СОРОКИН, "Падёж" (2/3)
[продолжение]
Тот помолчал, вздохнул и сердито шлепнул его по плечу:
- Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.
И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:
- Это деятель наш виноват. Техника безопасности ни к черту. Сволочь.
Тищенко лежал на земле и плакал. Мокин выплюнул папиросу, подошел к нему, ткнул сапогом:
- Ну ладно, старик, будет выть-то. Всякое бывает. - И, не услыша ответа, ткнул сильнее: - Будет выть-то, говорю!
Председатель приподнял трясущуюся голову. Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую.
- Эх маааа. - Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскреб лоб. - Во, занялось-то! В один момент.
И, вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:
- А у нас - стоит, родная, целехонька! Во, Михалыч! Законы физики!
Кедрин подошел, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.
Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:
- Ну вот, председатель. И здесь ты виноват, оказался. Все из-за тебя.
- Из-за него, конечно, гниды, - подхватил Мокин. - Каб технику безопасности соблюл - рази ж загорелось бы?
Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:
- Слушай, а что это там на холме?
- Анбар, - с трудом разлепил посеревшие губы председатель.
- Зерно хранишь?
- Зерно, картошку семенную…
- И что, много ее у тебя? - с издевкой спросил секретарь.
- Тк хватит, наверно. - Косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провел по лицу.
- Хватит? Ну дай-то бог! - Кедрин зло рассмеялся. - А то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол, все, что имели, государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали, как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.
Мокин вытирал платком закопченное лицо:
- Старый-то, он, верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал. На собраниях все свое вякал. Вот и довякался.
Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.
Кедрин брезгливо оглядел его - пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землей, потом повернулся к Мокину:
- Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь, как там. Что к чему.
- Лады! - Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару. Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.
Тищенко всхлипнул.
Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:
- Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.
Тищенко, как лунатик, поплелся по дороге - оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.
Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку - по серой прошлогодней траве.
В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защелкал шифер.
Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:
- Михалыч!
Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал, запыхавшийся, красный, с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.
- Михалыч! Во дела! - забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку. - Проверил я, проверил!
- Ну и что? - Кедрин вынул руки из карманов.
- Да умора, бля! - зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко. - Такой порядок - курам на смех! Подхожу к амбару, а он - раскрыт! Возятся там какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне отвечает - я, дескать, кладовщица, а это - сторож. Ну я чин чинарем спрашиваю их: а что вы делаете, сторож и кладовщица? Да, говорят, зерно смотрим. К посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И - снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся - вокруг грязь страшенная, гниль, говно крысиное - не продохнуть. А в углу, значит, стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, говорю, что? Керосин, говорит, здесь электричества нет, должно быть, крысы провод перегрызли, так вот, говорит, приходится лампой пробавляться.
Кедрин помрачнел, по смуглым, поджавшимся щекам его вновь заходили желваки.
- Ну вот, тогда я ящик положил так-то вот, и тихохонько, - Мокин аккуратно. опустил ящик на землю и крадучись двинулся мимо секретаря, - тихохонько к мешкам подхожу к развязанным и толк их, толк, толк! - Он стал пинать сапогом воздух. - Ну и повалились они, и зерно-то посыпалось. Но скажу тебе прямо. - Мокин набычился, надвигаясь на секретаря. - Говенное зерно, гоооовенное! Серое, понимаешь. - Он откинул руку, брезгливо зашевелил короткими пальцами. - Мокрое, пахнет, понимаешь, какой-то блевотиной.
Кедрин повернулся к Тищенко. Председатель стоял ни жив ни мертв, бледный как смерть, с отвалившимся, мелко дрожащим подбородком.
- Так вот, - продолжал Мокин. - Как зерно посыпалось, эти двое шасть ко мне! Ах ты, говорят, сучье вымя; ты, кричат, грабитель, насильник. Мы тебя сдадим куда надо, народ судить будет. Особенно старик разошелся: бородой трясет, ногами топает. Да и баба тоже. Ну я молчал, молчал, да кааак старику справа - тресь! Он через мешки кубарем. Баба охнула да к двери. Я ее, шкодницу, за юбку - хвать. Она - визжать. Платок соскочил, я ее за седые патлы да как об стену-то башкой - бац! Аж бревна загудели. Повалилась она, хрипит. Старик тоже в зерне стонет. Тут я им лекцию и прочел.
Кедрин понимающе закивал головой.
- О технике безопасности, и об охране труда, и о международном положении. Только вижу, не действует на их самосознанье ничего - стонут да хрипят по-прежнему, как свиньи голодные! Ну, Михалыч, ты меня знаешь, я человек терпеливый, но извини меня, - Мокин насупился, обиженно тряхнул головой, - когда в душу насрут - здесь и камень заговорит!
Кедрин снова кивнул.
- Ах, кричу, дармоеды вы, сволочи! Не хотите уму-разуму учиться? Ну тогда я вам на практике покажу, что по вашей халатности случиться может. Схватил канистру с керосином и на зерно плесь! плесь! Спички вынул и поджег. А сам - вон. Вот и сказ весь. - Мокин сглотнул и, переведя дух, тихо спросил: - Дай закурить, что ли…
Кедрин вытащил папиросы. Они закурили. Секретарь, выпуская дым, посмотрел вверх. По бледному голубому небу ползли жиденькие облака. Воздух был теплым, пах сырой землей и гарью. Слабый ветер шевелил голые ветки кустов.
