Ностальгия Стивена Вайнберга
Оригинал эссе - в альманахе Лебедь.
Полгода тому назад этот мир покинул, пожалуй, самый почитаемый из живших до недавнего времени физиков, один из отцов Стандартной модели, Стивен Вайнберг (1933-2021). Этот выдающийся ученый был не просто атеистом, но атеистом воинственным: последовательную и бескомпромиссную борьбу с религией он числил среди важнейших задач науки. Ставка на авторитет, подавление свобод, подчинение мышления желаниям и привлекательным догмам, способность религии побудить даже добрых людей творить зло, деспотизм и жестокость библейского Бога, ну и проблема мирового зла, конечно-вот список антирелигиозных пунктов Вайнберга. Все они важны и заслуживают отдельного рассмотрения, для которого эта статья, однако, не предназначена. В их отношении мы ограничимся лишь замечанием, что самые крупные войны последних двухсот с лишним лет не имели никакой религиозной подкладки, и что две массовые идеологии, принесшие величайшие бедствия в последнюю сотню лет, никак не были 'религиями' в принятом теистическом смысле слова. Одна из них с невиданной жестокостью утверждала любезную Вайнбергу схему, воинственный атеизм под эгидой научности, прогресса и социальной справедливости, другая же была ничем иным, как смесью национальной спеси, социал-дарвинистского культа силы и примитивного неоязычества, с не менее примитивным использованием того же мифа «научности». Это не значит, что претензии Вайнберга к традиционным теистическим конфессиям беспочвенны, но значит, что претензии связаны скорее с особенностями массовых идеологий, чем с проблемой существования Бога.
Но как же быть с чудом математичности вселенной, как быть с интеллектуальной любовью к Богу и космическим религиозным чувством, что были характерны для основоположников математической физики? Оспаривал ли Вайнберг теистический рационализм Планка, Эйнштейна, Бора и их друзей? Судя по всему, не просто было ему решить, что с этим делать. Соглашаться напрямую было нельзя-это означало бы лить воду на мельницу ненавистных религий. Спорить же с этим тоже было нельзя-как мы увидим ниже, весомость аргументов отцов новой физики была Вайнбергу не менее очевидна, чем им самим. Поэтому ему приходилось от опасной темы уходить - например, вот так:
«Какими бы ни были законы вселенной, вы всегда можете объяснить их каким-то создателем. Будь законы идиотскими, вы могли бы сказать, что просто тот создатель был идиотом.»
Но если законы оказываются фантастически умными, одновременно антропными и познаваемыми - есть ли какой-то иной вариант их объяснения помимо отсылки к сверхразумному создателю? Как ни труден был этот вопрос для «воинственного атеиста», однажды Вайнберг все же решился его поставить в свою книгу:
It is very strange that mathematicians are led by their sense of mathematical beauty to develop formal structures that physicists only later find useful, even where the mathematician had no such goal in mind. A well-known essay by the physicist Eugene Wigner refers to this phenomenon as “The Unreasonable Effectiveness of Mathematics.” Physicists generally find the ability of mathematicians to anticipate the mathematics needed in the theories of physicists quite uncanny. It is as if Neil Armstrong in 1969 when he first set foot on the surface of the moon had found in the lunar dust the footsteps of Jules Verne. Where then does a physicist get a sense of beauty that helps not only in discovering theories of the real world, but even in judging the validity of physical theories, sometimes in the teeth of contrary experimental evidence? And how does a mathematician’s sense of beauty lead to structures that are valuable decades or centuries later to physicists, even though the mathematician may have no interest in physical applications? (“Dreams of a Final Theory”, 1992)
"Очень странно, что математики, руководствуясь лишь чувством математической красоты, разрабатывают формальные структуры, которые физики позже находят полезными, притом что математик и не ставил перед собой такой цели. В известном эссе физика Юджина Вигнера этот феномен назван "непостижимой эффективностью математики". Физики вообще считают способность математиков предварять математику, нужную для теорий физиков, довольно странной. Это как если бы Нил Армстронг в 1969 году, когда он впервые ступил на поверхность Луны, нашел в лунной пыли следы Жюля Верна. Откуда же тогда у физика берется чувство прекрасного, которое помогает не только в открытии теорий реального мира, но даже в оценке достоверности физических теорий, иногда в условиях противоречивых экспериментальных данных? И как чувство красоты математика приводит к структурам, которые спустя десятилетия или столетия становятся ценными для физиков, хотя математик мог и не интересоваться физическими приложениями?"
