Терминус Космического Познания
Click to viewНаучное естествознание возводит свои объяснения к законам природы; в конечном счете, всё объясняется через них и очерченную ими случайность. Субъект, мыслящее существо, априори выносится за скобки научного познания; отсюда проистекает как сила науки, так и ее ограничения. Также за пределами науки остается вопрос о причине самих законов, почему они именно таковы, каковы есть, а не какие-то иные. Наука есть ясное и отчетливое универсальное познание в зазоре между двумя непроницаемыми для неё тайнами: истока субъекта и истока закона. Существенно, что открытие более фундаментальных законов не отвечает на вопрос об их причине, лишь модифицируя сам предмет, всё так же ждущий объяснения. Но как же быть с этим вопросом? Каким образом его разрешать, каким критерием истины руководствоваться? Предположим, названо нечто как причина законов. Положим, названо и нечто, как причина субъектности. Но какова, в свою очередь, причина этих причин? На чем может, а на чем не может остановиться эта каузальная цепочка? Что может, а что не может быть принято в качестве причины самой себя, causa sui, первопричины, терминуса познания?
Сциентисты, ставящие науку альфой и омегой универсального познания, отвергают сам вопрос о первопричине как бессмысленный, нерешаемый, ибо ненаучный. Другой способ сказать то же самое - сама научно постигаемая вселенная и объявляется первопричиной себя. Сциентистский ответ, однако же, страдает двумя дефектами. Во-первых, объявление науки единственно верным путем познания ни из какой науки не следует, оно ненаучно, а стало быть, согласно сциентизму, безосновательно и бессмысленно. Иными словами, сциентизм не выдерживает проверки на рекурсивность или самореферентность. Обращение его критерия истины на себя порождает парадокс Эпименида, критянина, объявившего критян лжецами. Единственный способ избежать противоречия - признать тезис Эпименида ложным, т.е. согласиться, что некоторые критяне иногда говорят правду. Точно так же, единственный способ избежать сциентистского самоотрицания - признать, что некоторые метанаучные утверждения могут быть истинны. Помимо логического дефекта, сциентизм влечет к этической катастрофе: наука не утверждает смыслов, обессмысливание вершины вопрошания неизбежно пускает метастазы по всему полю этики и уничтожает все ценности, включая и ценности науки. Сама наука опускается сциентизмом до уровня служанки бессмысленных желаний ради желаний. Раз наука не имеет ресурса утверждать должное, то, по логике сциентизма, мотивация долга уравнивается с любыми прихотями. Всякая иерархия желаний оказывается столь же произвольной, как и любая иная. Пропадают великие основания для научного служения истине, как и всё великое вообще. Пропадают, заметим тоже, и резоны оплаты госбюджетом дорогостоящих научных экспериментов. Желаний у народа много, и нет никаких причин оплачивать любопытство даже не всех ученых, а их узкой группы, с особенной щедростью. Разумеется, можно быть сциентистом и успешно служить каким угодно желаниям и целям, но вот ценностям, смыслам, нравственным истинам, что сами по себе выше желаний, служить нельзя, ибо таковых для сциентиста не существует. Сциентистское объявление науки единственно достоверным путем познания оказывается лишь выражением индивидуального или группового произвола. Отрицая метафизическое, сциентист вынужден признать человечество потоком биороботов, бессмысленно мелькающих в неведомых безднах.
Но каковы же альтернативы? Какой ответ о первопричине может быть признан разумом на его собственной почве, не уничтожая ее? Иными словами, при каком ответе на вопрос о первопричине познание вселенной может иметь высокую ценность, великий смысл? Очевидно, терминус бытия, познания и смысла может быть лишь один; разделение этих сущностей обессмыслило бы их, уничтожило смысл познания, его самостоятельное, а не утилитарное лишь, значение. А коли так, то есть лишь один разумный ответ на вопрос о Терминусе, данный Платоном: он есть полнота Блага, Единое Всеблагое; разум же, как частное благо, есть атрибут Единого. Любое другое решение проблемы Терминуса несовместимо с ценностью разума. Сам разум не есть полнота блага: от него сокрыта тайна творчества. Любая неполнота терминуса влекла бы неотвечаемый вопрос - почему первопричина обладает именно таким недостатком, а не иным? Бессмысленный дефект в основании всего обессмысливал бы и все бытие. Если на вершине бытия может быть нонсенс, то положиться ни на что нельзя, разум теряет силу, значение и смысл. Так что, платоново решение проблемы первопричины - единственное, совместимое с высоким смыслом глобального познания. И в то же время, платонизм порождает глубокую проблему. Единое Всеблагое есть полнота Блага, с которым, по определению, ничего не может случиться, оно вневременно, атемпорально, ибо там уже есть все благое. А коли так, то и моя жизнь, как бы она ни сложилась, Ему ничего не добавит и не убавит; на Том уровне может быть лишь моя идеальная схема, такая же предвечная, как всё Там. Человек для такого Бога ненаблюдаем, ибо так понимаемый Бог вообще никого и ничего не наблюдает, но покоится в своей всеблагой полноте. Но тогда и смысл жизни может быть лишь в платонических мистических созерцаниях, где человек в наивысшей мере растворяется в божественной атемпоральности. Представлению о всецело трансцендентном вневременном Боге может отвечать лишь уход от истории в архетипы религиозных созерцаний, освобождению от времени, в вечные возвращения Мирчи Элиаде.