Секретарь сплюнул, тронул Мокина за плечо:
- Ты на плане отметил?
- А как же! - встрепенулся тот. - Прямо как выскочил, сразу и выдрал.
Он протянул Кедрину ящик. На месте амбара было пусто - лишь остался светлый прямоугольник со следами вырванных с корнем стен.
- Полюбуйся, подлец, на свою работу! - крикнул секретарь.
Мокин повернулся к Тищенко и медленно поднял ящик над головой. Солнце сверкнуло в полоске стеклянной речки. Тищенко закрыл глаза и попятился.
- Что, стыд берет? - Кедрин бросил в траву искусанный окурок, тронул за плечо оцепеневшего Мокина. - Ладно, пошли, Петь….
Тот сразу обмяк, бессильно опустил ящик, заскрипел кожей:
- За этой гнидой? На ферму?
- Да.
- Ну пошли так пошли. - Мокин лениво подхватил ящик и погрозил кулаком председателю. Тот пошатнулся и двинулся вниз, вобрав голову в плечи, поминутно оглядываясь.
Дно оврага было грязным и сырым. Здесь стояла черная вода с остатками снега. От нее тянуло холодом и пахло мокрым тряпьем. То здесь, то там попадались неряшливые предметы: ржавая спинка кровати, консервные банки, бумага, бутылки, доски, полусожженные автопокрышки. Тищенко осторожно обходил их, косился, оглядывался и брел дальше. Он двигался словно плохо починенная кукла, спрятанные в длинные рукава руки беспомощно болтались, лысая голова ушла в плечи, под неуверенно ступающими сапогами хлюпала вода и хрустел снег. Кедрин с Мокиным шли сзади - громко переговаривались, выбирали места посуше.
Возле торчащего из пожухлой травы листа жести они остановились, не сговариваясь, откинули полы и стали расстегивать ширинки.
- Эй, Иван Сусанин! - крикнул Мокин в грязную спину Тищенко. - Притормози.
Председатель остановился.
- Подходи, третьим будешь. Я угощаю. - Мокин рыгнул и стал выписывать лимонной струей на ржавом железе кренделя и зигзаги. Струя Кедрина - потоньше и побесцветней - ударила под загнувшийся край листа, в черную, гневно забормотавшую воду.
Тищенко робко подошел ближе.
- Что, брезгуешь компанией? - Мокин тщетно старался смыть присохший к жести клочок газеты.
- Тк не хочу я, просто не хочу…
- Знаааем! Не хочу. Кабы нас не было - захотел. Правда, Михалыч?
- Захотел бы, конечно. Он такой.
- Так что вы, тк…
- Да скажи прямо - захотел бы!
- Тк нет ведь…
- Захотел бы! Ой, захотееел! - Мокин долго отряхивался, раскорячив ноги. Застегнувшись, он вытер руку о галифе и продекламировал - На севере диком. Стоит одиноко. Сосна.
Кедрин, запахивая пальто, серьезно добавил:
- Сосна.
Мокин заржал.
Тищенко съежился, непонимающе переступил.
Кедрин поправил кепку, пристально посмотрел на него:
- Не дошло?
Председатель заискивающе улыбнулся, пожал плечами.
- Так до него, Михалыч, как до жирафы. - Мокин обхватил Кедрина за плечо, дружески качнул. - Не понимает он, как мы каламбурим.
- Как мы калом бурим, - улыбнувшись, добавил секретарь.
Мокин снова заржал, прошлепал по воде к Тищенко и подтолкнул его:
- Давай, топай дальше, Сусанин.
Ферма стояла на небольшом пустыре, обросшим по краям чахлыми кустами. Пустырь, вытоптанный, грязный, с двумя покосившимися телеграфными столбами, был огорожен грубо сколоченными жердями.
Тищенко первый подошел к изгороди, налег грудью и, кряхтя, перелез. Мокин с Кедриным остановились:
- Ты что, всегда так лазиешь?
- Тк, товарищ Кедрин, калиток-то не напасешься - сломают. А жердь - она надежнее.
Тищенко поплевал на руки и принялся тереть ими запачканный ватник.
- Значит, нам прикажешь за тобой?
- Тк конешно, а как же.
Секретарь покачал головой, что-то соображая, потом схватился за прясло и порывисто перемахнул его. Мокин передал ему ящик и неуклюже перевалился следом.
Тищенко поплелся к ферме.
Длинная и приземистая, она была сложена из белого осыпающегося кирпича и покрыта потемневшим шифером. По бокам ее тянулись маленькие квадратные окошки. На деревянных воротах фермы висел похожий на гирю замок. Тищенко подошел к воротам, порывшись в карманах, вытащил ключ с продетой в кольцо бечевкой, отомкнул замок и потянул за железную скобу, вогнанную в побуревшие доски вместо дверной ручки.
Ворота заскрипели и распахнулись.
Из темного проема хлынул тяжелый смрад разложившейся плоти.
Кедрин поморщился и отшатнулся. Мокин сплюнул:
- Ты что ж, не вывез дохлятину?
- Тк да, не вывез, - потупившись, пробормотал Тищенко. - Не успели. Да и машин не было.
Мокин посмотрел на Кедрина и шлепнул свободной рукой по бедру:
- Михалыч! Ну как тут спокойным быть? Как с таким говном говорить?
