может и можно назвать меня проституткой, но если это так, мой бордель не из вашего мира; мой бордель показывает товар лицом, в законном свете, а к вечеру закрывает двери на замок, он утвержден законом и освещен электрическим светом, потому что солнечный свет ненадежен и кое-что оставляет в тени. Чего вы вообще хотите, - вы, вы, - от человека, который шагу не ступит, пока этот его шаг не будет строго регламентирован, завизирован, узаконен и залит электрическим светом? И если я сейчас здесь, в пути, в ожидании, в подвешенном состоянии, в процессе перемещения, вне игры, вне жизни, временно присутствующий, точнее, практически отсутствующий, так сказать, вообще не здесь, - ведь говорят же о человеке, пересекающем на самолете Атлантику, что в данный момент он в Гренландии, но правда ли это? или что он в сердце бушующего океана? - и если я сейчас здесь сделал шаг в сторону, хотя прямая линия из точки, откуда я вышел, в точку, куда я иду, не имела причин, ровно никаких, вдруг превращаться в кривую, то все это только потому, что вы с вашими запретными помыслами преградили мне путь, подозревая во мне те же запретные помыслы. А знаете, что мне противней всего, еще противней, чем запретные помыслы и даже чем запретные действия? - взгляд того, кто предполагает в вас кучу запретных помыслов, с которыми вы будто бы сроднились; не столько из-за свойств этого самого взгляда, до того мутного, что от него может замутиться горный источник - а уж от вашего-то взгляда поднимется вся муть со дна стакана - сколько потому, что под тяжестью этого взгляда девственность во мне чувствует себя поруганной, невиновность виновной, а прямая линия, которая вела меня от одной светящейся точки к другой, начинает из-за вас кривиться, как темный лабиринт на темной территории, где я заблудился.
ПРОДАВЕЦ. - Вы пытаетесь подложить колючку под седло моему коню, чтобы он занервничал и понес; но раз уж мне достался такой нервный конь, я крепко держу поводья, и не так-то легко ему будет это сделать; колючка - не клинок; конь чувствует толщину своей кожи и вполне может свыкнуться с зудом. Хотя кто готов за него поручиться? Сегодня он терпит шило в боку, а завтра случайная пылинка под сбруей заставит его взбрыкнуть, встать на дыбы и сбросить всадника.
Знайте, что если я говорю с вами сейчас, вот так, спокойно, быть может, все еще почтительно, - то совсем по другим причинам, чем вы говорите со мной: вы говорите под давлением обстоятельств, языком, выдающим ваш страх, маленький затаившийся страх, бессознательный и слишком очевидный, как страх ребенка перед отцовской поркой; я говорю языком, который ничем меня не выдает, языком этой местности и этого времени суток, когда человек рвется с поводка, а свинья в хлеву бьется о стену; я держу свой язык, как жеребца в узде, чтобы не рвался к кобыле; потому что если бы я отпустил поводья, чуть-чуть разжал бы пальцы, ослабил бы напряжение рук, - мои слова сразу вышибли бы меня из седла и рванулись бы к горизонту с яростью почуявшего пустыню арабского скакуна, которого уже ничем не удержать.
Вот я и повел себя с вами вполне пристойно, я, с вами, с первого слова, совсем вас не зная, с первого шага, пристойного, смиренного и почтительного шага, который я сделал вам навстречу, не зная, есть ли в вас хоть что-то, что заслуживает почтения, не зная о вас ничего, что давало бы вам основание гордиться своим положением, а мне - смириться перед вами; и в том, что я предоставил гордыню вам, виноват только этот сумеречный час - час, когда мы приблизились друг к другу, потому что в этот сумеречный час - в час, когда вы ко мне приблизились - больше не обязательно, а значит, совершенно необходимо, соблюдать почтение, - никаких обязательств, кроме обязательного участия в яростной схватке, - так что я мог накрыть вас, как тряпка накрывает пламя свечи, я мог схватить вас за шиворот, когда вы совсем не ждали. И теперь это необходимое, но совершенно необоснованное почтение - мой вам подарок - связывает вас со мной, - а все потому, что я мог из гордости наступить на вас, как сапог наступает на засаленную бумагу, я ведь знаю, из-за разницы в нашем телосложении - а в этот час, в этом месте, вся разница между людьми только в их телосложении - мы оба знаем, кто из нас сапог, а кто - засаленная бумага.