Человек Платона и Аристотеля оставался глубоко чуждым Всеблагому Богу, погруженному в созерцание вечных совершенных форм, подобным прекрасным теоремам. История, индивидуальная или общечеловеческая, может иметь смысл и ценность, лишь если историческое имеет значение на высшем уровне, будучи небезразличной Там. Но тогда смысл истории требует переосмысливания Единого Всеблагого. Тогда следует понять и принять, что атемпоральность несовместима с полнотой блага. Разве не слишком бедна атемпоральность - ведь это всего лишь математика и подобное ей? Выходя во время, создавая мир, где действуют не только Его воля и законы, но и свободная воля Его детей, Бог радикально расширяет размерность Благого творческим, растущим, любимым, живым, снова и снова удивляющим Его. Бог, ставший Отцом, неизбежно становится уязвимым и ранимым. Именно таков Бог христиан, открывающих Всевышнего в дополнительном единстве атемпорального и творческого или любящего. Христианский Бог - Бог не только Платона, но и Библии, не только философов, но и пророков - не только предвечное Благо, Недвижимый Движитель, предвечный Логос, и не только создатель мира, но и участник событий, первейший, но, со времени появления человека, не единственный. Этот синтез на высшем уровне вечного и временного столь же парадоксален, сколь и необходим для ценности познания и смысла творчества. Познавая вселенную, христианин познает не бессмысленные порядки неизвестно чего и не тень бесчувственной вечности, но величественное творение своего Небесного Отца, достигая тем самым желанного Отцу особого причастия Его мудрости.
Достаточно ли очерченных аспектов Терминуса для онтологического обеспечения этики космического познания и смысла творчества? Могло ли то космическое познание и размах творчества, на которое уже вышло человечество, состояться без предельной божественной жертвы, без веры в Христа? Глядя на видных представителей современной науки, по преимуществу чуждых любой метафизике, такой вопрос может показаться очень странным. Не такого рода люди, однако, закладывали краеугольные камни новоевропейской науки. Коперник, Кеплер, Галилей, Декарт, Лейбниц, Ньютон, Эйлер, Фарадей, Максвелл были не просто христианами среди христиан - все они были людьми горячей веры, пламенными христианскими пифагорейцами. Теплохладных мудрецов на манер Экклезиаста среди отцов науки не было и близко, как не было среди них и тех, кто всем умом и сердцем не верил бы в Христа. Последнее уже не справедливо в отношении творцов научной революции начала прошлого века: атеистов и скептиков не было и среди них, но христиане там находились уже в меньшинстве. Что ж, при всем величии их дела, оно всё же было продолжением дотоле начатого. Труднее же всего начинать. Альтернативным вариантом авраамической веры являяется Ислам. Хотя математика и расцвела в средневековом мире Ислама, математической физики там не возникло ни тогда, ни позже; по большому счету, нет ее в мусульманском мире и поныне. Среди выдающихся ученых последнего столетия немало евреев, но среди основателей науки нет ни одного горячего исповедника иудаизма, редок он и среди крупных ученых-евреев. Современные ученые по большей части вообще религиозно и философски безграмотны, совсем, что демонстрирует духовную бездну, отделяющую их от отцов науки. Здесь не место входить в подробности этого явления, отмечу лишь такие его причины, как долгую и трудную специализацию современного ученого, высокую конкуренцию в науке и качественную разницу между методическим научным и свободным философским мышлением. Последнее требовалось для основания науки, дела ее отцов; детям же ее достаточно и первого. Подробнее по проблеме господства сциентизма мне доводилось высказываться в ряде статей («Тень науки», «Опасная мудрость Запада» и других), куда я и адресую интересующегося читателя. Таковы, коротко, исторические соображения относительно связи веры в Христа и веры в возможность и смысл космического познания. Не думаю, что столь сильная корреляция между одной и другой верой исторически случайна; скорее, она указывает на глубокую связь между ними. Вера в космический масштаб человека как в замысел Творца вселенной, видимо, требует большего, чем скупого указания на создание человека по образу и подобию Бога. Важно, чем и как это указание на богосыновство подкреплено, в каких событиях оно раскрывается. В каком смысле человек есть сын Божий и до какой степени он был и остается дорог своему Небесному Отцу? Бренность жизни, неисчислимые, легко