- С ним не говорить. С ним воевать нужно. - Поигрывая желваками, Кедрин угрюмо всматривался в темноту.
Мокин повернулся к председателю:
- Ты что, черт лысый, не смог их в овраг сволочь да закопать?
- Тк ведь по инструкции-то…
- Да какая тебе инструкция нужна?! Вредитель, сволочь!
Мокин размахнулся, но секретарь вовремя перехватил его руку:
- Погоди, Петь. Погоди.
И, пересиливая вонь, шагнул в распахнутые ворота - на грязный бетонный пол фермы.
Внутри было темно и сыро. Узкий коридор, начинавшийся у самого входа, тянулся через всю ферму, постепенно теряясь в темноте. По обеим сторонам коридора лепились частые клети, обитые досками, фанерой, картоном и жестью. Дверцы клетей были лихо пронумерованы синей краской. Сверху нависали многочисленные перекрытия, подпорки и балки, сквозь сумрачные переплетения которых различались полоски серого шифера. Бетонный пол был облеплен грязными опилками, соломой, землей и растоптанным кормом. Раскисший, мокрый корм лежал и в жестяных желобках, тянущихся через весь коридор вдоль клетей.
Кедрин подошел к желобу и брезгливо заглянул в него. В зеленоватой, подернутой плесенью жиже плавали картофельные очистки, силос и разбухшее зерно.
Сзади осторожно подошел Мокин, заглянул через плечо секретаря:
- Эт что, он этим их кормит?
Кедрин что-то буркнул, не поворачиваясь, крикнул Тищенко:
- Иди сюда!
Еле передвигая ноги, председатель прошаркал к нему.
Секретарь в упор посмотрел на него:
- Почему у тебя корм в таком состоянии?
- Тк ведь и не…
- Что-не?
- Не нужон он больше-то, корм…
- Как это - не нужон?
- Тк кормить-то некого…
Кедрин прищурился, словно вспоминая что-то, потом вдруг побледнел, удивленно поднял брови:
- Постой, постой… Значит, у тебя… Как?! Что - все?! До одного?!
Председатель съежился, опустил голову:
- Все, товарищ Кедрин.
Секретарь оторопело шагнул к крайней клети. На ее дверце красовался корявый, в двух местах потекший номер: 98.
Кедрин непонимающе посмотрел на него и обернулся к Тищенко:
- Что - все девяносто восемь? Девяносто восемь голов?!
Председатель стоял перед ним, втянув голову в плечи и согнувшись так сильно, словно собирался ткнуться потной лысиной в грязный пол.
- Я тебя спрашиваю, сука! - закричал Кедрин. - Все девяносто восемь?! Да?!
Тищенко выдохнул в складки ватника:
- Все…
Мокин схватил его за шиворот и тряхнул так, что у председателя лязгнули зубы:
- Да что ты мямлишь, гаденыш, говори ясней! Отчего подохли? Когда? Как?
Тищенко вцепился рукой в собственный ворот и забормотал:
- Тк от ящура, все от ящура, мне ветеринар говорил, ящур всех и выкосил, а моей вины-то нет, граждане, товарищи дорогие. - Его голос задрожал, срываясь в плачущий фальцет. - Я ж ни при чем здесь, я ж все делал, и корма хорошие, и условия, и ухаживал, и сам на ферму с утра пораньше, за каждым следил, каждого наперечет знаю, а это… ящур, ящур, не виноват я, не виноват и не…
- Ты нам Лазаря не пой, гнида! - оборвал его Мокин. - Не виноват! Ты во всем не виноват! Правление с мастерской сгорели - не виноват! В амбар красного петуха пустили - не виноват! Вышка рухнула - не виноват!
- Враги под носом живут - тоже не виноват, - вставил Кедрин.
- Тк ведь писал я на них в райком-то, писал! - завыл Тищенко.
- ПИсал ты, а не писАл! - рявкнул Мокин, надвигаясь на него. - ПИсал! А попросту - ссал!! На партию, на органы, на народ! На всех нассал и насрал!
Тищенко закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Кедрин вцепился в него, затряс:
- Хватит выть, гад! Хватит! Как отвечать - так в кусты! Москва слезам не верит!
И, оглянувшись на крайнюю клеть, снова тряхнул валившегося и воющего председателя:
- Это девяносто восьмая? Да не падай ты, сволочь…. А где первая? Где первая? В том конце? В том, говори?!
- Втоооом…
- А ну пошли. Ты божился, что всех наперечет знаешь, пойдем к первой! Помоги-ка, Петь!
Они вцепились в председателя, потащили по коридору в сырую вонючую тьму. Голова Тищенко пропала в задравшемся ватнике, ноги беспомощно волочились по полу. Мокин сопел, то и дело подталкивая его коленом. Чем дальше продвигались они, тем темнее становилось. Коридор, казалось, суживался, надвигаясь с обеих сторон бурыми дверцами клетей. Под ногами скользило и чмокало.
Когда коридор уперся в глухую дощатую стену, Кедрин с Мокиным остановились, отпустили Тищенко. Тот грохнулся на пол и зашевелился в темноте, силясь подняться. Секретарь приблизился к левой дверце и, разглядев еле различимую горбатую двойку, повернулся к правой:
- Ага. Вот первая.