И каков же был ответ знаменитого атеиста? Мультиверсная случайность, наверное? Или отсылка к науке будущего, которая всё должна разъяснить? А может, указание на некорректность вопроса? Нет, ни то, ни другое, ни третье:
It is when we study truly fundamental problems that we expect to find beautiful answers. We believe that, if we ask why the world is the way it is and then ask why that answer is the way it is, at the end of this chain of explanations we shall find a few simple principles of compelling beauty. We think this in part because our historical experience teaches us that as we look beneath the surface of things, we find more and more beauty. Plato and the neo-Platonists taught that the beauty we see in nature is a reflection of the beauty of the ultimate, the nous. For us, too, the beauty of present theories is an anticipation, a premonition, of the beauty of the final theory. And in any case, we would not accept any theory as final unless it were beautiful. Although we do not yet have a sure sense of where in our work we should rely on our sense of beauty, still in elementary particle physics aesthetic judgments seem to be working increasingly well. I take this as evidence that we are moving in the right direction, and perhaps not so far from our goal.
"Именно при изучении подлинно фундаментальных проблем мы ожидаем найти красивые ответы. Мы верим, что если спросим, почему мир таков, каков он есть, а затем спросим, почему полученный ответ таков, каков он есть, то в конце этой цепи объяснений мы найдем несколько простых принципов, обладающих неотразимой красотой. Мы думаем так отчасти потому, что исторический опыт учит, что заглядывая под поверхность вещей, мы находим все больше и больше красоты. Платон и неоплатоники учили, что красота, которую мы видим в природе, является отражением красоты высшего начала, нуса [высшего ума]. Для нас тоже красота нынешних теорий - это предвосхищение, предвестие красоты окончательной теории. И в любом случае, мы не примем теорию за окончательную, если она не будет красивой. Хотя у нас нет полной ясности в том, где именно в нашей работе мы должны полагаться на чувство прекрасного, в физике элементарных частиц эстетические суждения, похоже, работают всё более эффективно. Я воспринимаю это как свидетельство того, что мы движемся в правильном направлении и, возможно, не так уж далеки от нашей цели."
Никаких иных ответов на вопрос о предельной природе реальности Вайнберг не предлагал, да и вообще заходить в эту область так далеко, как в приведенном фрагменте, избегал.
Хорошо - могли бы мы спросить на этом месте выдающегося физика - если красота законов объясняется их заданностью совершенным умом, нусом, то какова же роль человека в этой картине, каков смысл и ценность фундаментальной физики для нас? Пожалуй, ближе всего к этому вопросу Вайнберг подошел в тех же «Мечтах о финальной теории»:
In my 1977 book, “The First Three Minutes”, I was rash enough to remark that “the more the universe seems comprehensible, the more it seems pointless.” I did not mean that science teaches us that the universe is pointless, but rather that the universe itself suggests no point… My favorite response was that of my colleague at the University of Texas, the astronomer Gerard de Vaucouleurs. He said that he thought my remark was “nostalgic.” Indeed it was-nostalgic for a world in which the heavens declared the glory of God. About a century and a half ago Matthew Arnold found in the withdrawing ocean tide a metaphor for the retreat of religious faith, and heard in the water’s sound “the note of sadness.” It would be wonderful to find in the laws of nature a plan prepared by a concerned creator in which human beings played some special role. I find sadness in doubting that we will.
