Корни
Я побывал во всех похоронных домах, натыканных по Кони-Айленд авеню, - родственников в Бруклине у меня на целое еврейское местечко потянет и, как водится, иногда кто-нибудь из них умирает. Дежурный раввин выпытывает у родных и близких биографию усопшего, имена его жён, детей, внуков - и затем с деревянной трибунки, младшей сестрицы лежащего рядом гроба, длинно, нескончаемо, на одном дыхании пересказывает эту биографию собравшимся, так, как это сделали бы сами родные, если б, конечно, они были раввином, который за долгие годы службы в похоронных домах на Кони-Айленд авеню, навострился провожать незнакомых покойников так, что даже самые неуёмные дальние родственники-соседи-знакомые, сидящие на задних рядах, вдруг начинают сопеть, громко сморкаться и вытирать слёзы, выкатывающиеся из-под диоптрий.
Я, мои сёстры, кузины, кузены - дети, последнее поколение, ради которых, как говорит раввин, наши родители бросили все и отправились искать нам лучшую жизнь, - украдкой переглядываемся, рассматриваем дальних родственников, стараемся не говорить громко, не хихикать, а ведь так хочется в таких местах. Дед лежит в закрытом ящике, над ним - незнакомый бородатый дядька утверждает, что пока помнят, будет жить, а вокруг - те, которые явно не запомнят, ведь как запомнить того, кого не знаешь?
Перед моими глазами открывается дверь и - в тесной комнате тбилисской квартиры, на двух стульях лежит гроб, в нём - моя бабушка. Лоб, нос, губы, глазницы покрыты белым саваном, как холмы и долины под снежным покрывалом. В квартире, обычно наполненной шарканьем тапок, болтовнёй из телевизора, звяканьем кастрюль, - торжественная тишина. Сквозь окно щупальцами вползает декабрьский, пасмурный свет. Окутывает комнату, обволакивает бабушку, отсекает от неё меня, родителей, сестру, деда, с которым они недавно отпраздновали золотую свадьбу. А теперь она останется лежать здесь, а дед уедет за океан, тихонько доживать, тосковать, один, рядом с детьми, племянниками, внуками, кузенами, родственниками - целым людным местечком, выросшим тут из дедова семени.
Я побывал во всех похоронных домах, натыканных по Кони-Айленд авеню, - здесь мы провожаем наших мёртвых. После церемонии гроб вынесут и, сопровождаемый проклятиями водителей, пытающихся объехать похоронную процессию, он поедет на местное кладбище. Администрация давным-давно перекроила все газончики, закоулки, пустыри в новые могилы. Кладбищенские дорожки превратили в тропинки, забрав по два метра по краям для новоприбывших. Наши евреи лежат тесно, плечом к плечу, совсем не так, как их собратья, похороненные тут до того, как иммиграция взвинтила спрос на бруклинскую недвижимость. Все собираются вокруг ямы, затерянной в чаще из татуированных обелисков, раввин читает поминальную молитву, хриплые голоса вразнобой повторяют: аминь. Мы идём к воротам, проходим мимо могил моих дядей, тёток, близких и дальних родственников. Помните, дети, дедов и прадедов ваших, праотцев авраама, ицхака и иакова. Детям завтра в школу, что нам до этого обугленного леса? Мы переглядываемся друг с другом, рассматриваем дальних родственников, стараемся не говорить громко, не хихикать. Первыми пробираемся к выходу, за нами - родители, самыми последними выходят пожилые бабушки и дедушки. Мы отпрашиваемся у взрослых и убегаем. Они стоят у кладбищенских ворот и смотрят нам вслед.
Я, мои сёстры, кузины, кузены - дети, последнее поколение, ради которых, как говорит раввин, наши родители бросили все и отправились искать нам лучшую жизнь, - украдкой переглядываемся, рассматриваем дальних родственников, стараемся не говорить громко, не хихикать, а ведь так хочется в таких местах. Дед лежит в закрытом ящике, над ним - незнакомый бородатый дядька утверждает, что пока помнят, будет жить, а вокруг - те, которые явно не запомнят, ведь как запомнить того, кого не знаешь?
Перед моими глазами открывается дверь и - в тесной комнате тбилисской квартиры, на двух стульях лежит гроб, в нём - моя бабушка. Лоб, нос, губы, глазницы покрыты белым саваном, как холмы и долины под снежным покрывалом. В квартире, обычно наполненной шарканьем тапок, болтовнёй из телевизора, звяканьем кастрюль, - торжественная тишина. Сквозь окно щупальцами вползает декабрьский, пасмурный свет. Окутывает комнату, обволакивает бабушку, отсекает от неё меня, родителей, сестру, деда, с которым они недавно отпраздновали золотую свадьбу. А теперь она останется лежать здесь, а дед уедет за океан, тихонько доживать, тосковать, один, рядом с детьми, племянниками, внуками, кузенами, родственниками - целым людным местечком, выросшим тут из дедова семени.
Я побывал во всех похоронных домах, натыканных по Кони-Айленд авеню, - здесь мы провожаем наших мёртвых. После церемонии гроб вынесут и, сопровождаемый проклятиями водителей, пытающихся объехать похоронную процессию, он поедет на местное кладбище. Администрация давным-давно перекроила все газончики, закоулки, пустыри в новые могилы. Кладбищенские дорожки превратили в тропинки, забрав по два метра по краям для новоприбывших. Наши евреи лежат тесно, плечом к плечу, совсем не так, как их собратья, похороненные тут до того, как иммиграция взвинтила спрос на бруклинскую недвижимость. Все собираются вокруг ямы, затерянной в чаще из татуированных обелисков, раввин читает поминальную молитву, хриплые голоса вразнобой повторяют: аминь. Мы идём к воротам, проходим мимо могил моих дядей, тёток, близких и дальних родственников. Помните, дети, дедов и прадедов ваших, праотцев авраама, ицхака и иакова. Детям завтра в школу, что нам до этого обугленного леса? Мы переглядываемся друг с другом, рассматриваем дальних родственников, стараемся не говорить громко, не хихикать. Первыми пробираемся к выходу, за нами - родители, самыми последними выходят пожилые бабушки и дедушки. Мы отпрашиваемся у взрослых и убегаем. Они стоят у кладбищенских ворот и смотрят нам вслед.
