"Ревизор" в Вашингтоне
Я как-то написал, что собираюсь пойти на "Ревизора" в Шекспировском театре, но боюсь, что действие перенесут в Тимбукту. Так вот, пару недель назад к нам приехал в гости сын, и мы втроем пошли-таки на этот спектакль.
Действие в Тимбукту не перенесли. На сцене были двуглавые орлы, городничего звали Сквозник-Дмухановский, а приезжего - Хлестаков. Но все-таки это была совсем не Россия.
Но по порядку.
Спектакль начался с забавного происшествия. Довольно долго не открывали зал. Потом в фойе вышел режиссер-постановщик спектакля, Майкл Кан - харизматичный и обаятельный пожилой еврей, из тех людей, которые могут в переполненной комнате говорить не повышая голоса, прекрасно зная, что все вокруг замолкнут и прислушаются. Он сказал, что мотор поворотного круга не запускается, его чинят, поэтому начало задерживается. Ещё через пять минут Кан пришел опять и сказал, что мотор все ещё чинят, но дирекция предоставляет всем зрителям по бокалу вина бесплатно - чтоб не скучно было ждать. Стояние в очереди в буфет заняло народ минут на двадцать. Затем двери открылись, а когда публика уселась, на сцену вышел все тот же Кан. Он извинился, сказал, что мотор так и не починили, поэтому круг будут толкать вручную. "У нас нет возможности одеть рабочих сцены в костюмы крепостных, но представьте себе, что это русские крестьяне 19 века", - закончил режиссер. Надо сказать, что этих бурлаков настоявшиеся в фойе зрители встречали аплодисментами. Затем диктор с карикатурным русским акцентом предложил выключить мобильные телефоны - и спектакль начался.
Я подробно рассказал об этом эпизоде, потому что хочу объяснить, что после двух бокалов (перед объявлением Кана мы уже побывали в буфете) я воспринимал происходящее на сцене благодушно, искренне смеялся и хлопал. Как только актеры вышли на сцену, и я увидел Доктора в очках-телескопах, я сразу понял, что будет буффонада - ну и смотрел буффонаду, не ожидая от спектакля ничего другого.
Пьеса была адаптирована для американской сцены Джефри Хатчером. В своей статье Хатчер честно признается, что ни разу не был в России (и, насколько я понял, не знает ни русского языка, ни русской культуры). Однако, продолжает Хатчер, он может понять российскую коррупцию, так как вырос в сельском Огайо, где после каждых выборов шериф с помощниками выкидывали в речку ящики с бюллетенями. В соответствии с этим на сцене была выстроена этакая Россия-на-Миссисипи: двуглавый орел, мундиры - но очень американские характеры, коллизии и шутки. Последние были с некоторой бородой. Смотритель училищ жаловался на то, что учителя с пожизненным контрактом уволить невозможно, даже если его застали в туалете с двумя ученицами, учеником и козлом. Судья рассказывал, как избирался на свою должность двадцать лет назад. Анна Андреевна вспоминает, что воспитывалась в приличном доме, где "была книга, а мама умела художественно свистеть". Марья Антоновна стала типичным американским подростком: со страдальческим "Mom!", демонстративным презрением к миру и ставящими её саму в тупик желаниями (сцены ухаживания Хлестакова за дочерью и женой городничего были поставлены несколько более натуралистично, чем у Гоголя).
Но больше всего от российских отличались даже не шутки и не характеры, а отношения. Ни Хатчер, ни Кан, ни актеры не стали передавать трепета перед начальством. Ни у кого из персонажей язык к гортани при виде вышестоящего не прилипал. Какая-нибудь жена трактирщика вела себя с городничим совершенно независимо: это была именно американская предпринимательница, разговаривающая с американским мэром, а вовсе не российская купчиха перед российским городским головой. То есть было видно, что городничий может наслать на неё санитарного или пожарного инспектора и устроить кучу других неприятностей, но вот посадить без суда и следствия в холодную или там выпороть он никак не может (возможно, поэтому унтер-офицерша в этой постановке была крайне неубедительна - режиссеру пришлось спасать дело шуточками про BDSM). И все остальные - слуги, крепостные, купцы, - были с начальством с российской точки зрения просто невозможно дерзки. Даже Бобчинский с Добчинским разговаривали с Хлестаковым совершенно без почтения в голосе. Возможно, что в американском театре актер просто не может сыграть, а публика понять этого страха перед вышестоящим.