ПОКУПАТЕЛЬ. - Если я все-таки на вас взглянул, это получилось случайно, я вовсе не желал смотреть на вас. Взгляд блуждает и останавливается, как ему кажется, на ничьей, свободной территории, как пчела на цветочной поляне, как коровья морда на огороженном участке луга. Куда мне девать свой взгляд? Созерцание небес вызывает у меня ностальгию, а пялиться в пол - такая тоска; жалеть о чем-то и помнить, что этого больше нет, одинаково тошно. Так что остается смотреть вперед, вровень с собой, на каком бы уровне ни стояла в этот момент твоя нога; вот почему, когда я шел там, где шел и где стою теперь, мой взгляд должен был рано или поздно упасть на того, кто стоит или идет на одном со мной уровне; а по законам перспективы, с учетом расстояния, всякий человек или зверь в какой-то момент окажется приблизительно на одном со мной уровне. Может, на самом деле, вся разница между нами, или вся несправедливость - это как вам будет угодно - заключается в том, что один из нас смутно боится, как бы другой не надавал ему по шее; а все сходство, или вся справедливость - это как вам больше понравится - состоит в том, что ни вы, ни я не знаем, насколько разделяем этот страх, насколько реальна опасность драки и крепко ли нам обоим достанется.
Наша связь - всего лишь обычные отношения людей и зверей в темные запретные часы в темных запретных местах, где нет ни закона, ни электричества; вот почему, зная ненависть людей и зверей, я предпочитаю закон и электрический свет, и у меня есть все основания думать, что всякий естественный свет, и всякий не прошедший очистку воздух, и всякие бесконтрольные сезонные изменения погоды делают мир опасным; потому что в природных стихиях нет места ни спокойствию, ни праву, в незаконной коммерции нет места коммерции, есть только угрозы, и уловки, и расплата без предмета купли-продажи, и без реальных денег, и без ценовой политики, только тьма, тьма и невежество людей, столкнувшихся в ночи; вот вы, раз вы шагнули мне навстречу, значит, хотели меня ударить, а если бы я спросил вас, какого черта, вы бы, конечно, ответили, что у вас свои тайные причины, которые мне знать не обязательно. Так что я ни о чем вас не спрашиваю. Какой резон говорить с падающим на вас кирпичом? Все равно он снесет вам череп. Мы как пчелы, севшие на дурной цветок, как коровы, надумавшие пожевать травки за оградой под током; мы замолкаем или убегаем, ждем, раскаиваемся, суетимся из каких-то непонятных, темных, незаконных соображений.
Я угодил в сточную канаву хлева, где тайны текут вперемешку со звериным дерьмом; из этих-то тайн, из этой-то тьмы - ваших тайн и вашей тьмы - вытекает известное правило: столкнулся с кем-то - бей первым; а в этот час, на этом месте, стоило бы не раздумывая подойти ко всякому человеку или зверю, на котором остановился ваш взгляд, дать ему в морду и сказать: не знаю, собирались ли вы меня ударить по какой-то своей непонятной идиотской причине, которую все равно не сочли бы нужным мне открыть, но как бы то ни было, я предпочел сделать это первым, и свою, пусть даже идиотскую причину, я, по крайней мере, от вас не скрываю: она в том, что в воздухе витала - от моего присутствия, от вашего присутствия, от случайного скрещения наших взглядов - опасность того, что вы первым дадите мне в морду, так я уж подумал: все лучше быть падающим кирпичом, чем черепом, лучше быть оградой под током, чем коровьей мордой.
Иначе, если бы это было правдой, то, что вы продавец, имеющий кое-что загадочное, что нельзя назвать вслух и о чем мне в жизни не догадаться, а я покупатель, с желанием до того тайным, что сам о нем знать не знаю, и чтобы убедиться, что оно у меня все-таки есть, мне пришлось бы разбередить свою память, как коросту, до крови, если это правда, почему вы продолжаете скрывать его, это ваше кое-что - хотя вот он я, здесь, остановился и жду? - в наглухо закрытом рюкзаке, который носите на плечах, незаметно, как силу тяжести, как будто нет у вас никакого товара, и не может он существовать иначе, чем в формах какого-нибудь желания; вы похожи на тех зазывал у стриптиз-клубов, которые хвать прохожего под локоть, когда тот ночью возвращается спать, и давай нашептывать ему на ухо: нынче ночью она здесь. А между тем, если бы только вы мне его показали, если бы вы назвали ваш товар, дозволенный или запрещенный, но имеющий название, а значит, по крайней мере, обсуждаемый, если бы вы дали ему имя, я сумел бы сказать нет, я перестал бы чувствовать себя деревом, гнущимся на ветру, налетевшем невесть откуда и угрожающим вырвать его с корнем. Потому что я умею говорить нет, я люблю говорить нет, я способен вызвать у вас восхищение своими «нет», открыть вам массу всевозможных способов сказать нет, начиная с массы всевозможных способов сказать да; так кокетки примеряют все подряд, чтобы потом ничего не купить, а удовольствие, которое они получают от примерки всего этого - ничто без удовольствия от всего этого отказаться. Решитесь, покажите себя: кто вы, скот, животное, топчущее все, что попадается под ноги, или коммерсант? Если коммерсант, разложите передо мной ваш товар, я готов разглядывать его вместе с вами сколько угодно.