"В моей книге 1977 года «Первые Три Минуты» я довольно беспечно заметил, что «чем более постижимой выглядит вселенная, тем более она выглядит бессмысленной [pointless].» Я не имел в виду, что наука сообщает нам, что вселенная бессмысленна, скорее - что вселенная сама не демонстрирует никакого смысла… Более других откликов на это замечание мне понравился данный коллегой по Университету Техаса, астрономом Жераром де Вокулёром. Он сказал, что подумал о моей ремарке как о ностальгической. И правда, тем она и была-ностальгией о мире, в котором небеса возвещают славу Господню. Около полутора веков назад Мэтью Арнольд увидел в отливе океана метафору отступающей религиозной веры и услышал в звучании воды «ноту печали». Было бы так чудесно обнаружить в законах природы подготовленный заботливым создателем план, в котором люди играли бы некую особенную роль. Сомневаюсь, что мы когда-нибудь такой план найдем, и это печально."
Постановка вопроса весьма примечательна и оригинальна: не скрыт ли в самих законах природы подготовленный заботливым создателем план в отношении людей? Как бы такой план вообще мог выглядеть, интересно? Один вариант ответа у нас вообще-то есть: законы доступны своему космическому познанию нами, а их красота, ожидаемая и обнаруживаемая, неизменно служила мощным драйвером и нитью Ариадны их открытия. Какой скрытый в законах план в отношении человека мог бы быть величественнее, чем этот? Нелепо было бы предполагать, что Вайнберг не видел такого ответа. Но почему же тогда он не сказал об этом прямо? Не будем забывать, что враждебность традиционным конфессиям и дух научного критицизма заставляли Вайнберга быть весьма сдержанным в высказываниях о предельной реальности. А коли так, то есть все основания предположить, что за ностальгической фигурой сомнения приведенной цитаты скрывается утвердительное суждение, которое только так и могло быть им высказано.
Полгода тому назад этот мир покинул, пожалуй, самый почитаемый из живших до недавнего времени физиков, один из отцов Стандартной модели, Стивен Вайнберг (1933-2021). Этот выдающийся ученый был не просто атеистом, но атеистом воинственным: последовательную и бескомпромиссную борьбу с религией он числил среди важнейших задач науки. Ставка на авторитет, подавление свобод, подчинение мышления желаниям и привлекательным догмам, способность религии побудить даже добрых людей творить зло, деспотизм и жестокость библейского Бога, ну и проблема мирового зла, конечно-вот список антирелигиозных пунктов Вайнберга. Все они важны и заслуживают отдельного рассмотрения, для которого эта статья, однако, не предназначена. В их отношении мы ограничимся лишь замечанием, что самые крупные войны последних двухсот с лишним лет не имели никакой религиозной подкладки, и что две массовые идеологии, принесшие величайшие бедствия в последнюю сотню лет, никак не были 'религиями' в принятом теистическом смысле слова. Одна из них с невиданной жестокостью утверждала любезную Вайнбергу схему, воинственный атеизм под эгидой научности, прогресса и социальной справедливости, другая же была ничем иным, как смесью национальной спеси, социал-дарвинистского культа силы и примитивного неоязычества, с не менее примитивным использованием того же мифа «научности». Это не значит, что претензии Вайнберга к традиционным теистическим конфессиям беспочвенны, но значит, что претензии связаны скорее с особенностями массовых идеологий, чем с проблемой существования Бога.
