Тридцать лет
Жарко. Время обрывками липнет к потному телу - лето, июль, а за ним - десятки таких-же долгих, утомительных летних месяцев. Прошлое, то самое безвозвратно ушедшее, погребённое под наслоениями дней, времён года, переездов, мгновенно воскресает - гудом машин на пыльных улицах, запахом бензина, солнечными зайчиками, отражающимися от медленно удаляющегося автобуса, а значит, опять не успеваю к училке; Марго Георгиевна будет смотреть сверху вниз и цедить: «Опять опоздал, мэрзавец». Марго давно нет, мне - сорок, забыл, что такое косинус, но стоит выйти на улицу около десяти утра, услышать шепот листьев над головой и почувствовать кожей ветерок, о котором они шептались, - и я проваливаюсь сквозь десятки таких же июльских дней в тот самый, когда я гляжу вслед уползающему от меня автобусу, и солнечные зайчики слетают с него вверх, в кроны платанов, растворяются в жарком, слепящем солнце.
Нащупываю в кармане пятнадцать копеек и сажусь в маршрутку. В ней людно, пахнет пылью. Маршрутка подъезжает к дому Георгиевны, останавливается и - я не выхожу, остаюсь сидеть, вдыхаю горячий ветер, влетающий из открытого окна. Маршрутка, надрывно рыча, взбирается на Авлабарские холмы. Рядом со мной сидит тётка в косынке и чёрном платье, мы молчим, лишь бьёмся коленями иногда, когда маршрутка спотыкается на многочисленных ухабах. Двери со скрипом открываются, я вижу щербатый серый бетон девятиэтажек, чахлый парк и - в последнюю секунду выскакиваю на улицу. Ловлю взгляд из маршрутки - угрюмый, колючий - и смотрю, как она уезжает от меня, растворяется в белом, жарком мареве июльского полудня.
Захожу в подъезд, лифт не работает, в воздухе - горячая взвесь из пыли и бетонной крошки. Поднимаюсь на пятый этаж, смотрю на дверь, на звонок, притулившийся справа. Рука тянется вверх. Сейчас он затренькает у меня под пальцами, и я буду слушать, как за дверью сухо шаркают тапки, все громче и громче, пока не замолчат и не начнёт позвякивать заедающий замок.
Пришел, мой Ясточка.
Я стою перед дверью. Смотрю на неё, на стёртый звонок, притулившийся справа, где-то на уровне моей груди. Рука помнит, как много лет назад тянулась наверх, помнит это тянущее чувство в суставах, помнит дребезжание этого звонка, отражающееся вибрацией в пальцах. Я вдыхаю пыльный воздух, рука замирает, зависает над звонком. Я стою на лестничной клетке, и в душном, густом полумраке за дверью стоит моя бабушка. Сейчас я нажму на звонок, и она очнётся, торопливо зашаркает тапками и откроет её, первый раз за последние тридцать лет.
В маршрутке жарко, пыльно, куча народа. Напротив меня - тётка в косынке и чёрном платье, рядом с ней - мальчик, лет десяти, сидит и смотрит сквозь меня. Из мозаики из уличных запахов, солнечных зайчиков и гуда машин появляется воспоминание - запах пыли в такой же потной, рычащей маршрутке, покорное мученичество пальцев ног в ботинках - и снова рассыпается на части. Тётка встаёт и продирается к выходу. Двери со скрипом открываются, я вижу ворота, покрашенные армейской зелёной краской, лица на камнях за забором и в последнюю секунду выскакиваю из маршрутки. Тётка с мальчиком исчезают в воротах, растворяются в белом, жарком мареве.
Озираюсь вокруг: выжженные холмы, гусеницы девятиэтажек неподвижно лежат под засвеченным небом. Иду сквозь лес из чёрных камней, останавливаюсь перед одним из них. Пришел, Ясточка. Время обрывками липнет к потному телу, порывы горячего ветра снова и снова сдирают с лица испарину. Еще одно лето, еще один июль. Я стою перед камнем.
Нащупываю в кармане пятнадцать копеек и сажусь в маршрутку. В ней людно, пахнет пылью. Маршрутка подъезжает к дому Георгиевны, останавливается и - я не выхожу, остаюсь сидеть, вдыхаю горячий ветер, влетающий из открытого окна. Маршрутка, надрывно рыча, взбирается на Авлабарские холмы. Рядом со мной сидит тётка в косынке и чёрном платье, мы молчим, лишь бьёмся коленями иногда, когда маршрутка спотыкается на многочисленных ухабах. Двери со скрипом открываются, я вижу щербатый серый бетон девятиэтажек, чахлый парк и - в последнюю секунду выскакиваю на улицу. Ловлю взгляд из маршрутки - угрюмый, колючий - и смотрю, как она уезжает от меня, растворяется в белом, жарком мареве июльского полудня.
Захожу в подъезд, лифт не работает, в воздухе - горячая взвесь из пыли и бетонной крошки. Поднимаюсь на пятый этаж, смотрю на дверь, на звонок, притулившийся справа. Рука тянется вверх. Сейчас он затренькает у меня под пальцами, и я буду слушать, как за дверью сухо шаркают тапки, все громче и громче, пока не замолчат и не начнёт позвякивать заедающий замок.
Пришел, мой Ясточка.
Я стою перед дверью. Смотрю на неё, на стёртый звонок, притулившийся справа, где-то на уровне моей груди. Рука помнит, как много лет назад тянулась наверх, помнит это тянущее чувство в суставах, помнит дребезжание этого звонка, отражающееся вибрацией в пальцах. Я вдыхаю пыльный воздух, рука замирает, зависает над звонком. Я стою на лестничной клетке, и в душном, густом полумраке за дверью стоит моя бабушка. Сейчас я нажму на звонок, и она очнётся, торопливо зашаркает тапками и откроет её, первый раз за последние тридцать лет.
В маршрутке жарко, пыльно, куча народа. Напротив меня - тётка в косынке и чёрном платье, рядом с ней - мальчик, лет десяти, сидит и смотрит сквозь меня. Из мозаики из уличных запахов, солнечных зайчиков и гуда машин появляется воспоминание - запах пыли в такой же потной, рычащей маршрутке, покорное мученичество пальцев ног в ботинках - и снова рассыпается на части. Тётка встаёт и продирается к выходу. Двери со скрипом открываются, я вижу ворота, покрашенные армейской зелёной краской, лица на камнях за забором и в последнюю секунду выскакиваю из маршрутки. Тётка с мальчиком исчезают в воротах, растворяются в белом, жарком мареве.
Озираюсь вокруг: выжженные холмы, гусеницы девятиэтажек неподвижно лежат под засвеченным небом. Иду сквозь лес из чёрных камней, останавливаюсь перед одним из них. Пришел, Ясточка. Время обрывками липнет к потному телу, порывы горячего ветра снова и снова сдирают с лица испарину. Еще одно лето, еще один июль. Я стою перед камнем.