ПРОДАВЕЦ. - Только из желания быть коммерсантом, не каким-нибудь скотом, а истинным коммерсантом, я не раскрываю перед вами все карты, потому что боюсь получить отказ, - всякий коммерсант больше всего на свете боится отказа, оружия, которым он сам не владеет. За всю свою жизнь я не научился говорить нет, и не хочу этому учиться; зато мне известна масса всевозможных способов сказать да: да, подождите немного; подождите еще, уже скоро; подождите со мной, здесь, у нас вся вечность впереди; да, у меня это есть, будет, было и снова будет, никогда не было, но для вас будет. И пусть придут ко мне и скажут: а что если существует такое желание, которое вы не сможете удовлетворить? Я отвечу: у меня есть все, чтобы его удовлетворить. А если мне скажут: и все же вообразите, что у вас нет того, что нужно? - Даже в воображении у меня всегда есть все, что нужно. И пусть мне скажут: а что если вам не захочется даже думать о том, что может удовлетворить его, это желание? Так вот, несмотря ни на что, вопреки моей воле, у меня все равно есть все, что нужно.
Но чем услужливей продавец, тем испорченней покупатель; всякий продавец пытается удовлетворить желание, которого еще не знает, а всякий покупатель свое желание подчиняет своей же прихоти отказаться от того, что ему предлагают; воодушевленный собственным отказом, он готов забыть о своем желании ради удовольствия унизить продавца. Но я не из тех, кто готов пойти на все, лишь бы клиент получил удовольствие, гневаясь и возмущаясь. Я здесь не для того, чтобы доставлять удовольствие, а для того, чтобы заполнить до краев бездну желания, призвать желание, обязать желание выбрать имя, спустить его на землю, придать ему форму и вес, со всей жестокостью, необходимой для того, чтобы придать ему форму и вес. А раз я уже вижу, как появляется ваше желание, - подобно слюне в уголках ваших губ, - и как сглатывают его ваши губы, то уж смогу дождаться, когда оно потечет по подбородку или когда вы его выплюнете, и только потом протяну вам платок, потому что если протянуть вам его слишком рано, я знаю, вы от него откажетесь, а для меня это страдание, а страдать таким образом я не намерен.
Ведь если чего и страшится человек или зверь в этот час, - в час, когда человек оказывается на одном уровне со зверем, а зверь на одном уровне с человеком, - так не страданий он страшится, страдания можно измерить, и способность причинять и переносить страдания можно измерить; он страшится необычности страданий, а ну как ему придется претерпеть страдание, которое ему незнакомо. Вот почему расстояние между барышнями и скотами, населяющими мир, проистекает не от понимания расстановки сил, иначе мир попросту разделился бы на барышень и скотов, всякий скот бросался бы на всякую барышню, и все было бы просто; нет, на расстоянии от барышень скотов удерживает и целую вечность будет удерживать бесконечная тайна и бесконечная необычность оружия, вроде тех баллончиков из сумочек, которые барышни направляют в глаза такому вот скоту, чтобы заставить его заплакать, и этот скот, эта скотина вдруг действительно начинает плакать на глазах у барышень, позабыв о достоинстве, - ни человек, ни зверь, ничто, только слезы стыда в чистом поле. Вот почему барышни и скоты так боятся друг друга и так друг другу не доверяют, причиняешь ведь только такие страдания, которые сам можешь вынести, а боишься только тех, которых сам причинить не можешь.
Так не отказывайте мне, прошу вас, назовите предмет вашей горячки, который кроется в вашем взгляде, назовите причину; а если вы боитесь, что это заденет ваше достоинство, ничего, неважно, назовите ее так, будто вы говорите с деревом, или с тюремной стеной, или в одиночестве хлопковых полей, когда бродите там ночью, в чем мать родила; назовите ее, не глядя на меня. Потому что единственная подлинная жестокость этого сумеречного часа, - часа, в котором мы оба увязли,- не в том, что один человек ранит другого, или калечит, или истязает, или отрывает ему руки, и ноги, и голову, или заставляет плакать; подлинная и страшная жестокость - это жестокость человека или зверя, который делает другого человека или зверя незавершенным, прерывает его как многоточие посреди фразы, отворачивается от него, едва взглянув, превращая человека или зверя в погрешность взгляда, в погрешность суждения, в ошибку, вроде письма, которое начали и разом смяли, как только поставили дату.
(все не поместилось, придется разбить на два поста)