Он нащупал задвижку, оттянул ее и ударом ноги распахнул осевшую дверь. Из открывшегося проема хлынул мутный пыльный свет и вместе с ним такая густая вонь, что секретарь, отпрянув в темноту, стал оттуда разглядывать клеть. Она была маленькой и узкой, почти как дверь. Дощатые, исцарапанные какими-то непонятными знаками стены подпирали низкий потолок, сбитый из разнокалиберных жердей. В торцевой стене было прорезано крохотное окошко, заложенное осколками мутного стекла и затянутое гнутой решеткой. Пол в клети покрывал толстый, утрамбованный слой помета, смешанного с опилками и соломой. На этой темно-коричневой, бугристой, местами подсохшей подстилке лежал скорчившийся голый человек. Он был мертв. Его худые, перепачканные пометом ноги подтянулись к подбородку, а руки прижались к животу. Лица человека не было видно из-за длинных лохматых волос, забитых опилками и комьями помета. Рой проворных весенних мух висел над его худым, позеленевшим телом.
- Тааак, - протянул Кедрин, брезгливо раздувая ноздри. - Первый…
- Первый. - Набычась, Мокин смотрел из-за плеча секретаря. - Вишь, скорежило как его. Довел, гнида… Ишь худой-то какой.
Кедрин что-то пробормотал и стукнул кулаком по откинутой двери:
- А ну-ка, иди сюда!
Мокин отстранился, пропуская Тищенко. Кедрин схватил председателя за плечо и втолкнул в клеть:
- А ну-ка, родословную! Живо!
Тищенко втянул голову в плечи и, косясь на труп, забормотал:
- Ростовцев Николай Львович, тридцать семь лет, сын нераскаявшегося вредителя, внук эмигранта, правнук уездного врача, да, врача… поступил два года назад из Малоярославского госплемзавода.
- Родственники! - Кедрин снова треснул по двери.
- Сестра - Ростовцева Ирина Львовна использована в качестве живого удобрения при посадке Парка Славы в городе Горьком.
- Братья!
- Тк нет братьев.
- Тааак, - секретарь, оттопырив губу, сосредоточенно пробарабанил костяшками по двери и кивнул Тищенко: - Пошли во вторую.
Клеть № 2 была точь-в-точь как первая. Такие же шершавые, исцарапанные стены, низкий потолок, загаженный пол, мутное зарешеченное окошко. Человек № 2 лежал посередине пола, раскинув посиневшие руки и ноги. Он был также волосат, худ и грязен, остекленевшие глаза смотрели в потолок. Теряющийся в бороде рот был открыт, в нем шумно копошились весенние мухи.
Стоя на пороге, Кедрин долго рассматривал труп, потом окликнул Тищенко:
- Родословная!
- Шварцман Михаил Иосифович, сын пораженца второй степени, внук левого эсера, правнук богатого скорняка. Брат - Борис Иосифович - в шестнадцатой клети. Поступили оба семь месяцев назад из Волоколамского госплемзавода…
Кедрин сухо кивнул головой.
- А что это они у тебя грязные такие? - спросил Мокин, протискиваясь между секретарем и председателем. - Ты что - не мыл их совсем?
- Как же, - спохватился Тищенко. - Как же не мыл-то, каждое воскресенье, все по инструкции, из шланга поливали регулярно. А грязные, тк это ж потому, что подохли в позапрошлую пятницу, тк и мыть-то рожна какого, вот и грязные…
Мокин оттолкнул его плечом и повернулся к Кедрину:
- Во, Михалыч, сволочь какая! Лишний раз со шлангом пройтись тяжело! Какого рожна? Зачем мне? Для чего? А сколько мне заплатят? - Он плаксиво скривил губы, передразнивая Тищенко.
- Тк ведь…
- Заткнись, гад! - Мокин угрожающе сжал кулак. Председатель попятился в темноту.
- Ты член партии, сволочь? А? Говори, член?!
- Тк а как же, тк член, конечно…
- Был членом, - жестко проговорил Кедрин, захлопнул дверь и подошел к следующей.
- Третья.
Скорчившийся человек № 3 лежал, отвернувшись к стене. На его желто-зеленой спине отчетливо проступали острые, готовые прорвать кожу лопатки, ребра и искривленный позвоночник.
Две испачканные кровью крысы выбрались из сплетений его окостеневших, поджатых к животу рук и не торопясь скрылись в дырявом углу. Нагнув голову, Кедрин шагнул в клеть, подошел к трупу и перевернул его сапогом. Труп - твердый и негнущийся - тяжело перевалился, выпустив из-под себя черный рой мух. Лицо мертвеца было страшно обезображено крысами. В разъеденном животе поблескивали сиреневые кишки.
Кедрин сплюнул и посмотрел на Тищенко:
- А это кто?
- Микешин Анатолий Семенович, сорок один год, сын пораженца, внук надкулачника, правнук сапожника, прибыл четыре, нет, вру, пять. Пять лет назад. Сестры - Антонина Семеновна и Наталья Семеновна содержатся в Усть-Каменогорском нархозе…
- Они-то небось действительно содержатся. Не то что у тебя, - зло пробурчал Мокин, разглядывая изуродованный труп. - Ишь крыс развел. Обожрали все еще живого небось…
Кедрин вздохнул, вышел из клети, кивнул Мокину:
- Петь, открой четвертую.