кажущиеся бессмысленными, страдания порождают постоянный вызов доверию Богу, вере в то, что мы дороги Ему, важны для Него. Проблема Иова разрешилась для невинного страдальца откровением на границе жизни. Иов увидел безмерную таинственную красоту космоса, и его доверие Богу восстановилось. Но даже и для Иова - открылся ли космический масштаб человека как высший замысел? Как вообще можно перед лицом безмерного звездного неба, перед зависимостью от могучих природных стихий, верить в их постижимость маленькими, вечно ошибающимися и спотыкающимися, нелепыми, а то и безумными, людьми? Разве не абсурдна такая вера? Чем она может вдохновляться, где черпать недюжинные силы? Если, против всех очевидностей, человек воистину есть сын Творца неба и земли, не брошеный сын и не осиротевший, то что могло бы эту весть передать сильнее и точнее, чем история о великой божественной жертве ради каждого из нас, о божественном Спасителе -
Нас ра́ди челове́к и на́шего ра́ди спасе́ния сше́дшаго с небе́с и воплоти́вшагося от Ду́ха Свя́та и Мари́и Де́вы, и вочелове́чшася. Распя́таго же за ны при Понти́йстем Пила́те, и страда́вша и погребе́на. И воскре́сшаго в тре́тий день по Писа́нием. И возше́дшаго на небеса́, и седя́ща одесну́ю Отца́. И па́ки гряду́щаго со сла́вою суди́ти живы́м и ме́ртвым, Его́же Ца́рствию не бу́дет конца́.
Если принять эту веру всерьез и горячо, как принимали ее отцы-основатели физики от Кеплера до Максвелла, то можно и преодолеть очевидность ничтожества человека в природе, обрести силу двигать горами космического познания.
Сегодня, когда человечеству раскрылся громадный пласт масштабов и порядков космоса, с совершенно уникальным характером законов, божественная первопричина вселенной является единственно разумным ответом на вопрос о возможных причинах таких особенных законов, о чем я не раз говорил в предыдущих выступлениях о пифагорейской вселенной и повторяться не буду.
Итак, я попытался продемонстрировать обусловленность космического познания представлениями о первопричине, обращая внимание на исторические факты и раскрывая соответствующую логику, согласованность христианского учения о Терминусе с космическим познанием, которое отнюдь не случайно в христианской цивилизации возникло и расцвело. Эта обусловленность есть важный частный случай общего обстоятельства: зависимости жизни от представлений о первопричине. Так или иначе, самые главные вопросы упираются в веру во что-то, ведь и сам разум требует веры; возможности доказательств ограничены. Не в том только дело, что теистическая картина выигрышна объяснительно. Пожалуй, еще важнее другое: от того, какая именно вера или неверие приняты, зависят принимаемые или отвергаемые ценности и святыни, зависит смысл жизни, ее направленность и сила духа. Выбор между теизмом и сциентизмом - выбор между тайной и абсурдом в основании бытия. Тайна и абсурд отличаются смыслом. Человек свободен доверять или не доверять разуму на высоте вопроса о терминусе, принять тайну или абсурд, жить в соответствии с тем или другим. Но это будут очень разные жизни.
Прежде чем закончить это сочинение, замечу, что в нем никак не отразилась тема возможного начала вселенной или мультиверса во времени. Это игнорирование не случайно. Открытие Большого Взрыва имеет выдающееся философское значение, показывая поистине вселенский масштаб человека. Помимо теистического, нет никакого разумного варианта объяснения этого факта космической познаваемости. Однако, попытка придать физическим моделям с началом вселенной по времени характер прямого логического аргумента бытия Бога представляется неубедительной. Во-первых, в физической космологии есть модели как с началом по времени, так и без оного. Есть модели пульсирующей вселенной, бесконечно пузырящегося мультиверса, циклов времени. Даже если ограничиться моделями с началом по времени, то такое начало показывает лишь границу конкретной теории, из чего ни с какой достоверностью нельзя заключить ни о трансцендентном начале вселенной вообще, ни, тем более, о характере этого начала. Из теории такого рода можно лишь заключить, что она интуитивно подводит к идее трансцендентной причины, намекает на нее, но не более того. Но даже и такое заключение небезопасно для апологета - наука не стоит на месте, и мода на модели с началом может смениться на противоположную; так стоит ли строить дом на песке? Достоверно же вопрос о начале времени наукой не только не разрешен, но даже и возможности для того не просматривается.