Ньютон: Физика в контексте Теологии
Ньютон, каким его видел Уильям Блейк (1795)
Исаак Ньютон (1642-1727) не был ученым или физиком, как его нередко характеризуют. Не был он им не только потому, что английские слова scientist и physicist, кальками которых являются слова учёный и физик, были запущены в обиход священником и философом Уильямом Уэвеллом (William Whewell) только в 1834 и 1836 годах. Не был он таковым, прежде всего, потому, что сфера его интересов простиралась много дальше изучения природных явлений; центром этой сферы было стремление познать самое главное - первопричину сущего, Бога. Познание природы носило для Ньютона вспомогательное значение: по творению он стремился понять Творца. Иными словами, Ньютон был прежде всего мистиком и теологом; не только по теологии и библеистике им написано значительно больше, чем по естествознанию и математике, но и его научные сочинения имели религиозную мотивацию, и рассматривались им как особое служение Господу. "The sin consists first in omitting the service of the true God" - "Грех состоит, прежде всего, в пренебрежении служению истинному Богу" - писал Ньютон (A Short Schem of true Religion, позднее 1710). Бог для него был больше, чем Творец, положивший основания вселенной - Он был живым, деятельным, вездесущим Господом, Который предельно рядом.
Вездесущность Бога нашла выражение в ньютоновском представлении о пространстве, как эманации Всевышнего, вместилища не только материальных вещей и человеческих тел, но и умов, предлагая тем самым преодоление картезианского дуализма, возможность свободы воли человека, участия Бога в поддержании мира и продолжении творения. Это творческое присутствие Бога раскрывалось Ньютону не только на уровне мистики, но и на уровне рацио. Одним из аргументов в эту сторону было великое разнообразие жизни, немыслимое как необходимое следствие законов природы. Из необходимости, писал Ньютон, может возникнуть лишь нечто достаточно простое и однообразное, но никак не разнообразие и красота жизни. Другим ньютоновским аргументом божественного присутствия было понимание того, что в мире, предоставленному самому себе, будет нарастать беспорядок, хаос. Сколь бы хорошо мир ни был выстроен вначале, сам по себе он будет деградировать; для предотвращения этой деградации или для переформатирования исчерпавшего свои возможности мира требуются божественные вмешательства.
“... аналогия с волевыми актами человека может помочь объяснить, почему теология Бойля, как и Ньютона, называется иногда волюнтаристской. Здесь подчеркивается свобода Божественной воли творить такой мир, какой бы Он ни пожелал, и его свобода манипулировать вещами и размещать их по Своему усмотрению. Бог, так понимаемый, не связан никакими необходимостями, ни логикой, ни законами природы, поскольку и те и другие есть всего лишь выражения тех образов действий, что Он обычно предпочитает.” - писал историк науки Джон Брук.
“...analogy with human voluntary activity may help to explain why Boyle’s theology (and that of Newton) is sometimes called “voluntarist.” It emphasized the freedom of God’s will to create whatever world He wished, and His freedom to manipulate and dispose things as He saw fit. He was not bound by any kind of logical necessity, nor by the laws of nature, for they were simply expressions of the way He normally chose to act.” (Brooke, John Hedley. Science and Religion: Some Historical Perspectives (Canto Classics) (p. 181). Cambridge University Press. Kindle Edition.)