Хлестаков в постановке разительно отличался от гоголевского. Исчезли "простота и чистосердечие", которые Гоголь настоятельно рекомендовал "господину актеру". Этот Хлестаков - позер и фат, начисто лишенный каких либо симпатичных черт (как обаятельнейшему Дереку Смиту удалось это сыграть - для меня загадка). Его письмо Тряпичкину куда грубее оригинала. Интересно, как показано хвастовство персонажа: гоголевский Хлестаков, конечно, выпил, но пьянит его все-таки не алкоголь, а сама обстановка и собственная фантазия. Он, если так можно выразиться, врет совершенно искренне. Хлестакова в спектакле чиновники поят долго и старательно, чтобы заставить разговориться. "Губернская мадера, которая слона повалит с ног" в гоголевском тексте превратилась в длинную сцену, где поднимают тосты за царя и царицу (!), а потом принимаются пить водку из горла. Это, кстати, одна из худших сцен в спектакле: стереотип на стереотипе. В "сцене из русской жизни", кроме водки из горла, присутствует также медведь (в виде шкуры на полу), и для полного счастья не хватает только балалаек.
Гоголевский Хлестаков ухаживает за женой и дочкой городничего просто в силу своего характера, выраженного уже в фамилии (он "ухлестывает" за ними!). Хлестаков в постановке делает это потому, что поспорил с Осипом (!) на деньги, полученные от чиновников и купцов в типично американском пари "double or nothing". Кстати, откуда у Осипа такие деньги?
Надо сказать, что я вовсе не за буквализм в постановке классики. "Осовременивание" пьесы я вовсе не считаю грехом. Наоборот, худшее предательство авторского замысла может быть вызвано чрезмерным пиететом по отношению к его тексту: этот текст писался, чтобы его играли, а не молились на него. Публика во времена классика ещё не знала его шуток; если для того, чтобы пьесу воспринимали "как в первый раз", нужно придумать новые - значит, следует придумать новые. Тем более это касается переводной пьесы: никто не приходит в театр с лингвострановедческим словарем, поэтому все, что делает текст ближе к публике - хорошо, а не плохо.
Разумно, однако, спросить: не потерян ли важный смысл, который закладывал автор? И здесь, на мой взгляд, у буффонады Кана есть немаловажный недостаток.
Синявский-Терц очень хорошо заметил одну особенность пьесы Гоголя, которая делает ещё особенной, не похожей на другие. В "Ревизоре", как известно, нет положительных персонажей (кроме смеха, как утверждал сам Гоголь). Однако ни один из персонажей не отвратителен - наоборот, зритель не может не сочувствовать им всем, пусть взяточникам и обманщикам. В пьесе все - живые люди; Синявский пишет: [П]ерсонажи комедии Гоголя, будучи до конца отрицательными, тем не менее остаются людьми и в этом качестве возбуждают сочувствие. [...] Как в доме Собакевича каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: "И я тоже Собакевич!", так в "Ревизоре" каждый персонаж мысленно или вслух произносит: "И я - человек!"
Не об этом ли позже спел Окуджава: Как обаятельны для тех, кто понимает,
Все наши глупости и мелкие злодейства
Примечательно, что и у Окуджавы, и у Гоголя эти "глупости и злодейства" происходят "на фоне Пушкина": Пушкин не только дал Гоголю сюжет, но и недвусмысленно присутствует в пьесе.
И именно сочувствие, сопереживание гоголевским персонажам, ощущение их черт в себе делает возможным пафос заключительных сцен, где "свиные рыла вместо лиц" - это ещё и лица публики. Именно публике бросает городничий знаменитое "Над собой смеетесь!".
В постановке Кана этого сопереживания нет - и именно поэтому заключительные сцены у него не получаются. Да, городничий вспоминает свиные рыла - но в постановке они даны буквально: по ходу действия и Добчинский, и Бобчинский получают дверью по носу, и в заключительной сцене повязки на пострадавших носах делают их лица действительно вполне свиными (гример работал по-американски хорошо). И "над собой смеетесь" превратилась в тусклое "кто смеется громче всех, тот смеется над собой": как легко получить индульгенцию - достаточно смеяться не очень громко!
А как буффонада пьеса была очень хороша. Смешно, весело, живо - пусть даже грубовато. И под пару бокалов хорошо пошло.
Уже возвращаясь домой, мы в машине разговорились о том, как можно было бы сделать Гоголя ближе американской публике. Сын сказал, что осовременивать надо было до конца: действие следовало перенести на американский Юг периода Реконструкции, а Хлестакова сделать заезжим янки, которого приняли за карпетбаггера с большими связями, приехавшего наводить новые порядки. Двойственное отношение американцев к Югу (тут и романтика, и сочувствие, и понимание того, на чем именно держалось южное общество) могло бы сделать пьесу понятной и близкой.
Но это была бы уже совсем другая пьеса.