Мокин отодвинул задвижку, распахнул неистово заскрипевшую дверь:
- Во, бля, как недорезанная…
[продожение следует]
Тот помолчал, вздохнул и сердито шлепнул его по плечу:
- Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.
И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:
- Это деятель наш виноват. Техника безопасности ни к черту. Сволочь.
Тищенко лежал на земле и плакал. Мокин выплюнул папиросу, подошел к нему, ткнул сапогом:
- Ну ладно, старик, будет выть-то. Всякое бывает. - И, не услыша ответа, ткнул сильнее: - Будет выть-то, говорю!
Председатель приподнял трясущуюся голову. Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую.
- Эх маааа. - Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскреб лоб. - Во, занялось-то! В один момент.
И, вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:
- А у нас - стоит, родная, целехонька! Во, Михалыч! Законы физики!
Кедрин подошел, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.
Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:
- Ну вот, председатель. И здесь ты виноват, оказался. Все из-за тебя.
- Из-за него, конечно, гниды, - подхватил Мокин. - Каб технику безопасности соблюл - рази ж загорелось бы?
Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:
- Слушай, а что это там на холме?
- Анбар, - с трудом разлепил посеревшие губы председатель.
- Зерно хранишь?
- Зерно, картошку семенную…
- И что, много ее у тебя? - с издевкой спросил секретарь.
- Тк хватит, наверно. - Косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провел по лицу.
- Хватит? Ну дай-то бог! - Кедрин зло рассмеялся. - А то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол, все, что имели, государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали, как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.
Мокин вытирал платком закопченное лицо:
- Старый-то, он, верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал. На собраниях все свое вякал. Вот и довякался.
Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.
Кедрин брезгливо оглядел его - пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землей, потом повернулся к Мокину:
- Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь, как там. Что к чему.
- Лады! - Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару. Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.
Тищенко всхлипнул.
Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:
- Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.
Тищенко, как лунатик, поплелся по дороге - оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.
Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку - по серой прошлогодней траве.
В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защелкал шифер.
Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:
- Михалыч!
Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал, запыхавшийся, красный, с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.
- Михалыч! Во дела! - забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку. - Проверил я, проверил!
- Ну и что? - Кедрин вынул руки из карманов.
- Да умора, бля! - зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко. - Такой порядок - курам на смех! Подхожу к амбару, а он - раскрыт! Возятся там какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне отвечает - я, дескать, кладовщица, а это - сторож. Ну я чин чинарем спрашиваю их: а что вы делаете, сторож и кладовщица? Да, говорят, зерно смотрим. К посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И - снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся - вокруг грязь страшенная, гниль, говно крысиное - не продохнуть. А в углу, значит, стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, говорю, что? Керосин, говорит, здесь электричества нет, должно быть, крысы провод перегрызли, так вот, говорит, приходится лампой пробавляться.
Кедрин помрачнел, по смуглым, поджавшимся щекам его вновь заходили желваки.
- Ну вот, тогда я ящик положил так-то вот, и тихохонько, - Мокин аккуратно. опустил ящик на землю и крадучись двинулся мимо секретаря, - тихохонько к мешкам подхожу к развязанным и толк их, толк, толк! - Он стал пинать сапогом воздух. - Ну и повалились они, и зерно-то посыпалось. Но скажу тебе прямо. - Мокин набычился, надвигаясь на секретаря. - Говенное зерно, гоооовенное! Серое, понимаешь. - Он откинул руку, брезгливо зашевелил короткими пальцами. - Мокрое, пахнет, понимаешь, какой-то блевотиной.
Кедрин повернулся к Тищенко. Председатель стоял ни жив ни мертв, бледный как смерть, с отвалившимся, мелко дрожащим подбородком.
- Так вот, - продолжал Мокин. - Как зерно посыпалось, эти двое шасть ко мне! Ах ты, говорят, сучье вымя; ты, кричат, грабитель, насильник. Мы тебя сдадим куда надо, народ судить будет. Особенно старик разошелся: бородой трясет, ногами топает. Да и баба тоже. Ну я молчал, молчал, да кааак старику справа - тресь! Он через мешки кубарем. Баба охнула да к двери. Я ее, шкодницу, за юбку - хвать. Она - визжать. Платок соскочил, я ее за седые патлы да как об стену-то башкой - бац! Аж бревна загудели. Повалилась она, хрипит. Старик тоже в зерне стонет. Тут я им лекцию и прочел.
Кедрин понимающе закивал головой.
- О технике безопасности, и об охране труда, и о международном положении. Только вижу, не действует на их самосознанье ничего - стонут да хрипят по-прежнему, как свиньи голодные! Ну, Михалыч, ты меня знаешь, я человек терпеливый, но извини меня, - Мокин насупился, обиженно тряхнул головой, - когда в душу насрут - здесь и камень заговорит!
Кедрин снова кивнул.
- Ах, кричу, дармоеды вы, сволочи! Не хотите уму-разуму учиться? Ну тогда я вам на практике покажу, что по вашей халатности случиться может. Схватил канистру с керосином и на зерно плесь! плесь! Спички вынул и поджег. А сам - вон. Вот и сказ весь. - Мокин сглотнул и, переведя дух, тихо спросил: - Дай закурить, что ли…
Кедрин вытащил папиросы. Они закурили. Секретарь, выпуская дым, посмотрел вверх. По бледному голубому небу ползли жиденькие облака. Воздух был теплым, пах сырой землей и гарью. Слабый ветер шевелил голые ветки кустов.