Великий современник и оппонент Ньютона Лейбниц иронизировал над идеей Сэра Исаака о необходимости периодических божественных настроек и подстроек Солнечной Системы, как будто речь идет о часах, изготовленных человеком, а не о творении Всемогущего. Нелепым казалось Лейбницу думать, что Творец сразу же не основал вселенную на таких законах и начальных условиях, что более уже ничего подстраивать нет нужды. Автору этих строк возражение Лейбница представляется недостаточно обдуманным. Во-первых, простота математической формы законов Лейбницем подразумевалась также как и Ньютоном; тем самым произвольное варьирование формы законов Лейбницем исключалось, варьировать можно было лишь начальные условия. О самом существовании таких начальных условий, обеспечивающих благоприятность не только для жизни, но и познания, Лейбниц спросить не догадался - попробуем это сделать за него, на базе нынешних представлений. Разумеется, Создатель мог бы оставить лишь одну правильную планету Землю, вращающуюся на правильном расстоянии вокруг Солнца, так что возмущающее влияние других планет и комет было бы исключено их отсутствием. Но в таком случае исключенными оказались бы наблюдения фаз Венеры, спутников Юпитера, комет и дальних планет, а также и вращающегося перигелия Меркурия, сыгравшие важнейшую роль в познании законов. Обеспечение же всех этих планетарно-кометных богатств с неизбежностью ставит вопрос о долгосрочной устойчивости орбиты Земли, делая его как минимум нетривиальным. Вопрос остается открытым и ныне: для интервалов выше сотни миллионов лет, что составляет лишь несколько процентов от времени существования жизни на Земле, устойчивость остается проблематичной. Ученик и друг Ньютона философ Кларк, ведший переписку с Лейбницем вплоть до смерти последнего, отвечал, однако, иным способом - указанием на порочность самой идеи о Боге-часовщике, отрицающей живое и деятельное присутствие Господа и ведущей к атеизму. Парадоксальным образом, непосредственная логика ньютоновской механики была скорее на стороне Лейбница, чем своего автора, что и выявилось в полной мере в XVIII веке торжеством устраняющей живое участие Бога детерминистической картины мира-часов, с дальнейшей трансформацей этой картины, прямо по Кларку, в забывающий и отрицающий Бога сциентизм.
Возможность и значение математического постижения вселенной для Ньютона вытекала из того же христианского платонизма, связанного с эстетически-религиозным восприятием математики, что и для всех основоположников физики. Особая красота математики, соединяющая в себе минимализм лексикона и первопринципов, неисчерпаемое богатство задач, законченность и предельную ясность утверждений, возможность неожиданных, небанальных связей, объективность и универсальность, все это не оставляло никакого сомнения в божественности математики у тех, кто увидел и почувствовал сказанное. Атемпоральное совершенство математики указывало на совершенный ум как ее исходное место и подсказывало искать истину о материальном мире именно на языке математики. Человека и Бога разделяет бездна, но через нее есть мосты, и математика - один из них. Отсюда вытекает смысл математики как особого причастия Богу, которое можно назвать пифагорейским. Вечная Книга сообщает о радости Бога по завершении каждого дня творения - разве не естественно думать математически одаренному мистику, что эта радость Создателя шла и от созерцания математически-прекрасных законов мироздания? И разве не естественно такому мистику думать, что Бог ждет тех, кто сумеет увидеть эту особую красоту Замысла и поделиться радостью её созерцания с людьми? А коли так, то сам этот мистик, открывающий закон, оказывается ни кем иным, как одним из величайших пророков.
В области собственно теологии, рациональный ум Ньютона отвергал парадоксальное учение о Троице, а именно, о единосущности Трех в Одном. В этом учении он видел искажение библейской истины о Едином Боге греческими философами, отцами Церкви, прежде всего св. Афанасием. Согласно Ньютону, Христа следует понимать как единого посредника между Богом и людьми, богочеловеческого спасителя, сотворенного и подчиненного, никак не единосущного, Отцу. Случись это принципиальное расхождение с ортодоксией известным, оно бы дорого стоило Ньютону, даже после либеральной Славной Революции. Поэтому и писал он свои религиозные тексты по-преимуществу в стол - а насчитывают таковые более двух миллионов слов на латыни, греческом, иврите и английском языках. Лишь в наше время громадный архив рукописей Ньютона, рассеянный по хранилищам университетов США, Англии и Израиля, становится достоянием человечества, за что все мы должны быть благодарны участникам международного Newton Project.