Но как же быть с чудом математичности вселенной, как быть с интеллектуальной любовью к Богу и космическим религиозным чувством, что были характерны для основоположников математической физики? Оспаривал ли Вайнберг теистический рационализм Планка, Эйнштейна, Бора и их друзей? Судя по всему, не просто было ему решить, что с этим делать. Соглашаться напрямую было нельзя-это означало бы лить воду на мельницу ненавистных религий. Спорить же с этим тоже было нельзя-как мы увидим ниже, весомость аргументов отцов новой физики была Вайнбергу не менее очевидна, чем им самим. Поэтому ему приходилось от опасной темы уходить - например, вот так:
«Какими бы ни были законы вселенной, вы всегда можете объяснить их каким-то создателем. Будь законы идиотскими, вы могли бы сказать, что просто тот создатель был идиотом.»
Но если законы оказываются фантастически умными, одновременно антропными и познаваемыми - есть ли какой-то иной вариант их объяснения помимо отсылки к сверхразумному создателю? Как ни труден был этот вопрос для «воинственного атеиста», однажды Вайнберг все же решился его поставить в свою книгу:
It is very strange that mathematicians are led by their sense of mathematical beauty to develop formal structures that physicists only later find useful, even where the mathematician had no such goal in mind. A well-known essay by the physicist Eugene Wigner refers to this phenomenon as “The Unreasonable Effectiveness of Mathematics.” Physicists generally find the ability of mathematicians to anticipate the mathematics needed in the theories of physicists quite uncanny. It is as if Neil Armstrong in 1969 when he first set foot on the surface of the moon had found in the lunar dust the footsteps of Jules Verne. Where then does a physicist get a sense of beauty that helps not only in discovering theories of the real world, but even in judging the validity of physical theories, sometimes in the teeth of contrary experimental evidence? And how does a mathematician’s sense of beauty lead to structures that are valuable decades or centuries later to physicists, even though the mathematician may have no interest in physical applications? (“Dreams of a Final Theory”, 1992)
"Очень странно, что математики, руководствуясь лишь чувством математической красоты, разрабатывают формальные структуры, которые физики позже находят полезными, притом что математик и не ставил перед собой такой цели. В известном эссе физика Юджина Вигнера этот феномен назван "непостижимой эффективностью математики". Физики вообще считают способность математиков предварять математику, нужную для теорий физиков, довольно странной. Это как если бы Нил Армстронг в 1969 году, когда он впервые ступил на поверхность Луны, нашел в лунной пыли следы Жюля Верна. Откуда же тогда у физика берется чувство прекрасного, которое помогает не только в открытии теорий реального мира, но даже в оценке достоверности физических теорий, иногда в условиях противоречивых экспериментальных данных? И как чувство красоты математика приводит к структурам, которые спустя десятилетия или столетия становятся ценными для физиков, хотя математик мог и не интересоваться физическими приложениями?"
И каков же был ответ знаменитого атеиста? Мультиверсная случайность, наверное? Или отсылка к науке будущего, которая всё должна разъяснить? А может, указание на некорректность вопроса? Нет, ни то, ни другое, ни третье:
It is when we study truly fundamental problems that we expect to find beautiful answers. We believe that, if we ask why the world is the way it is and then ask why that answer is the way it is, at the end of this chain of explanations we shall find a few simple principles of compelling beauty. We think this in part because our historical experience teaches us that as we look beneath the surface of things, we find more and more beauty. Plato and the neo-Platonists taught that the beauty we see in nature is a reflection of the beauty of the ultimate, the nous. For us, too, the beauty of present theories is an anticipation, a premonition, of the beauty of the final theory. And in any case, we would not accept any theory as final unless it were beautiful. Although we do not yet have a sure sense of where in our work we should rely on our sense of beauty, still in elementary particle physics aesthetic judgments seem to be working increasingly well. I take this as evidence that we are moving in the right direction, and perhaps not so far from our goal.