Секретарь сплюнул, тронул Мокина за плечо:
- Ты на плане отметил?
- А как же! - встрепенулся тот. - Прямо как выскочил, сразу и выдрал.
Он протянул Кедрину ящик. На месте амбара было пусто - лишь остался светлый прямоугольник со следами вырванных с корнем стен.
- Полюбуйся, подлец, на свою работу! - крикнул секретарь.
Мокин повернулся к Тищенко и медленно поднял ящик над головой. Солнце сверкнуло в полоске стеклянной речки. Тищенко закрыл глаза и попятился.
- Что, стыд берет? - Кедрин бросил в траву искусанный окурок, тронул за плечо оцепеневшего Мокина. - Ладно, пошли, Петь….
Тот сразу обмяк, бессильно опустил ящик, заскрипел кожей:
- За этой гнидой? На ферму?
- Да.
- Ну пошли так пошли. - Мокин лениво подхватил ящик и погрозил кулаком председателю. Тот пошатнулся и двинулся вниз, вобрав голову в плечи, поминутно оглядываясь.
Дно оврага было грязным и сырым. Здесь стояла черная вода с остатками снега. От нее тянуло холодом и пахло мокрым тряпьем. То здесь, то там попадались неряшливые предметы: ржавая спинка кровати, консервные банки, бумага, бутылки, доски, полусожженные автопокрышки. Тищенко осторожно обходил их, косился, оглядывался и брел дальше. Он двигался словно плохо починенная кукла, спрятанные в длинные рукава руки беспомощно болтались, лысая голова ушла в плечи, под неуверенно ступающими сапогами хлюпала вода и хрустел снег. Кедрин с Мокиным шли сзади - громко переговаривались, выбирали места посуше.
Возле торчащего из пожухлой травы листа жести они остановились, не сговариваясь, откинули полы и стали расстегивать ширинки.
- Эй, Иван Сусанин! - крикнул Мокин в грязную спину Тищенко. - Притормози.
Председатель остановился.
- Подходи, третьим будешь. Я угощаю. - Мокин рыгнул и стал выписывать лимонной струей на ржавом железе кренделя и зигзаги. Струя Кедрина - потоньше и побесцветней - ударила под загнувшийся край листа, в черную, гневно забормотавшую воду.
Тищенко робко подошел ближе.
- Что, брезгуешь компанией? - Мокин тщетно старался смыть присохший к жести клочок газеты.
- Тк не хочу я, просто не хочу…
- Знаааем! Не хочу. Кабы нас не было - захотел. Правда, Михалыч?
- Захотел бы, конечно. Он такой.
- Так что вы, тк…
- Да скажи прямо - захотел бы!
- Тк нет ведь…
- Захотел бы! Ой, захотееел! - Мокин долго отряхивался, раскорячив ноги. Застегнувшись, он вытер руку о галифе и продекламировал - На севере диком. Стоит одиноко. Сосна.
Кедрин, запахивая пальто, серьезно добавил:
- Сосна.
Мокин заржал.
Тищенко съежился, непонимающе переступил.
Кедрин поправил кепку, пристально посмотрел на него:
- Не дошло?
Председатель заискивающе улыбнулся, пожал плечами.
- Так до него, Михалыч, как до жирафы. - Мокин обхватил Кедрина за плечо, дружески качнул. - Не понимает он, как мы каламбурим.
- Как мы калом бурим, - улыбнувшись, добавил секретарь.
Мокин снова заржал, прошлепал по воде к Тищенко и подтолкнул его:
- Давай, топай дальше, Сусанин.
Ферма стояла на небольшом пустыре, обросшим по краям чахлыми кустами. Пустырь, вытоптанный, грязный, с двумя покосившимися телеграфными столбами, был огорожен грубо сколоченными жердями.
Тищенко первый подошел к изгороди, налег грудью и, кряхтя, перелез. Мокин с Кедриным остановились:
- Ты что, всегда так лазиешь?
- Тк, товарищ Кедрин, калиток-то не напасешься - сломают. А жердь - она надежнее.
Тищенко поплевал на руки и принялся тереть ими запачканный ватник.
- Значит, нам прикажешь за тобой?
- Тк конешно, а как же.
Секретарь покачал головой, что-то соображая, потом схватился за прясло и порывисто перемахнул его. Мокин передал ему ящик и неуклюже перевалился следом.
Тищенко поплелся к ферме.
Длинная и приземистая, она была сложена из белого осыпающегося кирпича и покрыта потемневшим шифером. По бокам ее тянулись маленькие квадратные окошки. На деревянных воротах фермы висел похожий на гирю замок. Тищенко подошел к воротам, порывшись в карманах, вытащил ключ с продетой в кольцо бечевкой, отомкнул замок и потянул за железную скобу, вогнанную в побуревшие доски вместо дверной ручки.
Ворота заскрипели и распахнулись.
Из темного проема хлынул тяжелый смрад разложившейся плоти.
Кедрин поморщился и отшатнулся. Мокин сплюнул:
- Ты что ж, не вывез дохлятину?
- Тк да, не вывез, - потупившись, пробормотал Тищенко. - Не успели. Да и машин не было.
Мокин посмотрел на Кедрина и шлепнул свободной рукой по бедру:
- Михалыч! Ну как тут спокойным быть? Как с таким говном говорить?