"Именно при изучении подлинно фундаментальных проблем мы ожидаем найти красивые ответы. Мы верим, что если спросим, почему мир таков, каков он есть, а затем спросим, почему полученный ответ таков, каков он есть, то в конце этой цепи объяснений мы найдем несколько простых принципов, обладающих неотразимой красотой. Мы думаем так отчасти потому, что исторический опыт учит, что заглядывая под поверхность вещей, мы находим все больше и больше красоты. Платон и неоплатоники учили, что красота, которую мы видим в природе, является отражением красоты высшего начала, нуса [высшего ума]. Для нас тоже красота нынешних теорий - это предвосхищение, предвестие красоты окончательной теории. И в любом случае, мы не примем теорию за окончательную, если она не будет красивой. Хотя у нас нет полной ясности в том, где именно в нашей работе мы должны полагаться на чувство прекрасного, в физике элементарных частиц эстетические суждения, похоже, работают всё более эффективно. Я воспринимаю это как свидетельство того, что мы движемся в правильном направлении и, возможно, не так уж далеки от нашей цели."
Никаких иных ответов на вопрос о предельной природе реальности Вайнберг не предлагал, да и вообще заходить в эту область так далеко, как в приведенном фрагменте, избегал.
Хорошо - могли бы мы спросить на этом месте выдающегося физика - если красота законов объясняется их заданностью совершенным умом, нусом, то какова же роль человека в этой картине, каков смысл и ценность фундаментальной физики для нас? Пожалуй, ближе всего к этому вопросу Вайнберг подошел в тех же «Мечтах о финальной теории»:
In my 1977 book, “The First Three Minutes”, I was rash enough to remark that “the more the universe seems comprehensible, the more it seems pointless.” I did not mean that science teaches us that the universe is pointless, but rather that the universe itself suggests no point… My favorite response was that of my colleague at the University of Texas, the astronomer Gerard de Vaucouleurs. He said that he thought my remark was “nostalgic.” Indeed it was-nostalgic for a world in which the heavens declared the glory of God. About a century and a half ago Matthew Arnold found in the withdrawing ocean tide a metaphor for the retreat of religious faith, and heard in the water’s sound “the note of sadness.” It would be wonderful to find in the laws of nature a plan prepared by a concerned creator in which human beings played some special role. I find sadness in doubting that we will.
"В моей книге 1977 года «Первые Три Минуты» я довольно беспечно заметил, что «чем более постижимой выглядит вселенная, тем более она выглядит бессмысленной [pointless].» Я не имел в виду, что наука сообщает нам, что вселенная бессмысленна, скорее - что вселенная сама не демонстрирует никакого смысла… Более других откликов на это замечание мне понравился данный коллегой по Университету Техаса, астрономом Жераром де Вокулёром. Он сказал, что подумал о моей ремарке как о ностальгической. И правда, тем она и была-ностальгией о мире, в котором небеса возвещают славу Господню. Около полутора веков назад Мэтью Арнольд увидел в отливе океана метафору отступающей религиозной веры и услышал в звучании воды «ноту печали». Было бы так чудесно обнаружить в законах природы подготовленный заботливым создателем план, в котором люди играли бы некую особенную роль. Сомневаюсь, что мы когда-нибудь такой план найдем, и это печально."
Постановка вопроса весьма примечательна и оригинальна: не скрыт ли в самих законах природы подготовленный заботливым создателем план в отношении людей? Как бы такой план вообще мог выглядеть, интересно? Один вариант ответа у нас вообще-то есть: законы доступны своему космическому познанию нами, а их красота, ожидаемая и обнаруживаемая, неизменно служила мощным драйвером и нитью Ариадны их открытия. Какой скрытый в законах план в отношении человека мог бы быть величественнее, чем этот? Нелепо было бы предполагать, что Вайнберг не видел такого ответа. Но почему же тогда он не сказал об этом прямо? Не будем забывать, что враждебность традиционным конфессиям и дух научного критицизма заставляли Вайнберга быть весьма сдержанным в высказываниях о предельной реальности. А коли так, то есть все основания предположить, что за ностальгической фигурой сомнения приведенной цитаты скрывается утвердительное суждение, которое только так и могло быть им высказано.