- С ним не говорить. С ним воевать нужно. - Поигрывая желваками, Кедрин угрюмо всматривался в темноту.
Мокин повернулся к председателю:
- Ты что, черт лысый, не смог их в овраг сволочь да закопать?
- Тк ведь по инструкции-то…
- Да какая тебе инструкция нужна?! Вредитель, сволочь!
Мокин размахнулся, но секретарь вовремя перехватил его руку:
- Погоди, Петь. Погоди.
И, пересиливая вонь, шагнул в распахнутые ворота - на грязный бетонный пол фермы.
Внутри было темно и сыро. Узкий коридор, начинавшийся у самого входа, тянулся через всю ферму, постепенно теряясь в темноте. По обеим сторонам коридора лепились частые клети, обитые досками, фанерой, картоном и жестью. Дверцы клетей были лихо пронумерованы синей краской. Сверху нависали многочисленные перекрытия, подпорки и балки, сквозь сумрачные переплетения которых различались полоски серого шифера. Бетонный пол был облеплен грязными опилками, соломой, землей и растоптанным кормом. Раскисший, мокрый корм лежал и в жестяных желобках, тянущихся через весь коридор вдоль клетей.
Кедрин подошел к желобу и брезгливо заглянул в него. В зеленоватой, подернутой плесенью жиже плавали картофельные очистки, силос и разбухшее зерно.
Сзади осторожно подошел Мокин, заглянул через плечо секретаря:
- Эт что, он этим их кормит?
Кедрин что-то буркнул, не поворачиваясь, крикнул Тищенко:
- Иди сюда!
Еле передвигая ноги, председатель прошаркал к нему.
Секретарь в упор посмотрел на него:
- Почему у тебя корм в таком состоянии?
- Тк ведь и не…
- Что-не?
- Не нужон он больше-то, корм…
- Как это - не нужон?
- Тк кормить-то некого…
Кедрин прищурился, словно вспоминая что-то, потом вдруг побледнел, удивленно поднял брови:
- Постой, постой… Значит, у тебя… Как?! Что - все?! До одного?!
Председатель съежился, опустил голову:
- Все, товарищ Кедрин.
Секретарь оторопело шагнул к крайней клети. На ее дверце красовался корявый, в двух местах потекший номер: 98.
Кедрин непонимающе посмотрел на него и обернулся к Тищенко:
- Что - все девяносто восемь? Девяносто восемь голов?!
Председатель стоял перед ним, втянув голову в плечи и согнувшись так сильно, словно собирался ткнуться потной лысиной в грязный пол.
- Я тебя спрашиваю, сука! - закричал Кедрин. - Все девяносто восемь?! Да?!
Тищенко выдохнул в складки ватника:
- Все…
Мокин схватил его за шиворот и тряхнул так, что у председателя лязгнули зубы:
- Да что ты мямлишь, гаденыш, говори ясней! Отчего подохли? Когда? Как?
Тищенко вцепился рукой в собственный ворот и забормотал:
- Тк от ящура, все от ящура, мне ветеринар говорил, ящур всех и выкосил, а моей вины-то нет, граждане, товарищи дорогие. - Его голос задрожал, срываясь в плачущий фальцет. - Я ж ни при чем здесь, я ж все делал, и корма хорошие, и условия, и ухаживал, и сам на ферму с утра пораньше, за каждым следил, каждого наперечет знаю, а это… ящур, ящур, не виноват я, не виноват и не…
- Ты нам Лазаря не пой, гнида! - оборвал его Мокин. - Не виноват! Ты во всем не виноват! Правление с мастерской сгорели - не виноват! В амбар красного петуха пустили - не виноват! Вышка рухнула - не виноват!
- Враги под носом живут - тоже не виноват, - вставил Кедрин.
- Тк ведь писал я на них в райком-то, писал! - завыл Тищенко.
- ПИсал ты, а не писАл! - рявкнул Мокин, надвигаясь на него. - ПИсал! А попросту - ссал!! На партию, на органы, на народ! На всех нассал и насрал!
Тищенко закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Кедрин вцепился в него, затряс:
- Хватит выть, гад! Хватит! Как отвечать - так в кусты! Москва слезам не верит!
И, оглянувшись на крайнюю клеть, снова тряхнул валившегося и воющего председателя:
- Это девяносто восьмая? Да не падай ты, сволочь…. А где первая? Где первая? В том конце? В том, говори?!
- Втоооом…
- А ну пошли. Ты божился, что всех наперечет знаешь, пойдем к первой! Помоги-ка, Петь!
Они вцепились в председателя, потащили по коридору в сырую вонючую тьму. Голова Тищенко пропала в задравшемся ватнике, ноги беспомощно волочились по полу. Мокин сопел, то и дело подталкивая его коленом. Чем дальше продвигались они, тем темнее становилось. Коридор, казалось, суживался, надвигаясь с обеих сторон бурыми дверцами клетей. Под ногами скользило и чмокало.
Когда коридор уперся в глухую дощатую стену, Кедрин с Мокиным остановились, отпустили Тищенко. Тот грохнулся на пол и зашевелился в темноте, силясь подняться. Секретарь приблизился к левой дверце и, разглядев еле различимую горбатую двойку, повернулся к правой:
- Ага. Вот первая.
Он нащупал задвижку, оттянул ее и ударом ноги распахнул осевшую дверь. Из открывшегося проема хлынул мутный пыльный свет и вместе с ним такая густая вонь, что секретарь, отпрянув в темноту, стал оттуда разглядывать клеть. Она была маленькой и узкой, почти как дверь. Дощатые, исцарапанные какими-то непонятными знаками стены подпирали низкий потолок, сбитый из разнокалиберных жердей. В торцевой стене было прорезано крохотное окошко, заложенное осколками мутного стекла и затянутое гнутой решеткой. Пол в клети покрывал толстый, утрамбованный слой помета, смешанного с опилками и соломой. На этой темно-коричневой, бугристой, местами подсохшей подстилке лежал скорчившийся голый человек. Он был мертв. Его худые, перепачканные пометом ноги подтянулись к подбородку, а руки прижались к животу. Лица человека не было видно из-за длинных лохматых волос, забитых опилками и комьями помета. Рой проворных весенних мух висел над его худым, позеленевшим телом.
- Тааак, - протянул Кедрин, брезгливо раздувая ноздри. - Первый…
- Первый. - Набычась, Мокин смотрел из-за плеча секретаря. - Вишь, скорежило как его. Довел, гнида… Ишь худой-то какой.
Кедрин что-то пробормотал и стукнул кулаком по откинутой двери:
- А ну-ка, иди сюда!
Мокин отстранился, пропуская Тищенко. Кедрин схватил председателя за плечо и втолкнул в клеть:
- А ну-ка, родословную! Живо!
Тищенко втянул голову в плечи и, косясь на труп, забормотал:
- Ростовцев Николай Львович, тридцать семь лет, сын нераскаявшегося вредителя, внук эмигранта, правнук уездного врача, да, врача… поступил два года назад из Малоярославского госплемзавода.
- Родственники! - Кедрин снова треснул по двери.
- Сестра - Ростовцева Ирина Львовна использована в качестве живого удобрения при посадке Парка Славы в городе Горьком.
- Братья!
- Тк нет братьев.
- Тааак, - секретарь, оттопырив губу, сосредоточенно пробарабанил костяшками по двери и кивнул Тищенко: - Пошли во вторую.
Клеть № 2 была точь-в-точь как первая. Такие же шершавые, исцарапанные стены, низкий потолок, загаженный пол, мутное зарешеченное окошко. Человек № 2 лежал посередине пола, раскинув посиневшие руки и ноги. Он был также волосат, худ и грязен, остекленевшие глаза смотрели в потолок. Теряющийся в бороде рот был открыт, в нем шумно копошились весенние мухи.
Стоя на пороге, Кедрин долго рассматривал труп, потом окликнул Тищенко:
- Родословная!
- Шварцман Михаил Иосифович, сын пораженца второй степени, внук левого эсера, правнук богатого скорняка. Брат - Борис Иосифович - в шестнадцатой клети. Поступили оба семь месяцев назад из Волоколамского госплемзавода…
Кедрин сухо кивнул головой.
- А что это они у тебя грязные такие? - спросил Мокин, протискиваясь между секретарем и председателем. - Ты что - не мыл их совсем?
- Как же, - спохватился Тищенко. - Как же не мыл-то, каждое воскресенье, все по инструкции, из шланга поливали регулярно. А грязные, тк это ж потому, что подохли в позапрошлую пятницу, тк и мыть-то рожна какого, вот и грязные…
Мокин оттолкнул его плечом и повернулся к Кедрину:
- Во, Михалыч, сволочь какая! Лишний раз со шлангом пройтись тяжело! Какого рожна? Зачем мне? Для чего? А сколько мне заплатят? - Он плаксиво скривил губы, передразнивая Тищенко.
- Тк ведь…
- Заткнись, гад! - Мокин угрожающе сжал кулак. Председатель попятился в темноту.
- Ты член партии, сволочь? А? Говори, член?!
- Тк а как же, тк член, конечно…
- Был членом, - жестко проговорил Кедрин, захлопнул дверь и подошел к следующей.
- Третья.
Скорчившийся человек № 3 лежал, отвернувшись к стене. На его желто-зеленой спине отчетливо проступали острые, готовые прорвать кожу лопатки, ребра и искривленный позвоночник.
Две испачканные кровью крысы выбрались из сплетений его окостеневших, поджатых к животу рук и не торопясь скрылись в дырявом углу. Нагнув голову, Кедрин шагнул в клеть, подошел к трупу и перевернул его сапогом. Труп - твердый и негнущийся - тяжело перевалился, выпустив из-под себя черный рой мух. Лицо мертвеца было страшно обезображено крысами. В разъеденном животе поблескивали сиреневые кишки.
Кедрин сплюнул и посмотрел на Тищенко:
- А это кто?
- Микешин Анатолий Семенович, сорок один год, сын пораженца, внук надкулачника, правнук сапожника, прибыл четыре, нет, вру, пять. Пять лет назад. Сестры - Антонина Семеновна и Наталья Семеновна содержатся в Усть-Каменогорском нархозе…
- Они-то небось действительно содержатся. Не то что у тебя, - зло пробурчал Мокин, разглядывая изуродованный труп. - Ишь крыс развел. Обожрали все еще живого небось…
Кедрин вздохнул, вышел из клети, кивнул Мокину:
- Петь, открой четвертую.
Мокин отодвинул задвижку, распахнул неистово заскрипевшую дверь:
- Во, бля, как недорезанная…
[продожение следует]